Кто-то из бойцов окликнул его, он не расслышал. Верховский принес четверть ржаного сухаря и кипятку - он не повернул головы. Время остановилось для него, и даже минутная стрелка карманных часов, казалось, зацепилась за римскую цифру "5" в самом низу пожелтевшего от времени циферблата. Он повел глазами вокруг. Отрыв окопы, бойцы занимались своими делами: писали письма, которые некуда было отправлять, пришивали подворотнички к вылинявшим добела гимнастеркам, а то и просто бесцельно бродили по узким ходам сообщения, придумывая себе какую-нибудь заботу - в час перед боем вовсе без заботы очень легко сойти с ума… На песчаном дне ближайшего окопа, устланном сухими листьями, спал самый спокойный человек в роте - пулеметчик Булыгин.
Когда над западной частью обширного поля появились немецкие бомбардировщики, Мухин скомандовал "в укрытие!" и терпеливо ждал, пока его бойцы - все до единого - скроются в земле. Бросив тревожный взгляд в сторону перевязочного пункта, он спрыгнул в чей-то окоп и стал наблюдать за самолетами. "Юнкерсы" шли обычным строем, кажется, даже без сопровождения истребителей, при подходе к цели развернулись от солнца - так им было удобней бомбить. Услышав знакомый вой, которого раньше так страшился, а теперь воспринимал почти равнодушно, Мухин сполз пониже и надвинул на глаза каску. Он был уверен, что бомбежка долго не продлится, но, подняв голову, увидел новую волну бомбардировщиков, заходивших с юга, и еще одну - с востока, пока что едва заметную. Земля дрогнула, посыпались кирпичи с ограды, все вокруг заволокло густой пылью. В этой пыли, обезумев от страха, метались пленные немцы, ища спасения, прыгали в окопы к своим недавним врагам, что-то лопотали, а он сидел и думала том, как после бомбежки встретится с Зоей и какие слова ей скажет…
Лишь очень сильный взрыв совсем рядом заставил его вспомнить о том, что происходит. Под Мухиным дрогнула земля, обрушились стенки окопа, уши, глаза забило песком и глиной. Рядом закричали пронзительно и страшно. Мухин рванулся наверх, но успел лишь наполовину высунуться из окопа, когда новой взрывной волной его сшибло обратно, ударило о земляную стенку, окатило дождем колкого песка. Следующий взрыв похоронил бы его заживо, если бы чуть раньше Дудахин не поднял его наверх, не оттащил волоком, оглушенного, ослепленного прочь от разрушенного окопа и не сбросил бы в другой, более надежный. Ткнувшись лицом в чью-то кисло пахнущую шинель, Мухин пришел в себя, снова начал видеть и слышать. Он был рад, что помкомвзвода тут сидит рядом на корточках, ожидая приказаний. Однако приказывать было нечего, разве что крикнуть погромче, чтобы береглись, но бойцы это знали и без него, и Мухин не приказал, а попросил:
- Пошли узнать, жива ли Зоя.
Дудахин снял шапку, выколотил ее о колено.
- Живая. Давеча, как бомбежка началась, раненых по щелям распихивала.
- Ты пошли все-таки.
Помкомвзвода поискал глазами, выбрал Верховского. Полузасыпанный песком учитель не сразу оторвался от такой же серой, как и он сам, стенки, надвинул каску на уши и принялся долго и нудно карабкаться наверх, словно штурмовал Монблан.
Новая серия взрывов, едва ли не более сильных, чем прежние, обрушилась на кладбище, сметая остатки крестов, принялась сокрушать столетние деревья, засыпая людей обломками сучьев.
Прямо на Мухина, должно быть, не заметив его, скатились трое пленных немцев, сумасшедше выкатывая белки, лезли куда-то в угол. Дудахин, матерясь, хватал их за воротники, но сверху уже сыпались другие, повизгивая, лезли друг под друга.
- Черт с ними, - устав от непосильной работы, сказал помкомвзвода, - ошалели от страха, теперь с ними ничего не сделаешь. Айда, младшенький, поищем другое место.
Минут через десять самолеты улетели. В окопах зашевелились, отплевываясь и кашляя, полезли наверх, перекликаясь возбужденно, почти радостно.
Мухин собрался бежать на перевязочный пункт, когда тяжелая рука легла ему на плечо.
- Обожди маленько, дело есть. - Дудахин кусал губы, глядел в сторону. - В общем, такое дело… Перешел ты мне дорогу, товарищ младший лейтенант. Сам того не зная, перешел. Тебе это вроде ни к чему, а у меня вся стратегия, можно сказать, - к чертовой матери!
- Какая стратегия? Какую дорогу? - однако, подумав, Мухин понял, о чем идет речь. У него сразу опустились руки, и ноги перестали слушаться. - Почему молчал?
- А что, кричать надо?
- В самом деле…
Они присели на край окопа. Дудахин неистово дымил самосадом, Мухин хватал ртом воздух, как выброшенная на берег рыба.
- Земляки мы с ней, - после долгого молчания сказал Дудахин.
- Знаю.
- Знаешь, да не все. Любовь промеж нас была. Еще на гражданке. На заимку она ко мне прибегала.
У Мухина тоскливо сжалось сердце.
- Ну и что?
- Чего еще? Прибегала и все. Остальное, думаю, понятно.
- Да, понятно.
Они снова помолчали.
- Чего же ты теперь от меня хочешь? - спросил Мухин. - Любите и любите на здоровье. Я тут при чем? И вообще, зачем ты этот разговор затеял?
- А затем, - глухо проговорил Дудахин, - что у нее шарики в другую сторону закрутились. Не на меня, а на тебя виды имеет, хоть ты ей и отбой дал.
- И про это рассказала?
- А как же. Ревела вот тут у меня, - Дудахин показал на свое плечо. - Просила с тобой потолковать… Ты не подумай, что она это из-за твоих "кубарей". Такую девку "ромбом" не соблазнишь, не то что… Короче, давай так: кто из нас двоих эту волынку переживет, - он небрежно кивнул в сторону запада, - тому с ней и под венец идти. Согласен? Тогда - лады. Не знаю, как ты, а я, если жив останусь, Зойку на руках носить буду.
Дудахин поднялся, но пошел не в сторону перевязочного пункта, а в противоположную, где минометчики откапывали засыпанные во время бомбежки минометы.
С часовни прокричали фальцетом:
- Вторрая ррота! Занять круговую оборону!
Пока команду передавали по всем взводам, Мухин успел добежать до НП и вскарабкаться на сильно поврежденную стену. Несколько солдат второго взвода таскали на верх часовни бревна, доски, мешки с песком - делали помост для командира и завал на случай штурма; в том углу, где помост был уже готов, стояли Охрименко, мичман Бушуев с неразлучным автоматом. Чуть позже пришли Трёпов, Раев и новый командир третьего взвода Рубцов. Каждый поднимавшийся наверх, докладывая ротному о потерях, невольно косил глазом в сторону шоссе. Всем казалось, что с высоты можно увидеть то, что неизменно приходит следом за бомбежкой и что, наверное, уже идет, тянется, дымя выхлопными газами и вот-вот покажется из-за ближайшего холма…
- Пэтээры подтянуть к воротам, - говорил негромко Охрименко, - думаю, фрицы попробуют сперва ударить в это место. Сами ворота завалить камнем - его тут до хрена - людей разместить вдоль ограды, пулеметы, в том числе и трофейные, расставить по углам. Один мне, сюда.
- А если отсюда начнут долбать? - осторожно спросил Раев, с опаской поглядывая на завал внизу.
Ротный почесал за ухом мундштуком самодельной трубки.
- Думаю, с оградой им придется повозиться. Дикий камень все-таки. Да и мы не лыком шиты, встретим, как положено. - Он поднял голову, оглядел всех спокойным, каким-то будничным взглядом. - Надолго нас не хватит. Только нам надолго и не надо. Продержимся до прихода своих и - все. А они подойдут, не могут не подойти. Зря, что ли, мы за это проклятое шоссе цеплялись? - Он напрягся, посуровел, ожидая возражений, но никто не возразил, и ротный довольно кивнул. - Правильно. Раз мы здесь, значит, так надо. Однако что-то сегодня фрицы не торопятся… - Он вынул из кармана наручные часы без ремешка, мельком взглянул. - Половина восьмого, а их все нет. Ну что ж, и на том спасибо. По местам! Как это поется: "Это есть наш последний и решительный бой…" Хотя, может, и не последний.
Спускаясь вниз, Мухин случайно бросил взгляд в сторону алтаря. В тесной полутьме, заваленной битым кирпичом, сидела и выла по-бабьи, в голос военврач Полякова. Перед ней стоял и неловко переминался с ноги на ногу лейтенант Савич.
- Ты пойми, Коля, - говорила она, повернув к свету зареванное, ставшее удивительно некрасивым лицо, - нету у меня жизни без него! Сама думала - есть, а оказалось- все в нем, в Боре. И по горам за ним таскалась, и на фронт пошла… У тебя хоть Верка - жена, ребятишки, а у меня никого теперь, один белый свет кругом. Как жить-то дальше, Коля?!
Возле чугунных ворот кладбища быстро росла баррикада из кирпичей, дикого камня и обломков мрамора. Раненые в этой работе не участвовали. Те, у кого не были забинтованы руки, чистили оружие, набивали патронами пулеметные ленты, раскладывали под стеной гранаты. Ефрейтор Довбня, набивая самокрутку крошевом сухих прошлогодних листьев, неторопливо рассказывал:
- Оне, эти заморозки, потому и зовутся утренниками, что бывают к утру. Либо ночью. Как начнут с 22 марта так и идут. Ежели бы подряд, так ровно через сорок ден и кончились, вот тады и сажай свои огурцы, Зиновий. Ан, подряд-то оне не бывают. Иной год не токмо май - июнь прихватят! Так что срока твои, земеля, ни к чему. Все дело в утренниках.
На северо-западе, теперь уже явственно слышимый, нарастал рев танковых моторов. Притихший было окопный люд зашевелился. Негромко переговариваясь, бойцы будили спящих, позевывая, привычно занимали места у ПТР, щелкали затворами, дисками ручных пулеметов. Пробежали куда-то подносчики патронов, сгибаясь под тяжестью ящиков, с левого фланга на правый зачем-то пронесли разобранный на части ротный миномет; молодой тщедушный солдатик, бестолково махая руками, погнал вверенное его попечению послушное стадо пленных в глубь кладбища, подальше от стен.
Из часовни, придерживая болтающиеся планшетки, выскочили Трёпов, Раев и Рубцов и зелеными кузнечиками запрыгали среди холмиков выброшенной земли. Последними из часовни вышли Полякова и Савич, постояли рядом, потом протянули друг другу руки и разошлись - он вернулся на НП, она направилась на перевязочный пункт.
Проходя мимо окопов первого взвода, подняла голову, узнала Мухина.
- Вот что: среди пленных есть медики. Их надо уговорить поработать на нас. Если вас не послушают, ведите ко мне. Я найду общий язык. Да идите же! Я приказываю…
"У нее теперь нет никого на свете, кроме нашего полка, - думал Мухин, на бегу прислушиваясь к все нарастающему гулу, - значит, вся ее любовь теперь - мы: я, Савич, Охрименко, Трёпов, Дудахин, Верховский. Может, поэтому у нее и нет страха? А если у нее нет, почему у меня есть? Ведь и я люблю и, если не врет Дудахин, любим женщиной! А любовь - это все говорят - сильнее страха. Вот - идут по шоссе… А мне не страшно. Нисколечко! Пусть идут. Встретим, как положено. А потом подойдут наши. Обязательно подойдут наши…"
Шрапнельным грохотом треснуло над головой. Мухин по привычке присел, втянул голову в плечи. Глянув ненароком в небо, рассмеялся: с востока над кладбищем заходила небольшая грозовая тучка - первая в этом году. Что-то удивительно близкое, знакомое с детства и совершенно безобидное почудилось ему в этой сверхранней грозе. Идет такая тучка, не зная границ, фронтов и тылов, нейтралок и передовых, с севера на юг или с востока на запад, или еще как, и одинаково щедро поливает дождем и немцев, и русских, недавно оттаявшие грядки в огороде у матери и накрытые брезентом, еще не похороненные тела убитых этой ночью под Демянском. И не удивительно, если днем раньше эту самую тучку видела над своей головой мать Пети Мухина и побежала, прячась от ливня, вдоль по Ильинке, мимо чужих заборов и покосившихся сараев, пока не свернула в свой переулок, не спряталась, мокрая и радостная, в крыльце старого мухинского дома, провожая глазами уходившую на запад смешную тучку…
Мухин ждал, но громовых раскатов больше не было. Вместо этого в уши все настойчивее лез грохот гусениц и рев танковых моторов. Забыв про пленных медиков, младший лейтенант вскарабкался на ограду. За холмом, где шоссе делало крутой поворот, в облаках черного дыма зарницей вспыхнул артиллерийский залп. Прохрюкав в вышине, тяжелые снаряды разорвались далеко за кладбищем, у реки. От второго смешалась земля с небом впереди кладбищенской стены.
Протирая забитые землей глаза, сорок мужиков ждали следующего залпа.
Март 1980- апрель 1984
ПРЕЛЮДИЯ ДО-ДИЕЗ МИНОР
Повесть
Глава первая
У человека сначала стареют руки, затем шея и только после - все остальное.
Среди знакомых Киры Ордынцевой встречалось немало таких, которые, однажды замумифицировавшись, не старели вовсе. Если бы Кира попросила, они бы охотно поделились секретами молодости, но она не просила. Ей было все равно. Единственное, что она любила в себе, так это руки. Иногда ей казалось, что она помнила их еще совсем маленькими, пухлыми, перетянутыми у запястья ниточками. Помнила - и это уже совершенно точно - их подросшими и похудевшими, с длинными пальцами и тонкой, почти прозрачной кожей, сквозь которую просвечивали синие прожилки вен. В это время они могли брать целую октаву. Но у них были по-прежнему обкусанные ногти и следы фиолетовых школьных чернил.
Кажется, именно тогда ее руки заметил преподаватель музыки Зелинский.
- Какая рука! Нет, вы только посмотрите, какая рука! - восклицал он, держа Кирину руку в своей жесткой и холодной ладони. - Это рука прирожденной пианистки! Маленький Лист! С ее музыкальностью и слухом она может стать знаменитостью. - Потом он морщил лоб и грустно добавлял: - К сожалению, ей не хватает усидчивости.
Чтобы стать настоящим пианистом, надо играть не менее четырех часов в день. Кира не хотела играть по четыре часа. Ее наказывали, запирали одну в пустом классе, заставляли играть в выходные дни. Она возненавидела рояль, музыкальное училище и самого Зелинского. Если бы тогда ей кто-нибудь сказал, что через несколько лет она сама станет пианисткой, она бы рассмеялась этому человеку в лицо!
Однажды, вместо того чтобы готовить уроки, она вытащила из нотной папки книгу и уселась в уголке за роялем, невидимая со стороны двери. Все говорили, что роман этот "жутко интересный". Кире дали его под честное слово на один вечер. Сегодня за ним должна прийти Марина - девочка из десятого "б". Кира добросовестно читала роман на каждом уроке и на переменах и сейчас надеялась дочитать его здесь, так как ее предупредили, что показывать книгу родителям не стоит… Многого она не понимала, но спросить старших девочек не решалась: сочтут за маленькую, больше не дадут…
Однако именно здесь, в тишине, где никто не мешал, она вдруг почувствовала, что роман больше не интересует ее. Одну из страниц она перечитала дважды, пока смысл написанного дошел до сознания. Он оказался на редкость простым: "Ричард долго и страстно лобзал ее обнаженные плечи, лебединую шею и белоснежную грудь и наконец коснулся губами маленьких, упругих, слегка вздрагивающих сосков…"
Какая ерунда! - громко сказала она - ей показалось, что несколькими страницами раньше она уже встречала Ричарда, целующего лебединые шеи… Послюнив палец- иначе было нельзя, - она принялась листать жирные, слипшиеся страницы: десяток страниц назад, потом еще двадцать, потом еще несколько… Ричард стремительно падал с высокого пьедестала, куда его занесла молва. Между тем книга была зачитана до дыр, многие страницы собраны из кусков, начала не было вовсе, а конец дописан от руки ученическим почерком, как видно, по памяти, и являл собой прекрасный образец никудышного школьного сочинения.
Зевнув, она захлопнула книгу и подошла к роялю. Уж лучше играть надоевшие гаммы, чем читать какую-то дребедень. Кира открыла крышку, но гаммы играть не стала, а сыграла то, что ей нравилось. Ноты здесь были не нужны - все, что нравилось, она знала наизусть. Играя, она смотрела в окно. Там она видела синее-синее небо с легкими, как пух, таявшими на глазах облаками, и одной-единственной веточкой тополя с маленькими клейкими листочками. Наверное, эта ветка росла на самой вершине и только одна смогла дотянуться до окон пятого этажа.
Мыслям и чувствам нужен зрительный простор, иначе они станут биться в тесном пространстве, как птица в клетке, пока не умрут от тоски…
Вообще-то, окна в училище не открывались: по улице проносились автомобили, груженные железом, черепицей и бетонными конструкциями, и в разгар дня заниматься в классах при таком шуме было бы невозможно. Окна оставались заклеенными зимой и летом, а между рамами лежал толстый слой ваты. Но Кира сейчас была одна. Что, если ненадолго сорвать бумажную оклейку и распахнуть окно? Немного поколебавшись, она так и сделала. В классе запахло весной. Кира улыбнулась и села за рояль. В минуты музыкальных неудач этот инструмент казался ей аппаратом насилия, и она ненавидела его, но бывали минуты, когда пальцы сами собой начинали привычно перебирать клавиши, а память услужливо подсказывала, и тогда рояль и Кира начинали взаимно понимать друг друга. Совсем иное дело - играть что хочется, забыв обо всем, не думая о сидящей рядом Юлии Францевне, видя не ее волосатые бородавки, а синее бездонное небо и ветку тополя в нем…
В такие минуты - а они были у Киры не так уж часты- она играла много, с увлечением и страстью, до усталости, иногда до полного изнеможения. Как правило, после таких вдохновений человеку хочется уйти куда-нибудь подальше: в парк, где никогда не бывает много народа, или, еще лучше, за город. Однажды Кира именно так и сделала: взяла билет, села в электричку и провела несколько часов среди деревенской природы в обществе двух молоденьких козочек и деревенских мальчишек, которые сначала хотели ее поколотить, но когда она спела им песенку про солнышко, передумали и стали учить ловить рыбу руками. В одном из деревенских домов она пила парное молоко и ела мед с "ситным" хлебом…
По возвращении домой она довольно равнодушно выслушала упреки матери, еще более спокойно приняла наказание - четыре легких, символических удара отцовским ремнем и, добравшись до своей постели, растянулась на ней сказочно счастливая…
Она не слышала, как шептались за стенкой родители, упрекая друг друга в жестокости, но потом вошли они в ее комнату и торжественно объявили, что они ее прощают… Это она услышала, но не открыла глаз и ничего не сказала, когда мать опустилась на колени перед ее кроватью, а добряк-отец гладил ее руку и со слезами просил прощения. Ей казалось, что если она откроет глаза или произнесет слово, очарование волшебного дня исчезнет.
Наутро отец и мать, измученные бессонной ночью, позвали ее к себе в спальню, усадили в кресло - то самое, в котором она так любила засыпать по вечерам, - и после долгих колебаний объявили о том, что пришло время посвятить ее в некоторые тайны человеческой природы, скрываемые от детей до определенного возраста. Оба волновались и никак не могли решить, кто должен объяснить дочери тайну деторождения… Наконец кое-как объяснили. Кира недоуменно пожала плечами: стоило так волноваться? То, что детей приносят не аисты, девочки в ее классе узнали довольно давно… Впрочем, дабы успокоить родителей, она дала слово больше в одиночку за город не ездить.