Восход - Петр Замойский 12 стр.


- Ну вот. Я, может быть, и сейчас еще немного люблю Лену. Потому-то и зашел, чтобы повидать ее напоследок, распроститься и забыть совсем, навсегда. А тут вышло вон что: Федора на дороге ее перехватила, как овцу в стаде, чтобы куда зря не убежала. Стало быть, у Лены никакого желания повидаться со мной нет. Она, конечно, узнала от Федоры, что я тут…

Санька сидела молча. Анна задумалась, и лицо ее было грустное. Федя очень серьезно вслушивался в мои откровенные слова и курил цигарку.

- Так-то, тетка Арина, прости за прямоту. Вообще, получилось хорошо. Жениться успею и через десять лет. Сейчас не до женитьбы. Дела большие. Федя вон тоже согласен со мной. Согласен, Федя, не жениться до конца войны?

- Полностью.

- А не пора ли нам идти?

- Пойдем, - сказал Федя. - Ужинать нас ждут.

- Ты хоть молочка бы немножко попил. Совсем разобиделся на нас, - неподдельно жалостливым голосом попросила Арина.

- Спасибо, - отказался я.

- Эх, какой! И молочка не хочет.

- Прощайте. Поклон Лене передайте.

И только мы хотели уйти с Федей, как в дверь негромко постучали. Я невольно вздрогнул и почему-то сел на прежнее место, на край скамьи. Санька пошла открывать дверь, за ней Федя, а потом Арина. Только Анна осталась на прежнем месте. Я обернулся, посмотрел на нее. Она сощурила глаза, и горькая складка легла меж губ.

- Кто-о? - певуче спросила Санька.

- Свои, - ответил грубый голос.

Я облегченно вздохнул. Кто угодно, только бы не Лена. Встретиться с ней уже не было никакой охоты. Особенно после такого разговора. Сейчас мы с Федей пойдем, а завтра пораньше надо ехать в Инбар. Там дела, там ждут товарищи. И так две недели в разъездах, в работе. Вижу, с какой неохотой подошла к двери Санька, даже с испугом. Взялась за щеколду и медлит, как до этого Федя, - снять ли? Сзади в напряжении стоят Федя и Арина. Слышу, как тяжело вздохнула Анна: "Э-эх!"

- Мамка, открывать, что ль? - осекшимся вдруг голосом спросила Санька.

- Чего ж теперь делать? - ответила мать. - Открывай.

- Ну-ка, обожди, - Федя слегка отодвинул Саньку. - Тоже солдат-девка! Трусиха!

Глава 12

На пороге двери предстал, высоко задрав голову, небольшого роста, кряжистый парень, одетый в серый, из солдатского сукна френч с накладными карманами.

Обут он был в добротные сапоги, в которые заправлены плотно облегающие икры галифе. Кепка с пуговицей на макушке. В руках трость.

Несмотря на такой шикарный наряд, в парне было нечто петушиное. Задранный кверху нос с раздутыми ноздрями придавал ему особую, подчеркнутую лихость, вызывающую невольную улыбку.

- Здрасте! - небрежно бросил он и, не дожидаясь ответа, обернулся к двери, повелительно позвал: - Иди!

"Что за щеголь? - думал я, разглядывая его. - И кого он зовет?"

С крыльца никто не откликнулся. Тогда он шагнул к нам и остановился, разыскивая, где бы сесть. Арина торопливо подставила ему свою табуретку и услужливо попросила:

- Проходи, садись.

- Благодарю покорно, мамаша, - ответил парень. - Всем приятный вечер! Погодка хороша.

Никто на это ни слова. Только Федя что-то промычал.

Парень снял кепку, металлической расческой провел по густым и, как брови, белесым волосам, затем, спрятав расческу в левый кармам, вынул серебряные часы. Открыл их, посмотрел на циферблат, звонко щелкнул крышкой, сунул в карман и сделал еще шаг. Я невольно взглянул на его сапоги. На левом был нормальный каблук, а на правом раза в три выше. Несмотря на это, парень не мог скрыть своей хромоты. Согнутая в колене нога "косила", как бы загребая по пути.

"Вот кто ты такой!" - наконец догадался я. Ванька-сапожник прохромал к табуретке. Подал руку Феде и, хозяйски усевшись, протянул ноги, словно всем напоказ.

- А ты что там стоишь? - крикнула Арина по направлению к крыльцу.

Оттуда послышался голос:

- Да сейчас.

Некоторое время все молчали. Слышно было, как дышала, отдуваясь и жуя жвачку, корова на дворе, как на насесте во сне переговаривались куры. С улицы доносились припевы под гармонь.

Вошедший франт обвел всех глазами, затем его взор остановился на мне.

- Познакомься, - догадался Федя и кивнул на меня.

Парень встал, косо шагнул к столу и, протягивая мне руку, важно отрекомендовался:

- Иван Петрович Жуков!

"Да уж вижу, кто ты", - подумал я и пробормотал нехотя свое имя. Мы подали друг другу руки.

- Знаю, знаю, - покровительственно заявил он и снова задрал свою голову так, как любят задирать ее мелкорослые люди. Ростом он подошел бы мне до плеча.

- Знаете меня? - спросил я. - Откуда?

- То есть как откуда? Вы-то, откровенно говоря, меня знаете?

- Нет, Иван Петрович, не знаю.

- И не слышали?

- И не слышал.

- Я Жуков Иван. Откровенно говоря, сапожник.

- А-а, догадываюсь. Федора Полосухина говорила, что вы ей вроде сосед. Очень рад с вами познакомиться.

- Оно по такому случаю и выпить нам не мешало. Самогону можно быстро достать. Хотя вы, партейцы, откровенно говоря, боретесь против самогонщиков и в тюрьму на казенный харч их сажаете. А сами, откровенно говоря, к случаю, пьете?

- Лично я самогон не потребляю.

- Почему?

- Самогон - зло. И для организма он вреден.

- А ежели шпирт?

- Только очищенный, не сырец.

- Первач, откровенно говоря, как раз подойдет.

Так начался наш веселый разговор. Мы, два соперника, принялись прощупывать друг друга. Я заметил, что Ванька был слегка выпивши. Он же знал, ему, конечно, доложила Федора, что я здесь, и он выпил для храбрости.

- Елька! - крикнула мать. - Что же ты пропала?

Она действительно "пропала". Даже не отзывалась.

Анна вынуждена была выйти к ней на крыльцо. Сквозь наш разговор до меня доносилось с крыльца: - Идем, идем, чего стоять! - Это голос Анны. - Ну как я такая? - Это голос Лены.

- Умойся, мыло принесу.

- А может, мне не надо?

- Это что же так?

- Не смею я…

Их переговоры, может быть, доходили только до меня.

- Самогон, откровенно говоря, не зло, а расход хлеба! - выпалил Жуков, и опять раздулись его ноздри.

- С расходом хлеба, у кого он есть, считаться нечего, - сказал я. - Ведь не из чужого, а из своего собственного гонят.

- Все равно убыток государству, - авторитетно заявил Жуков и неведомо почему пригнусавил.

- При чем тут убыток? - не сдавался я. - За самогон втрое можно выручить керенок, чем за хлеб. Кроме того, барда остается. А барду свиньи, дай бог им здоровья, очень обожают. И тоже деньги от свинины.

Жуков нехитер. Был бы он посмекалистее, то догадался б, что я его разыгрываю, и сказал бы: "Брось дурака валять. Не заправляй арапа!"

Он старался говорить по-городскому. Это меня и не удивляло. В Горсткине вообще говорят довольно грамотно. Уездный город от них недалеко. Туда население ездит часто на базар. К тому же многие побывали в Баку. У родственников, которые работают там, на нефтепромыслах. Уж так всюду повелось: уедет кто-нибудь из села в какой-нибудь город, устроится там и потянет за собой родственников.

- Нет, - продолжал Жуков, не сдаваясь, - я бы всех самогонщиков, как поймал на месте, откровенно говоря, под откос, в овраг спускал. Пули не жалко для гадов… А как вы, откровенно говоря, мечтаете хлеб выкачивать из населения? - вдруг спросил он.

"Эге, вон куда загнул, хромой франт". И ответил ему:

- Да так же, как во всех селах.

- То есть?

- Выкачивать… насосом.

Он, дурак, не понял шутки или пропустил ее мимо ушей.

- Когда думаете приступать?

"Так, так. Послушаем, что дальше пойдет. Конечно, его кто-то, скорее всего Егор и Федора, послал сюда "пронюхать", а кстати, показать себя перед родными, что и он не лыком шит. Потому и нарядился как индюк".

- По-вашему, когда бы надо, Иван Петрович? - спросил я.

- Это не в нашей власти, - быстро ответил он и даже отмахнулся.

- А ваша власть какая?

Подумав, он ответил:

- Лично я не власть. В Совете не заправляю. Вот он, - кивнул Ванька на Федю, - он состоит в заправилах, а теперь в комитете по выкачке хлеба.

Как злобно блеснули глаза у этого франта на Федю! Да, этот щеголь не простак. От него всего можно ожидать. Жуков - бывалый жучок.

Федя сдержанно ответил:

- Я власть без году неделя. И того меньше. Вот ты бы помог мне в свободное время. Не все же дни разъезжаешь по железным дорогам. Помоги, Ваня.

- Права не имею, но, откровенно говоря, в душе сочувствую.

- Кому? - прищурил Федя глаза.

Но Жуков так и не ответил, кому же он сочувствует. Дверь неожиданно открылась, и на пороге показалась Лена.

Как тревожно забилось мое сердце! Ведь, разговаривая с Жуковым, я не забывал посматривать на дверь, и все же вошла Лена незаметно. Я едва не вскочил, чтобы броситься ей навстречу, но напряжением воли сдержал свой порыв. Подавляя смущение, от которого дыхание захватило, я на ее кивок ответил тоже кивком, как чужой девушке. Но это мне показалось неестественным, нарочитым, наигранным - лишь бы скрыть от людей, что мне, мол, все равно. Зачем? Они же знают все! И, мысленно послав к дьяволу притихшего Жукова, не обращая внимания на остальных, я встал, подошел к Лене, подал руку и, через силу сделав веселое лицо, громко проговорил:

- Ну, здравствуй, Елена Емельяновна!

- Здравствуй, Петя! - едва слышно ответила она и протянула руку.

Притворившись, что ничего-ничего я про нее не знаю и как будто расстались мы только вчера, невольно произнес:

- Лена, какой ты стала хорошей.

- Ну уж… хорошей, - ответила она, потупясь.

Даже при свете лампы было заметно, как зарделись ее загорелые щеки.

- Садись, Лена, - указал я на скамью, с которой встала Анна.

Теперь, когда Лена сидела прямо напротив меня, освещенная лампой, и мне хорошо было видно все ее лицо, я, будто были мы одни, принялся расспрашивать ее, как она живет, и то и дело повторял: "Какая ты хорошая!"

Мне дела нет, что все слушают наш разговор. Я забыл, что здесь сидит "нареченный" и смотрит на нее зорко, а на меня злобно. Все это замечать не к чему. Вот я увидел ее, мое счастье! Но где-то глубоко в сознании, помимо моей воли, кто-то трезвый, беспощадный твердил, что я для нее чужой, чужой. Но это ощущение было так далеко запрятано, что наперекор всему рассказывал Лене, как я шел тогда от них домой, как мучился, как смотрел с горы, издали, на крышу их избы, а придя домой, свалился и заболел от горя, от обиды, от потерянного счастья.

Но по мере того как я говорил, опять в глубине моего существа кто-то подсказывал, что я вижу ее в последний раз, что она уже не моя, и я вновь гасил этот чужой, враждебный моей любви голос. Топил его в словах любви. Не прошедшей любви, о которой говорил ее матери, а подлинной, совсем не угасшей, наоборот, вспыхнувшей с еще большей силой.

А Федя, слышу, все что-то бубнит Жукову, зовет его куда-то, но Жуков молчит. Молчит, и чувствую, что подозрительно и ревниво смотрит то на меня, то на Лену. А что мне сейчас его ревность и злоба! Лишь бы Лена не уходила от меня.

Никто и ничто не существует сейчас для меня, кроме Лены, кроме ее белой кофточки с вышивкой и белой косынки.

- А помнишь лес? - спросил я полушепотом. - Помнишь, как мы сидели на опушке среди цветов?

- Помню. - Она опустила голову.

- А помнишь, я тебя спросил: "Любишь ли меня?" И ты ответила: "Девушки о любви вслух не говорят". - "А как же?" - спросил я тебя. "А вот как!" И ты поцеловала меня и заплакала.

- Все помню, - едва слышно ответила она.

- Сейчас не забыла меня? Сейчас-то любишь?

Она совсем низко опустила голову. Потом глухо ответила:

- Сам виноват.

- Чем, чем?

- Не приезжал больше.

- Лена, разве в этом дело? Я все время был в работе, в разъездах. Усмиряли восстания. Потом два месяца тифом болел. Говорят, бредил тобою. Сестра в больнице сказала: "Все какую-то Лену звал".

- Дядя Викеня виноват. Письмо тебе с ним в город посылала, а он напился и письмо потерял.

- Знаю, знаю. Федора мне говорила.

Помолчав, добавил:

- Твоя сестра… Федора.

- И она виновата.

Она подняла голову, и глаза ее были полны слез. Она проговорила, не отирая их:

- Боюсь я.

- Кого боишься?

- Всех. Не знаю.

- И меня?

- И… тебя боюсь.

- Меня-то что?

- Зачем так говоришь?.. Уже все прошло… Зачем зря бередить?

"Зря". Опять это "зря". Короткое, но страшное слово,

- Чего же тебе нужно? - вдруг спросила она, взглянув на меня.

Что ей ответить? Я похолодел под взглядом ее голубых глаз. Да точно ли они голубые? И уже высохли слезы на них. И были то не глаза ее, а голубые ледяшки.

Множество "зря". Любил ее зря, зря вовремя не дал отпора Федоре, зря испугался тогда, и зря вот приехал сюда, и совсем зря желал свидания. Так мне и надо.

Глухим голосом я тяжело спросил:

- Значит, ты теперь не любишь меня?

- Нет.

Все.

Радуйся, Федора, твоя взяла…

Радуйся, сапожник Жуков Иван. Твоя взяла.

Уезжай, Петр. Твоя не взяла.

"Нет, нет и нет!"

Федя угрюмо смотрит на меня, а я чувствую, как проваливаюсь сквозь земляной пол.

- Спасибо, Лена.

Она молча встает, не глядя, протягивает мне руку. Я холодно жму ее руку, чужую, уже не мою.

И странно - чувствую вместе с горечью какое-то облегчение. Очень странно. Словно я освободился от чего- то, давно гнетущего меня. От какого-то сладкого, но непомерно тяжелого груза.

Лена прошла в открытую дверь избы мимо Феди. Федя покосился на нее, а Жуков смотрел на меня, и не поймешь, то ли довольная, то ли злорадная улыбка перекосила его курносое лицо. Нет, не поймешь. А я только посмотрел в спину Лены как бы напоследок, и она скрылась от меня во тьме избы.

- Все? - спросил Федя.

- Все, Федя. Да, все.

- Вот и хорошо.

- Куда лучше, - ответил я и, напустив на себя горькую веселость, сказал: - Теперь бы первач пошел в самый раз!

- Найдем, - сказал Федя.

Обернувшись к Ваньке, я весело обещал:

- Мы, надеюсь, еще встретимся?

- Не к чему, - буркнул он.

Следом за нами вышла Санька.

Отойдя от крыльца, она, схватив за руку, остановила меня. Федя заметил это и тихо побрел один.

Санька молчала, тяжело дыша. Я тоже ничего не мог говорить. Только видел, как удалялся тихо Федя, затем скрылся за кооперативом. Видела это и Санька.

- Я все слышала, - наконец прошептала она. - Зачем ты ей это?

- Что зачем?

- Говорил-то все! Эх, Петя, Петя! Хотела я тебя толкнуть под бок, чтоб замолчал, да постеснялась.

- И хорошо сделала, Саня, что не толкнула.

- Да разь она поймет? Тебе же говорила Анна. Куплена Елька и перекуплена. И к чему ты все это завел? Горько, что ль, было? А теперь-то сладко? Так тебе и надо.

- Да что ты, Саня! Ты тоже против меня?

- За тебя я, за тебя.

Она крепко схватила меня за руку, приблизила ко мне свое лицо.

- Мне бы ты хоть чуток так сказал.

- Зачем?

- А вот зачем.

И, обхватив меня за шею, крепко-крепко начала целовать.

- Что ты, Саня, что ты? - испугался я не на шутку. - Как тебя понять?

- Как хошь, так и понимай.

Отстранив меня, она погрозила мне пальцем и строго приказала:

- К нам заезжай. Обязательно.

- Зачем, Саня? - спросил ее.

- Увидишь зачем. Вглядись и вдумайся. Когда Лена еще не пришла, ты говорил о любви. Говорил - полюбишь самостоятельную, а не теленка. Толкнула тебя, а ты меня? Толкнула ведь?

- Да, толкнула.

- И все… А может, и не все. Ну? - она приблизилась ко мне и схватила за плечи. - Я не Лена. Я больше ее понимаю. А она, правда, что теленок. Уж я - то никого не послушаюсь. И… грамотнее, чем она.

- Подожди, подожди. - Хотел ее отстранить, но она теснее прижалась ко мне.

- Поцелуй меня. Сам поцелуй.

- Как же так?

- А очень просто. Я ведь ни с кем еще сроду не целовалась.

- Да что ты…

- Эх, ты!

Она оттолкнула меня, помахала рукой, крикнула:

- Заезжай обязательно! - и побежала к избе, где в сенях еще виднелся огонек.

Глава 13

Поговорив, мы с Федей решили еще прогуляться по селу. Спать нам не хотелось.

Светил узкий серп луны, ярко блестели звезды, высоко стояла тесная куча Стожар. Блестела Венера, уходя на запад. А на востоке уже белела полоска сине-молочного разлива. Близилось утро. Кое-где пели ранние петухи. Булькающими голосами гортанно квакали в тростниках на реке лягушки, и давали знать о себе сонные собаки.

Проходим мимо темных и сумрачных строений - изб, мазанок, крытых погребиц, освещенных мерцающими звездами. Липы, тополя, ветлы, запахи акаций от палисадников, лугового сена и непросохшей травы на телегах!

Влево кем-то брошенная недостроенная изба с присевшими от времени стропилами, пустые оконные пролеты, а вокруг высокая трава и навозная куча, тоже поросшая травой.

Громадная, о пяти главах церковь - как клуха уселась на цыплят. На отшибе от нее, словно забытая всеми, стояла дырявая колокольня.

Недалеко от церкви протекает тихая безыменная речушка, заросшая тростником, осокой, а поверх покрытая большими лопухами водяных лилий и блестками рыжей плесени.

Мост, уходящий вниз, как в пропасть, за ним взмет крутого подъема на другую сторону, откуда мы сегодня спускались. Там, на той стороне, еще улица, и с такими же избами, и присевшими старыми мазанками. Улица уходит в туманную даль, где стоят крупные березы в два ряда вдоль дороги, ведущей в дом помещика Тарасова.

А вон едва освещенная полоской занимающейся зари мельница с крестообразными, зловещими крыльями. Одно крыло уперлось в землю, второе взметнулось к звездам. Это мельница Полосухиных, Федоры и Егора. Я не чувствую сейчас той ненависти к Федоре, какую чувствовал раньше. Уже нет во мне ни обиды, ни горечи. Все получилось ясно, стало на свои места. Боль прошла, ее словно отрезало, и безразличное чувство поселилось во мне.

Да, была любовь, первая, нежная, но она пришла не вовремя и неизвестно, к чему бы повела. Я рад, что все так кончилось. Теперь я перестану думать о Лене, свободен от этих бесплодных и ненужных мечтаний. Личное мое придет когда-нибудь, но загадывать вперед нечего. Пусть другие мои товарищи по работе, сверстники, влюбляются, женятся, пусть ищут квартиры, обедают дома, а не в столовой, пусть после женитьбы неохотно едут в командировки, - там же опасно, трудно и жена может не пустить. На примере таких товарищей я убедился, что семья для нас, молодых работников уезда, просто обуза. Если ты один, так уж один надейся на себя и своих товарищей, а они - на тебя.

Несладко и беспокойно живется тем работникам - старше нас годами, - которые приехали в город, а в деревнях оставили своих жен с детьми и то и дело ездят домой проведать их. А еще хуже тем, которые недавно поженились, завели уют; их жены - мещаночки, щебеча, примеряют им галстуки, заставляют носить их - это нам противно до тошноты - и настойчиво приказывают приходить с заседаний пораньше, к ужину.

Назад Дальше