В этот день он не отходил от мельницы - его и появившегося позже Закатова поражал необыкновенный процесс. Когда Лесков наконец ушел, на него в дверях налетела грудью Маша. Он прижал ее к себе, чтоб она не упала. Она не спешила оторваться - он сам оттолкнул ее.
- Простите, я не ушибла вас, Александр Яковлевич? - спросила она радостно. - Я ведь ну просто бомба!
Он ответил, улыбаясь:
- Ну что вы, Маша! А куда вы спешите?
Он с удивлением смотрел на нее. Маша неузнаваемо преобразилась. Она сбросила свою грязную мужскую спецовку, умылась и переоделась. Перед ним стояла невысокая девушка с крепкой и стройной фигурой, в цветастом шелковом платье: - вовсе не девчонка, какой она казалась в цеху. Столкновение взбудоражило ее, она раскраснелась. Поймав взгляд Лескова, Маша сконфуженно рассмеялась; впервые Лесков посмотрел на нее, как полагается мужчине; раньше он разглядывал ее равнодушно, как вещь. Она пояснила:
- Я сумочку забыла на столике у щита.
Он сделал движение уйти, она поспешно воскликнула:
- Вы в город? Подождите меня, я тоже туда!
Он сказал, досадуя, что придется идти не одному:
- Минуту подожду, не больше.
Она крикнула, уносясь вихрем:
- Меньше минуты, вот увидите!
Она и вправду возвратилась быстро. Лесков продолжал удивляться: сбросив спецовку, Маша словно и характер свой оставила в цеху. Она шла рядом с Лесковым непринужденно, весело болтала - ей, очевидно, прогулки с мужчинами были не в новинку. И разговор ее был иной: она не задавала наивных вопросов, не глядела широко раскрытыми глазами, какими в цехе всматривалась в приборы. Лесков ожидал, что будет стеснение оттого, что она идет рядом, он сердился на глупую прогулку. Но стеснения не было, рядом с ним бодро шагала, стараясь попасть в его шаг, женщина, как все другие, к тому же разговорчивая и смешливая. На уклоне он взял Машу под руку, она прижалась к нему. Так они и шли: ему было неудобно отнять руку. Скоро Лескову стала нравиться эта прогулка. Они вышли в пустое время - дневная смена ушла, час служащих еще не наступил, - на дороге им никто не встречался.
- Знаете, я вас боялась вначале, просто ужасно, вы не поверите! - болтала она. - Вы такой невероятный!
- Почему невероятный?
Невероятный! Вы нигде не бываете - ни в клубе, на в кино. Девушки на вас обижаются.
- По-моему, я никого не обижал.
- Ну прямо! Ни на одну не смотрите - разве не обида?
- Характер такой - люблю одиночество.
- Значит, характер обидный. Нет, правда, вам не скучно всегда одному? Я бы умерла, если бы мне всю жизнь только с собой. Что вы делаете, когда вы один?
- Думаю.
- Ужас - столько думать! Откуда так много мыслей взять? А на воскресную экскурсию вы поедете? У нас много с фабрики будет, с медеплавильного тоже.
- На экскурсию поеду.
- И никого не пригласите? Так один и поедете?
Лесков вспомнил, что еще недавно носился с мыслью пригласить на экскурсию Надю. Он проговорил грубо:
- Вас приглашаю - пойдете?
Маша не обратила внимания на невежливый тон приглашения. Она прижалась к Лескову еще тесней, сказала благодарно и радостно:
- Конечно, пойду, обязательно!
Они подошли к стоянке автобуса. Лесков извинился - ему нужно идти в лабораторию. Он уточнил приглашение:
- Встретимся на месте, Маша, в машине. Она проговорила с сожалением:
- Ах, как жалко, что вы на работу: можно бы в кино сходить, пока народу немного!
20
Селиков про себя не раз определял состояние, в котором находился, грустной и выразительной формулой: "Попал в непонятное". Его не отвергали, не высмеивали - только терпели. Селиков растерялся: все испытанные методы обращения с женщинами вдруг отказали. Он на людях тихонько жал Наде руку, она не вспыхивала, как следовало бы, но снисходительно улыбалась и отнимала руку. Селиков победно встряхивал кудрями, она советовала: "Сережа, почему вы не подстрижетесь, зачем вам столько волос?" Провожая домой, он пытался поцеловать ее, она не в шутку сердилась: "Перестаньте, Сережа, я этого не люблю!" Посылая ее мысленно к черту, он решал не замечать ее, но больше, чем на день, выдержки не хватало - Надя при встрече так дружески улыбалась, что он мгновенно таял и забывал о всех неудачах.
Закатову в минуты откровенности - Селиков и раньше делился со своим начальником сердечными делами - он мрачно сказал:
- Черт знает, кто из нас мужик, кто баба. Если судить по одежде, мужчина я, а если по поведению - так она. Удивительно ловко увиливает от прямого ответа! Поверите: до сих пор ничего не добился.
Закатов имел обширные теоретические познания в проблемах любви. Он рассудительно заметил:
- А может, кто-то ножку тебе подставляет, Сережа? Как в смысле соперника? Не поверю, чтобы у свободной девушки твои кудри не котировались!
Селиков промолчал. У него были неясные подозрения. Он несколько раз перехватывал взгляд Нади, бросаемый на Лескова, но признаться, что кто-то, не стараясь особенно, добился у Нади большего успеха, он не мог.
Закатов, увлекаясь, развивал вариант за вариантом:
- Возможно, впрочем, что кокетничает. Есть такая форма завлекания - отталкивать. Безошибочное средство. Требует только терпения и крепких нервов.
Селиков отверг и этот вариант:
- Скажете тоже - кокетничанье! На кого другого, а на Надю это не похоже.
Закатов окончательно остановился на том, что виноват во всем сам Селиков.
- Неправильный у тебя подход, Сережа. Обветшалые методы: пустая болтовня ни о чем, дешевые комплименты, одни и те же прогулки под ручку. Все это, знаешь, безошибочно действовало до пара и электричества. Сейчас даже малообразованные девушки интересуются не только платьями и прическами… Не уважаешь ты ее диплома, Сережа.
Селиков обозлился.
- Что же, прикажете креститься на ее диплом?
Закатов разъяснил:
- Креститься не следует, а учитывать нужно. Умно поговори с ней, увлеки высокой мыслью - вот настоящий метод.
Селиков запомнил. Он не только запомнил, но и вспомнил. Он видел теперь собственные промахи и оплошности. Нет, он с самого начала повел себя неудачно - легкое ухаживание не выходило, нужно было прямо рубануть: "Жить без вас не могу!" А как это сделать теперь, после стольких встреч, пустого смеха и зубоскальства, легкомысленной болтовни? Ну, и проклятая эта штука, настоящая любовь, выдернуть бы ее с корнем, как больной зуб, насколько стало бы проще!
Селиков надумал откровенно объясниться с Надей. Нужно было побыть с ней часок наедине. Почему-то и этого не получалось - на фабрике не до разговоров, после работы то у Нади не было времени, то Катя, вредный человек, мешала. И встретив как-то Надю, одну в фойе фабричного клуба, Селиков от неожиданности растерялся.
Надя пришла на доклад профессора Шрамова о новых веяниях в организации производства. До начала лекции оставалось много времени. Надя присела у столика, перелистывая журналы. Селиков задержался в дверях. Надя приветливо ему улыбнулась.
- Входите, Сережа. Вы тоже на лекцию?
Он сразу бухнул:
- К вам, Надя.
Она удивилась.
- Ко мне? Мы ведь только что виделись в цеху!
Он уже обрел обычную самоуверенность.
- Виделись, да не так. Надеюсь, не будете возражать, если посижу около вас на диване? Не стесню?
Она поспешно сказала:
- Конечно, садитесь! Что вы сегодня такой церемонный - на вас вовсе не похоже!
- Ничего особенного, - возразил он. - Замучился с регуляторами, в последние дни у нас ни днем, ни ночью нет покоя…
- По-моему, у вас всегда так, беспокойная профессия, - заметила Надя. - Сейчас впрочем, дела пошли лучше, не правда ли?
Селиков, несмотря на внушения Закатова, не считал, однако, что автоматика годится для разговора с девушками. Он сказал:
- Знаете, что мне от вас надо, Надя? Хочу пригласить на завтрашнюю экскурсию.
Она с сожалением покачала головой.
- Ничего не получится, Сережа. Масса дел дома. Даже в кино никак не выберусь. - Он насупился, она ласково коснулась его руки. - Не сердитесь, честное слово, правда!
Он отозвался со вздохом:
- Что-то теперь у вас одна правда: не хочу, не могу, не сумею. Все начинается на "не". Я больше люблю правду, которая начинается с "да": да, пойду, да, согласна, да, свободна.
Она рассмеялась:
- Ну, это неинтересно - во всем соглашаться.
- Конечно, дразнить интересней, - продолжал он с досадой. - Между прочим, раньше вы были не такая неприкасаемая - тоже словечко на "не". И гуляли мы с вами, и в кино ходили, и болтали.
- Раньше и вы были другой. Ну… не такой настойчивый, что ли. Сейчас я вас побаиваюсь, правда.
Он презрительно покривился:
- Бросьте, Надя. Я не такой дурак, чтобы поверить. С вами не то, что я, тигр превратится в теленка - умеете ставить людей на место. Просто вас не устраивает, что я вам неровня.
Надя удивилась:
- Как это - неровня? Я не понимаю вас, Сережа.
Он сказал сердито:
- А так. Обыкновенное неравенство: вы инженер, я техник.
Она возмутилась:
- Ну, что вы, Сережа! Какое это имеет значение в наше время? Странно вы понимаете равноправие людей.
- Не я, а вы, - ответил Селиков сумрачно. - То есть не вы, в частности, а вообще все женщины. Вот уж народ - никакого равноправия не признает, хотя говорит о нем часто. Нет, не смейтесь, я берусь это доказать.
Надя была заинтересована. Еще ни разу у них не завязывалось такого странного разговора. Она сказала, улыбаясь:
- Неужели вы будете отрицать, что нередки браки между инженерами, даже профессорами, и простыми, малообразованными людьми? С вашей теорией это плохо вяжется.
Воодушевленный ее вниманием, Селиков пустился в разглагольствования, которых обычно избегал, предпочитая слову дело. Все отлично вяжется. Подобные браки встречаются сплошь и рядом, только при одном условии: если ваш инженер или профессор мужчина, а простой, малообразованный человек - женщина. Мужчина охотно примирится с тем, что жена ниже его по образованию и умственному развитию. Он не возражает, если она подымется и выше его на ступень, он будет гордиться такой женой. А вот женщина против этого возражает. Она признает один шаблон - мужчина или равен ей умственно, или выше нее. Такая штука ее устраивает. Сколько их, этих профессоров, у которых жены в домашних работницах ходят! А что-то не слышно о женщине-профессоре, у которой муж в домашнее хозяйство определен. Равенство! Теперь любая десятиклассница нос воротит, когда у парня выше семи классов душа не поднялась, или вообще судьба устроила ему подножку на тропке образования. В этом животрепещущем вопросе женщины - безжалостные и высокомерные педанты, никаких снисхождений они не признают. Что, разве не так?
- Не совсем, - ответила Надя с живостью. - Вы страшно все преувеличиваете. Между прочим, знаете, какой я вывод сделала из вашего рассуждения? Горжусь тем, что я женщина, а не мужчина!
Он озадаченно пробормотал:
- Это еще почему?
Она засмеялась.
- А потому! По вашей теории, женщина - истинный двигатель человеческого прогресса. Сами вы говорите, что ваш брат, мужчина, примиряется со всем, а женщина неустанно вас же подталкивает - будьте лучше, будьте умнее, будьте развитее! В первый раз слышу от мужчины такое честное признание заслуг женщины.
Селиков уже жалел, что залез в дебри. Он поднялся и грубовато сказал:
- Ладно, Надя, вас не переспорить. Извините, мне надо в цех.
Надя тоже поднялась.
- Мы еще поспорим, Сережа. А пока я хочу доказать, что дело не в мнимом нашем неравенстве. Я поеду с вами на экскурсию.
Он удалился довольный, разговор сошел благополучно - Закатов, выходит, кругом был прав. Надя тоже была довольна. Она улыбалась, вспоминая парадоксальные суждения Селикова.
В этот вечер у Нади состоялась еще одна важная беседа. Она пробралась в зале к Лубянскому и дружески взяла его под руку. Лубянский был безмерно удивлен - если бы Надя без видимой причины обругала его, он счел бы это более естественным. После минутного дружеского разговора он успокоился. Любезно улыбаясь, он закивал головой:
- Конечно, конечно, Надежда Осиповна! Можете не сомневаться!
21
Пустыхин обещание свое сдержал и в один из воскресных дней устроил экскурсию в лес. По масштабу приведенных в действие материальных ресурсов она скорее напоминала генеральное наступление на природу, чем скромную вылазку за город. Дня за четыре до похода Пустыхин обнародовал свою программу: "Истинное слияние с природой требует хорошей организации - оно немыслимо без передвижного буфета, двух бочек пива и духового оркестра". Программа была осуществлена с блеском - экскурсию занесли в план массовых мероприятий, черноборский пищеторг выделил фургон и продукты, Крутилин согласился оплатить музыкантов, три грузовика для переброски отдыхающих на лесные полянки выпросили у него же и у Савчука. Пустыхин решительно провел в жизнь самый трудный раздел программы - ранний выезд за город, чтоб восход солнца встретить в лесу. В пять утра гудки грузовиков разорвали сонную тишину города, в половине шестого битком набитые машины покатили по лесной дороге. Чтобы поднять настроение у экскурсантов, а также повеселить, - он говорил "побесить" - мирных жителей, Пустыхин затянул песню, и тихие улицы наполнились смехом и дружным громом плясового мотива. Испуганные горожане в одном белье лезли на подоконники, а псы исходили яростью за воротами домов.
- А ну еще! А ну, чтоб стекла дрожали! - командовал Пустыхин своим неслаженным, но готовым на все хором и успокоился только тогда, когда по сторонам потянулись лиственницы и ели.
Одним из поставленных Пустыхиным условий было - являться парами, "чтобы не было дефицита в нежных взглядах". Он спросил Лескова:
- Как у вас, Александр Яковлевич, с этим пунктом? Лесков ответил, стараясь не смотреть ему в глаза:
- Пригласил одну, зовут Маша.
Пустыхин одобрил:
- Имя хорошее, это очень важно. Представляете, если бы вашу подругу звали Элпедифора? Как с такой обращаться?
В назначенное время Маша, сонная и дрожащая, в легком платье, ходила по улице вместе с другими экскурсантами. Лесков пришел за минуту до появления машины и помог Маше взобраться в кузов. Она радостно схватила его под руку и тут же прижалась к нему, сказав: "Ах, очень холодно!" Когда машина понеслась сквозь лес, Маша положила голову Лескову на плечо - так было теплее. Он старался отодвинуться: не следовало перед другими показывать близости, тем более, что близости не было. Никто, впрочем, не смотрел на него, все были заняты своим. На второй машине Лесков заметил Надю; она стояла к нему спиной, рядом с Селиковым и Лубянским. Верный Бачулин, ни на шаг не отступавший от Лескова, пробормотал:
- А я думал, Саня…
Он не досказал, что думал, но Лесков понимал и так: Бачулин удивился, что рядом с ним Маша. Впрочем, Маша ему понравилась, он так и сказал с одобрением на ухо Лескову:
- А знаешь, она собой очень ничего.
Машины вырвались из города и покатили навстречу утру. Сонный лес постепенно поднимался по обеим сторонам дороги. Сперва это были пни; дурная трава, мертвые березки, похожие на ноги рахитика, спутанные кусты ольхи - все темными тенями проносилось мимо. Это была область сернистого газа, поле отчаянной битвы между неотвратимо оседавшей кислотой и побежденным, приникшим к земле лесом. Машины мчались сквозь это пепелище сраженного лесного народа, как по темному кладбищу. А затем в лесу стала разгораться заря и вместе с зарей оживал и сам лес: уже не жалкая трава, не пни, не мертвые стволы, но высокие лиственницы, стройные ели, крепкие березы, ольха и тальник распространялись кругом, взбирались на холмы, сгущались в долинах. На машинах само собой установилось полное восторга молчание - великое древнее торжество совершилось в лесу, нарядный праздник утренней зари: в том месте, куда неслись машины, стало светлеть, словно от далекого пожара в неясном свету выступили вдруг отдельные лиственницы - дальние виднелись лучше, чем темные ближние. Это не было сияние - венцом золотые лучи, - скорее светящийся туман; он, словно дым от огня, исходил от невидимой точки за холмами, и нарастал, и расширялся, и становился ярче и глубже. А потом этот светящийся туман пронизало золотом и кровью, лес вспыхнул ярчайшими красками осени - лимонно-желтые лиственницы соседствовали с багрово-красными березами, бурая ольха перемежалась синеватыми елями. Метнулся ветер, и сонный лес ожил, и забормотал, и зашелестел, и протягивал ветви навстречу торопившемуся в мир солнцу. И снова была тишина и пышное торжество красок, словно все в лесу с молчаливым нетерпением ожидало приближающееся великое событие. Оно совершилось в секунды - над холмом показался красный, неправдоподобно большой блин и покатился вверх от земли, на верхушки лиственниц; глаз смотрел на него, не моргая. И в ответ на явление солнца лес снова зашумел, закачался верхушками и ветвями, зазвенел ожившими птичьими голосами. А с машин неслись крики, махали руками, взлетали в воздух шапки. Солнце все поднималось, из красного становилось золотым, уменьшалось, делалось ярким и горячим. И опять все в лесу менялось, рождалось заново и оборачивалось иным - сияние между деревьями пропадало, они смыкались, становились тесней и темней, одна зубчатая стена простиралась под солнцем, качаясь, шумя, попискивая и вереща.
- Нет, это прелесть! Саня! - кричал Бачулин, тряся Лескова. - Записываюсь в солнцепоклонники; не знаешь, где здесь дежурное отделение секты?
- На березовой полянке, - со смехом отвечал Лесков, - у мшистого пня с боровиками, а записывает дятел - секретарь-референт. Расписываться собственной кровью на бересте и скреплять печатью у паука-крестовика!
Он чувствовал себя так, словно выпил пьяного вина. Все в нем ликовало и пело, и рвалось наружу криком, взмахами рук. Он схватил Машу за плечи, чуть не поцеловал при всех, а она вся потянулась к нему. "Дурак! Дурак! - подумал Лесков. - Третий десяток доживаешь, а настоящего восхода солнца не видел. Из-за крыши пятиэтажного дома выглянет, ты говоришь: "Ну, встало солнышко!" А оно вон какое! Нет, очень хорошо, просто великолепно!" - все снова твердил он, словно не солнце встало, а с ним, Лесковым, случилось большое и неожиданное счастье.
А затем в просвете леса сверкнул холодной прозрачностью простор - неширокая река извивалась в крутых берегах. Машины затормозили на обрыве - и люди посыпались в траву. Лесков видел, как Лубянский и Селиков разом протянули руки, и Надя, смеясь, спрыгнула вниз. "Когда это Лубянский начал приударять за ней? Они всегда ссорились!" - с неприязнью подумал Лесков и повернулся к Маше - она склонилась над бортом, ожидая его помощи.
- Все на песок! - командовал Пустыхин. - Коллективное омовение в речке! Разрешается купаться и сталкивать соседей в воду!