Лубянский, возвратясь, застал странный спор. Каждый говорил о своем, не слушая аргументов противника и не опровергая их. Пока один высказывался, другой обдумывал, как развить дальше свою мысль. Лубянский дружески предложил перейти от технических проблем к чаю. Павлов ушел далеко за полночь. Лубянский спросил:
- Как вам понравился Павлов? Правда, занятная фигура? В укрупненных дозах он невыносим, умрешь от скуки.
- Нет, что вы! - искренне удивился Лесков. - С Павловым не скучно. У него мысли. И сам он очень приятен.
Павлову, видимо тоже понравился Лесков. Павлов теперь стал частым посетителем гостиницы. Он приходил, спрашивал: "Можно?" и садился на стул или койку, в течение всего вечера уже не меняя места. Чаще всего он молчал, а если говорил, то лишь о своей идее революционного переворота в современной металлургии. Временами они часами сидели с Лесковым, изредка перекидываясь словами, не скучая и не тяготясь. После такого молчаливого вечера Павлов брел к себе домой в другой конец города с ощущением, что время проведено очень неплохо.
При Лубянском этот распорядок менялся. Лубянский не терпел молчания. Оно казалось ему пустым. Если Лубянский сам не говорил, он заставлял говорить других. Он умел не только красноречиво высказываться, но и великолепно слушать. В его присутствии все обретали дар речи.
Лескову он как-то сказал:
- Слушайте, Александр Яковлевич, это нехорошо. Вы знаете о нас все, мы о вас - ничего. Выкладывайте, за какие прегрешения вас выдворили в Черный Бор.
Лесков рассказал о спорах в проектной конторе.
Лубянский удивленно пожал плечами.
- Значит, ваш Пустыхин ругал автоматику, потому что она мода? А почему такая нелюбовь к моде? Ей-богу, ваш противник лишен способности мыслить широко. Нужно только философски поставить вопрос: что такое мода? Ответ явится немедленно: мода - это нечто новое, свежее, всеобщее и обязательное. Что же в этом плохого?
- Все дело в том, какая мода, - пробормотал Павлов.
- Да, конечно, - подхватил Лубянский. - Важно содержание. Но что может быть лучше по содержанию, чем это - освобождать людей от тяжелого физического труда?
Он закончил поучительно:
- Модобоязнь в наше время не оригинальность, а косность. Если появилась мода на хорошее и ценное, так побольше бы таких мод!
С этим все согласились. Лубянский продолжал:
- А почему у вас плохое настроение, когда вы получаете письма? Я заметил по адресу на конверте: пишет женщина. Вы мрачнеете дня на два после каждого письма. Надеюсь, к вашим неудачным спорам по автоматике письма отношения не имеют?
- Это сестра, - пояснил Лесков. - Она скучает без меня.
- И вы сочувствуете ей? - одобрительно проговорил Лубянский. - Ничего не скажу, хороший брат.
Лесков покачал головой. Нет, дело, скорее, в том, что он плохой брат, зато Юлька - хорошая сестра. Она сумасшедшая. У нее сейчас появился нелепый план: летний месячный отпуск провести не в Крыму, а на севере, с ним, в Черном Бору. Вместо того, чтобы отдохнуть и подлечиться, она собирается потратить время на него, на уход за ним, на жизнь с ним в этом отвратительном климате. И где он поселит ее, если придется согласиться с ее глупым решением?
- Это не затруднение! - великодушно сказал Лубянский. - Здесь и поселите, в этой комнате: я на месяц переберусь куда-нибудь к знакомым. Вовсе не нелепый и не глупый план, а самый правильный. Заочно одобряю вашу сестру.
Павлов с грустью обвел глазами тесный номер. Он уже успел свыкнуться с тем, что раза три в неделю приходит сюда в гости, ему было бы трудно обойтись без двух приятелей. Павлов нерешительно заметил, что в Крыму все же лучше, чем в Заполярье, особенно летом: тут ледяные дожди и сырые ветры. Но его никто не слушал. Лесков с благодарностью сказал Лубянскому:
- Если вы на время переедете, я напишу, чтоб она приезжала. По-честному, только эта комнатная проблема меня беспокоила. Я ведь тоже очень хочу видеть ее, мою Юльку.
23
Лесков написал сестре короткое письмо, у него не было времени подробно расписывать. Работа, огромная, черная, радостная работа навалилась на плечи Лескова, пылала в его душе. Еще никогда он с таким увлечением не трудился. Две противоречивые линии современного технического развития удивительно сплетались и дополняли одна другую в его работе. На медеплавильном заводе он освобождал людей от тяжкого физического труда, делал труд их легким и радостным: век механизации наступил и на этом дедовском участке металлургии. А на обогатительной фабрике он отделял машину от человека - механизация превращалась в автоматизацию.
- Плевать нам на все великие шаблоны, которыми грозил Лубянский! - ликуя, говорил Лесков Закатову. - Ничто теперь не сведет нас с пути.
Но вскоре на Лескова с разных сторон стали обрушиваться тяжкие удары. Первый из них нанес Крутилин. Триста рублей взысканного штрафа карман директора не опустошили, но душу его опалили. Заступничество Бадигина, казалось, еще больше разозлило Крутилина. Не было совещания, где бы он не поминал недобрым словом лабораторию. В частных беседах он иначе и не называл Лескова, как "сопляк", "бездельник". Лесков не принимал этих слов за большую обиду и не только потому, что брань на вороту не висела: слишком уж мелка была породившая их причина. Однако за бранными словами Крутилина стояли дела: он не подписал счета за наладку регуляторов.
Наладка приборов - это область техники, где она соприкасается с искусством. Здесь все зависит от мастерства самого наладчика, и очень нелегко, пока приборы не заработали, судить, сколько осталось до завершения. Щукин проставил процент выполненных работ весьма условно и сам отправился на завод, чтоб обосновать расчеты. Но Крутилин не хуже Щукина разбирался в сметах, он в каждой процентовке легко находил слабые места. И он полностью выполнил то, чем грозил Бадигину, - взял под свой личный контроль работу лаборатории.
- Сорок пять процентов сметы выполнено? - сказал он насмешливо. - А по-моему, только пять. Ни копейки не заплачу, товарищ Щукин, пока все автоматы не заработают. Вот так, старина. Будь здоров пока!
Щукин горестно сказал Лескову:
- Не следовало вам ссориться с этим типом, Александр Яковлевич! Формально мы ничего доказать не сможем.
Лесков гневно возразил:
- Не бойтесь, и на Крутилина управа найдется. Этого мало, что он формально прав!
Лесков кинулся к Кабакову. Он поймал директора на лестнице - Кабаков ехал обедать. Лесков знал, как не просто пробиться к Кабакову на прием. Он атаковал его тут же, на ступеньках. Кабаков слушал его с неудовольствием. Он хмуро ответил: с такими претензиями нужно идти к плановикам, у директора комбината десятки тысяч человек в цехах, ему трудно судить, как сработал тот или иной наладчик.
Лесков запальчиво крикнул:
- Не в планировании дело, а в Крутилине! Этот бонза плюет на все незавершенки, ему только подавай готовое.
- Прежде всего, товарищ Лесков, никаких бонз! - холодно возразил Кабаков. - Крутилин строил заводы для страны, когда ты еще в детский сад ходил, - уважать надо! А если в чем он ошибся, другой метод есть, тоже без бонз, - производственное совещание, парторганизация. Это тебе на будущее, товарищ Лесков. А что до незавершенок, так столько хаоса с этими процентовками, что и святого допечет. В общем, об этом деле надо разговаривать с нормировщиками и плановиками, а не со мной.
Кабаков уехал. Лесков возвратился к себе раздосадованный. Щукин подсчитал выполнение за месяц, цифра получилась убийственная - 78 процентов. Но Лесков не впал в отчаяние. Ущерб, нанесенный ему Крутилиным, он, если бы и захотел, не сумел бы перекрыть срочным выполнением мелких заказов. Тем более не следовало отказываться от "концентрации сил". Лесков обнаружил, по мнению Щукина, "редкое непонимание специфики". Он повторил, что его интересуют не цифры, а материальные результаты. С результатами пока хорошо. Придет время, будут желаемые цифры. Ждать всего месяц, до следующего отчета у него терпения хватит.
- Ждите, ждите, - сказал Щукин, пожимая плечами. - Ждать придется меньше месяца.
Они в самом деле пришли скоро, эти результаты: с красной городской доски почета - "Лучшие цеха нашего комбината" - было стерто название лаборатории и аккуратно вписано на соседнюю черную доску - "Отстающие предприятия". На хозяйственном активе Лескова помянули среди тех, кто не справляется с работой; в местной газете появилась хлесткая статейка "Плоды зазнайства и неумения руководить". Даже клубная самодеятельность "прорабатывала" несчастную лабораторию в тягучих, как тесто, частушках. А завком профсоюза сообщил, что уменьшает лаборантам число путевок в санатории и дома отдыха как отстающему отряду тружеников комбината.
Потом Лескова вызвали для объяснений в плановый отдел. Он шел с тяжелым сердцем: о плановике Двоеглазове все отзывались как о черством и упрямом формалисте. "Ничего, утешал себя Лесков. - И плановики - люди, нужно только с ними обходиться, как с людьми". Он и начал так свой разговор - по-человечески:
- Прошу вас, Даниил Семенович, спокойно выслушать, как все получилось.
Двоеглазов не проявил особого интереса, махнул рукой и категорически постановил:
- Обыкновенная история, товарищ Лесков, тысячу раз слышал. Для начала простим - по неопытности вашей. А в следующий месяц спуску не ждите.
Лесков не удержался от горького замечания:
- Боюсь, вам показуха нужна, а не работа. Я же вам все основания объясняю, почему…
- Не показуха, а показатели! - невозмутимо прервал Двоеглазов, обратив на него сильные, как лупа, очки. - Придется подтянуться, товарищ Лесков, с показателями у вас неважно. А насчет оснований - тоже не ново. Хозяйственники, если их послушать, проваливают программу только на самых убедительных основаниях.
Как ни злился Лесков, он должен был признаться, что не одна формалистика была в этом рассуждении - имелась тут и правда. Забыв, что еще недавно в нем бушевало весеннее настроение, Лесков перенес самую трудную первую неделю. Вал хлынул через него - он устоял на ногах. Но дальше стало не лучше, а хуже. Снова пришел Щукин и доказал, что и в наступающем месяце они не окончат регуляторов на медеплавильном заводе. Крутилин, конечно, опять не оплатит незаконченные работы.
- Что вы советуете, Юлиан Борисович? - помолчав, спросил Лесков.
Щукин, отечный старик с седой бородкой и умными глазами, понимал мучения своего начальника и даже сочувствовал его борьбе. Но многолетний опыт подсказывал ему, что борьба эта безнадежна. Он проговорил после некоторого колебания:
- Я уже рекомендовал: отказаться от сосредоточения сил на двух участках. Нужно вести много работ с таким расчетом, чтоб в одном месяце кончалась одна, в другом - другая. Только так добьемся требуемой гибкости в планировании.
Это было то самое, что все делали, - хваленое искусство настоящего хозяйственника. Но Лесков не мог пойти на это. К чертовой матери гибкость в планировании! Хорошо, он согласен несколько сократить объем работ на медеплавильном, раз в этом месяце они не могут там все завершить. Но освободившиеся рабочие руки он бросит на ускорение монтажа на обогатительной фабрике. Как смотрит Юлиан Борисович на такое решение?
- Думаю, через месяц вас снимут с должности за систематическое невыполнение производственных планов, - честно ответил Щукин.
На это Лесков возразил с горячей уверенностью:
- Помяните мое слово, Юлиан Борисович, через месяц не меня снимут с работы, а сократят классификаторщиков и пробоотборщиц, ибо они станут не нужны рядом с нашими автоматами.
24
Лесков, возвратившись с фабрики, позвонил Галану и предложил помощь - переконструировать дифманометр. Галан сразу ответа не дал. Если бы Лескову рассказали, в чем причина колебания Галана, он не поверил бы или возмутился, до того эта причина была чужда всему, чем жил Лесков и его помощники. Когда Закатов обвинял Галана в чем-либо подобном, Лесков морщился - обвинения казались пристрастными. Сам Галан опасался раскрывать свои мысли даже таким близким людям, как жена: у нее он тоже не нашел бы сочувствия. Он хитрил с самим собою, с ней вовсе нельзя было откровенничать. Галан хорошо знал, что окружающие именно потому относятся к нему с недоброжелательством, что подозревают в жадности и равнодушии к делу, если оно не несет в себе личных выгод - нужно было поневоле сдерживаться.
Чем больше Галан вдумывался в предложение Лескова, тем меньше оно ему нравилось. Дело было не только в признании неудачного решения важного узла, хотя и к этому Галан был чувствителен. Он поеживался, представляя, как зашепчутся по углам: "Галан-то, изобретатель, глупость наконструировал!" А жена, Анюта, наверное, крикнет с гневом: "Что это, Александр Ипполитович, про тебя рассказывают - просто слушать не могу!" Помощь Лескова наносила Галану существенный материальный ущерб. Приделанный к заводскому механизму новый прибор был единственным оригинальным элементом всей схемы регулирования. А что останется его, галановского, после того, как конструкторское бюро сотрет остатки его мысли и заменит их общеизвестными деталями? Любое старье, лишь бы не твое, - таков их принцип, он этот народ хорошо изучил. И изобретения не выйдет. За ним останется техническое усовершенствование, приборы, выпускаемые для измерения больших давлений, предложил использовать на давлениях малых. А за усовершенствование платят вдвое меньше, чем за изобретение. Дело крупное, тут речь идет о миллионах рублей экономии, премия в случае удачи будет не меньше шестидесяти тысяч: аккуратный Галан все заранее высчитал. Потеря тридцати тысяч рублей - вот что означало предложение Лескова. Помощь обходилась дороже, чем драка.
Действовать, однако, требовалось с умом. Сохранить Лескова в друзьях, раз уж он набивается с дружбой, и увернуться от его опасной помощи - так складывалась эта нелегкая задача. И мало-помалу в голове Галана начал возникать хитрый план.
"Ежели Лесков пустит в ход мои приборы - размышлял Галан, - значит, закатовской электрике крышка. Чую, чую, Михаил Ефимович, не нравится это тебе, ой, как не нравится!"
Томимый сомнениями, Галан бродил по фабрике, наблюдая работу электрических регуляторов. И сомнения его рассеивались, на душе становилось легче. Он был опытным автоматчиком, он видел то, чего другие не замечали, пока оно не било их по лбу. Электрические регуляторы были ненадежны. Пока на площадке ходили люди, беды быть не могло - классификаторщик при непорядке грозил с помоста измельчителю, и тот бежал регулировать мельницу. Но без этого спасительного человека регуляторы задурят, в этом Галан не сомневался… Теперь он видел неожиданные пути к победе. Вовсе не нужно устанавливать свои приборы раньше Закатовских, что он торопился сделать еще недавно. Пусть Закатов лезет вперед - позорится. "А когда ты сядешь с головой в это самое… - со злорадством думал Галан, - мы продемонстрируем, что такое хорошо и что такое плохо".
К Лескову Галан не пошел: тот слишком прям, с таким трудно хитрить. А между тем до зарезу требовалось разузнать, как далеко зашло в лаборатории дело. Можно было, конечно, прямо спросить у Анюты, не начала ли она разработку новых приборов. Но здесь начиналась опасная область. Галан забросил осторожный намек и тут же раскаялся.
- А тебе что? - насторожилась Анюта. И, мгновенно вспыхнув, она сердито ответила: - Чем надо, тем и занимаемся, ни у кого не спрашиваемся. И знать тебе нечего!
- Да ведь я к чему, доча! - оправдывался, осветившись доброй улыбкой, Галан. - Лесков прибор мой очень хвалил и приглашал прийти побеседовать: хочет перенять опыт. А я все не выберу времени.
Все это было похоже на правду (тем более, что это и была правда), и Анюта немного смягчилась. Ей даже стало приятно, что лабораторное начальство так высоко оценивает работы мужа. Но она еще не вполне верила: правда у Галана всегда имела скрытый привкус лжи. Потом она вспомнила, каким мрачным стал в последнее время Закатов, и у нее опять поднялось раздражение.
- Так я тебе и поверю! - воскликнула она в сердцах. - О твоих приборах никто хорошо не отзывается. Признайся лучше, что сам просил помощи у Александра Яковлевича. Три конструктора только твоими диафрагмами и дроссельками и заняты, а мы простаиваем, мастерская и слышать не хочет о наших заказах. И хоть бы настоящий прибор! Я сама его проверяла на стенде - ни точности, ни чувствительности.
Это было, собственно, все, что хотел узнать Галан. Он не пошел в лабораторию, но ожидаемых результатов это не дало: Лесков не постеснялся помогать Галану и без его согласия на помощь. Не показав, как неприятно для него это сообщение, Галан постарался успокоить рассерженную жену. Для этого также имелись безошибочные средства, хотя в последнее время ему все труднее становилось прибегать к ним. Анюта с легкостью переходила от гнева к ласкам и, ласкаясь, веселилась и радовалась, как дитя. И уже через минуту, отвечая на его поцелуи, она смеялась, забыв о всех регуляторах, Закатовых и Лесковых.
Галан же думал только о них. План, им придуманный, был ловким и смелым - тут все держалось на риске, все могло повернуться не так, как ожидалось, а совсем наоборот.
На следующий день Галан появился в лаборатории, но не у Лескова, а у Закатова. Анюта сделала большие глаза и чуть было не рассердилась. Закатов, вскочив, хмуро, но вежливо поздоровался с неожиданным гостем.
- Крутишь, Михаил Ефимович? - осведомился Галан, расстегивая пальто и тяжело усаживаясь на стул.
- Крутим, Александр Ипполитович, сдержанно согласился Закатов.
- А где нам с тобой потолковать? Дело есть, монтажные вопросы.
- Давай сюда, - предложил Закатов, указывая на огороженную в комнате конторку со стеклянными перегородками, где находились контрольные приборы. Он первый прошел туда и уселся на стенд, предоставив гостю единственный стул. Галан некоторое время молчал, поблескивая глазами на осунувшегося, молчаливого Закатова. Все было обдумано, каждое слово взвешивалось заранее, но слова не шли. Слишком уж непривычен был план: хитрость его заключалась в том, чтобы говорить с Закатовым по возможности без хитростей.
- Начальству твоему моя пневматика что-то приглянулась, - начал Галан. - Говорят, вы всех конструкторов мне в помощники определили. И согласием моим не поинтересовались, а надо бы…
Оживившийся Закатов с удивлением смотрел на Галана. У того на лице медленно расплывалась улыбка, полная скрытого смысла, словно он подмигивал. Закатов обиделся. Он вспомнил, как Галан всюду подставлял ему ножку, как и в этом случае - с обогатительной фабрикой - он перебежал дорогу, тайно подготовив свои регуляторы и смонтировав их на две недели раньше, чем лаборатория сумела выпустить свой первый. И многое другое успел припомнить Закатов с нехорошим чувством: шепотом пущенные ядовитые характеристики, неровное отношение Анюты - утром она еле здоровалась, неся на своем лице следы ночных наговоров Галана, и только к концу дня расходилась и улыбалась ему, Закатову, веря в него, в его правоту и дружбу. И выражая все эти обиды в одном слове, Закатов возразил с суровой презрительностью.
- Темнишь, Александр Ипполитович! А не нужно - мы ведь с тобой насквозь один другого… Будто я не знаю, что радуешься: теперь твоя пневматика на коне.