- Беда мне с этими бабами. Ну пролетит какой, ну пальнет разок-другой - эка невидаль! Да и не всяка пуля - твоя…
- Обожди, однако, - перебила его бригадирша и даже на цыпочки привстала, чтобы лучше видеть, - вон, кажись, идут мои-то.
Две фигуры в белых полотняных рубашках увидели председателя, остановились. Издалека донеслось:
- …оту, что ли?
- Да, да, к болоту! - закричали вместе председатель и бригадирша. - На угорах без вас управились.
Двое постояли, подумали и пошли не торопясь к болоту, посверкивая косами.
- Пора и нам, Катюня, - сказала повеселевшая мать, - а то хватятся, искать станут…
* * *
Немецкий самолет прилетел на третий день уборочной. Он вывернулся из-за леса неожиданно, прошел бреющим полетом над Кривой балкой, обозревая справа Паленое поле, а слева большой, уже наполовину сжатый клин яровой пшеницы, затем, сделав разворот, выпустил пулеметную очередь по работающим колхозникам.
Первыми кинулись прочь с пожни бабы, за ними, побросав косы, поспешили старики, а поскольку всем было сказано, что спасаться надо в лесу, все и бежали теперь к лесу - молодой березовой рощице.
Всклокоченный, потный председатель с ремнем через плечо, тщетно пытался остановить этот безумный, погибельный бег - голос его тонул в визге женщин и реве авиамотора. Единственное, что ему удалось сделать, это сграбастать первого подвернувшегося под руку подростка, прижать к земле, навалиться на него сверху…
Самолет улетел так же стремительно, как и появился. Никто из глуховцев даже не понял, в какую сторону он скрылся. Бабы бегали по небольшой рощице - искали своих, мужики, конфузливо прячась друг за друга, шли в обратном направлении. После всего происшедшего им было совестно: никто не знал, как вел он себя, если глядеть со стороны, во время этого налета. Насмешник и зубоскал Платон Кудинов, разглядев что-то в кустах, подцепил ком глины и швырнул его туда. Из кустов с куропаточьим криком выскочил Алешка Опарин и, по-заячьи раскидывая ноги, бросился наутек, зажимая уши ладонями. Остановился он, лишь увидев перед собой смеющиеся лица деревенских.
Так с этого дня и повелось: часу в десятом утра со стороны солнца выскакивал черный самолет с изогнутыми крыльями и, перевалив через неровный гребень леса, устремлялся вниз, в долину Саранки. Впереди самолета бежала его тень. Заметив работающих людей, самолет устремлялся к ним и, пока они не скроются в лесу, успевал выпустить по ним две-три пулеметные очереди. Потом он взмывал вверх, тень исчезала вместе с ним, и работа на поле возобновлялась.
Для взрослых эти налеты были серьезной помехой, для детей и подростков - развлечением. Если в первый день все хотели возить снопы и никто не шел в "наблюдатели", считая это бездельем, то теперь от желающих стоять на бугорке или сидеть на дереве не было отбоя. Ведь от того, кто раньше увидит друг друга - летчик работающих или они его, зависела жизнь людей, и ребятишки это понимали.
Сначала бригады выставляли по одному наблюдателю - мол, кто его знает, прилетит не прилетит - потом стали выставлять по два, три и больше. Не ровен час, заскучает ребятенок в одиночестве, задремлет, либо за шумом конных лобогреек не услышит мотора…
Все это походило на игру, только ставкой здесь была жизнь. Уборка начиналась с рассветом, с рассветом же выставлялись и наблюдатели. Ребятишки, которые помогали второй бригаде, устроили свой пост на вершине холма в развилке старой сосны, у которой лет десять назад молнией снесло вершину. Сидеть в развилке было, удобно, как в кресле учителя Каца, и все кругом видно. Именно отсюда уже несколько раз первыми замечали самолет. Командиром этого поста был внук председателя Антон Шувалов, а его первой помощницей стала Катенька Угонова. Были, конечно, и другие, но Антон им не особенно доверял: заиграются в кости или в веревочку и забудут обо всем на свете. Катюня в кости не играла, веревочку терпеть не могла и никогда ничего не забывала. Как настоящий солдат, стояла она на бугре или ходила вокруг сосны неспешным шагом, чутко прислушиваясь, оглядывая опрокинутую над ней голубую чашу неба от одного ее зеленого зубчатого края до другого. Колхозники, работавшие в поле, сами то и дело распрямляли спины и смотрели в небо и, только когда на бугре появлялась знакомая маленькая фигурка в длинной материнской юбке и цветастом платочке, облегченно вздыхали:
- Ну, бабоньки, взялись. Этая углядит…
И Катюня "углядывала". Кроме самолета, в небе плавало много разных точек. То ворон пролетит далеко над лесом, то сорвется с дерева глухарь, то журавль, перелетая с одного болота на другое, мелькнет между деревьями. Но больше всего Катюню любили обманывать ястребы. Залетят в поднебесье так, чтобы она не заметила, облетят белое облачко, да и грянут сверху. Крыльями не машут, по сторонам не кидаются, летят прямо, как самолеты… В такие секунды часто-часто начинало биться маленькое Катюнино сердце. Но проходило время, у точки вырастали крылья прямые и тонкие (у самолета ломаные!), спереди показывалась запятая - клюв (у самолета клюва нет!), и Катюня успокаивалась.
Впервые увидев самолет тогда, в пятницу двенадцатого числа, она испугалась. И бежала, и пряталась вместе со всеми в лесу и, наверное, тоже кричала и плакала, но потом ей в голову пришла простая и ясная догадка: летчик, как пчела, видит только бегущих. Недаром у него, как у пчелы, такие большие, выпуклые глаза. Если же сесть, сжаться в комок и не шевелиться, он может и не заметить…
В следующий налет Катюня проверила свою догадку. Самолет действительно пролетел над ней и не заметил. Теперь Катюня, предупредив людей, садилась на корточки и с любопытством смотрела на все творящееся. Если бы кто-нибудь пожелал узнать, как он вел себя в минуты опасности, Катюня рассказала бы ему об этом со всеми подробностями. Но люди ее об этом не спрашивали. Услышав крик наблюдателя, они бросали серп или косу и улепетывали без оглядки.
Как-то рано утром в середине августа на наблюдательный пункт у развилки заступил Антон Шувалов. Невыспавшийся и хмурый, он мрачно оглядывал такое же невыспавшееся и мрачное небо. Временами нехотя принимался моросить тонкий, как кисея, дождик. Серые тучи неслись над самой землей, рваными краями задевая верхушки деревьев.
В такую погоду самолеты обычно не летают.
Антон посидел немного, позевывая, лениво поглядывая на работающих, потом набрал веток и принялся разводить костер. В десять часов его пришла сменить Катюня. Поглядев на костер, спросила:
- А ну, как заметит?
Антон снисходительно усмехнулся.
- Можешь вообще не дежурить. Даю гарантию, что не прилетит.
- Что же мне делать? - растерялась Катюня. За две недели она привыкла вставать рано, о ком-то заботиться. Уж лучше я тут посижу. На всякий случай.
- Как знаешь.
Антон разворошил палкой угли, выкатил к ногам Катюни серые, твердые катышки, разломил один,
- Сырые еще. Ладно, сама допечешь.
И пошел вниз походкой вразвалочку.
Через полчаса в небе показалась голубизна. Дождик больше не моросил, с севера подул ветер. Катюня запахнула полы отцовского пиджака, закатала рукава и, взяв палочку, выкатила из золы самую маленькую картофелину. Разломав, подула сразу на обе половинки и съела их вместе с кожурой. Печеная картошка у них в семье считалась лакомством. Зимой ее пекли в русской печке, заталкивая в золу сразу по целому ведру. Вообще-то, к такой картошке полагается сливочное масло или сметана, но если чего-нибудь нет, его легко вообразить. И Катюня вообразила: из погреба в глиняной крынке приносят холодное и твердое масло. Катюня берет ложку и ее краем скребет гладкую влажную поверхность. Потом надкусывает картофелину и выгрызает немного мякоти из середины. В образовавшуюся пустоту кладет масло и ждет, когда оно начнет таять. Затем, слегка подсолив, отправляет в рот первую порцию рассыпчатого, пахучего, обжигающего…
Девочка так увлеклась, что не заметила, как съела вторую и третью картошины. В золе оставалась еще картошка. Это для Антона. Но две были очень большие - втрое больше тех, которые она съела, а одна совсем маленькая. Поколебавшись, Катюня разломила и ее…
Сверху обрушился резкий, оглушительный вой, мелькнули распластанные черные крылья, и две пулеметные очереди открыли счет: на желтой стерне остались лежать люди.
Катюня закричала. Сначала негромко, как во сне - она еще не поняла, что произошло, но вот одна из лежащих женщин попыталась встать, и Катюня увидела ее лицо… Раньше она видела кровь, когда отец резал скотину, но то было совсем иное… Катюня закричала так, что бежавшие к лесу люди остановились, а некоторые повернули к ней.
Но быстрее их к бугру летел немецкий самолет. Конечно, он летел не к Катюне - просто делал очередной заход над полем, но путь его снова проходил там, где стояла сломленная молнией сосна. Развернувшись, он пошел вниз, словно покатился с горки. Он катился, вырастая стремительно и неотвратимо, а Катюня, вместо того, чтобы, как обычно, сжаться в комок, шла ему навстречу, раскинув руки и кричала тоненьким, похожим на комариный писк, голосом:
- Не смей! Что ты делаешь! Здесь же люди!
Она была виновата в том, что кто-то из односельчан погиб, и хотела спасти остальных.
Говорят, немецкий истребитель устроен так, что летчику видно не только то, что впереди, но и то, что внизу и с боков. Из кабины очень даже хорошо можно разглядеть, кто бежит по земле - взрослый человек или ребенок…
Катюню нашли не сразу. От страшной боли девочка забилась под куст ивняка, зарылась в траву, сама натолкала себе в рот земли…
Раненого Ивана Петелина самолет загнал в болото и там прикончил, Василия Смердова настиг у самого леса, троих дочерей Архипа Лемонова гонял по полю, не давая им спрятаться, пока две не остались лежать в борозде…
Видевший эту картину Родион Шувалов стонал от бессильной ярости. Когда "юнкерс" улетел, он сказал:
- Все, люди. Теперь бабы ни в жисть в поле не выйдут.
Но они вышли на следующее утро все до единой. Только две, самых старых, остались ухаживать за ранеными. Ветеринарный фельдшер Седякин в окровавленном халате мотался из дома в дом, делал перевязки и даже ампутации. За ним, как тени, ходили две девочки - подруги Катюни- носили "струмент" и большой эмалированный таз.
В конце дня Седякин не выдержал, приказал перенести всех раненых в одну избу.
- Мне так сподручней, - сказал он и, странное дело, никто ему не возразил. Раненых перенесли в дом к Мелехиным, вымыли полы и стены, собрали со всей деревни простыни и полотенца.
- Куды тебе эстолько? - говорила бабка-повитуха, превращенная теперь в хирургическую сестру. - Всех раненых семеро, а ты натаскал на целую роту.
- Как знать, Устинья Егоровна, - говорил Седякин, - сегодня семеро, а завтра, может, в самом деле, роту размещать придется.
На другой день в Мелехинский дом пришла внучка Шувалова комсомолка Нюрка и развернула перед фельдшером большую домотканую простыню с красным крестом посередине.
- Вот, Николай Иваныч… комсомольцы постановили. Чтоб - по всем правилам.
Седякин задумчиво чесал небритый подбородок.
- Ну, раз постановили…
Белый с красным крестом флаг повесили над мелехинским домом.
* * *
Давно отгремела война. Кому повезло - вернулись домой, кому нет - остались фотографиями на стене в деревянной рамке. Давно нет на свете Родиона Шувалова - казнен был немцами как партизанский командир, второй год нянчит внуков инвалид войны Алешка Опарин, строит БАМ инженер-путеец Антон Шувалов. С полей колхоза "Коммунар" собрали уже сороковой урожай, а поле, что по правому берегу речки Саранки, и по сей день зовется Катюниным.
Только теперь уже немногие помнят, за что его так назвали.
С днем рождения, Ира!
Все, о чем я сейчас расскажу, еще никогда никем не было описано. Во-первых, потому, что касалось немногих, во-вторых, если взглянуть строго, было все-таки нарушением воинской дисциплины.
Некий ротный остряк сказал однажды: "Где начинается авиация, там кончается дисциплина". Чепуха, конечно, но случай этот произошел действительно в авиации, а точнее, в 62-м гвардейском истребительном полку 2 мая 1945 года.
Знаете ли вы, что такое воздушный бой? Не знаете… В общем, это когда у вас над головой кружится несколько десятков своих и чужих самолетов, стреляют друг в друга, падают, иногда взрываются еще в воздухе, иногда на земле. Вот примерно и все, если не считать, что от этого их кружения нет времени поесть, выкурить тощую трофейную сигарету, сходить в туалет и подумать о жизни. У них, наверху, счет, видите ли, идет на секунды: "Вася, прикрой хвост, я ему щщас врежу!" - что-то около шести секунд, а какая выразительность! "Иван, держи "лаптя", уходит!" "Пахомов, Саньку сбили, прикрой ведущего!" "Куда прешь, салага, маму осиротить хочешь?" "Седьмой, Вартана прижали!" - "Я - седьмой, вас понял, иду на выручку". "Коля, руби ему хвост!" "Ах ты, ну я ж тебе!"…
Мы, радисты, слышим все, в том числе и то, что редакторы обычно стыдливо обозначают многоточиями.
И не только мы. Во время воздушного боя КП полка напоминает муравейник. Кроме тех, кому положено по штату следить за боем, поближе к рациям жмутся свободные от дежурства радисты - мало ли, вдруг понадобишься! - оставшиеся без машин летчики, врачи, техники. Случается, заглянет на минутку крахмальный чепчик официантки Люси и спросит человеческим голоском:
- Скажите правду, товарищ майор, это не Ваню Прибыткова сбили?
Оглянется майор Прокопенко, выкатит налитые кровью белки, пошлет крахмальный чепчик за тридевять земель, в тридесятое царство, и опять наступит на КП тишина, нарушаемая писком морзянки да глуховатыми, как из-под земли, голосами дерущихся асов:
- Я - "шестой", горючее на исходе, иду на посадку.
- "Тридцатка", замените "шестерку".
- Тимохин, "мессер" сзади!
Чем сложнее бой, тем теснее на КП и тем больше начальства склоняется над рациями и тянется к микрофонам.
- "Шестой", сядешь, когда горючее будет на нуле.
- "Восьмой", говорит "первый". Куда вы смотрите? У вас на хвосте "юнкерс"!
- Внимание все! С юго-запада к вам приближается до трех эскадрилий противника, будьте внимательны!
- "Восьмой", "восьмой", говорит "первый". Над вами эскадрилья тяжелых бомбардировщиков, курс норд-ост. Пошлите два звена на перехват.
- Я - "восьмой". Послать на перехват не могу ни одной машины, численный перевес противника - один к трем.
- "Восьмерка", я - "первый"!!!..
- Вас понял, иду на перехват.
В дни решающих боев за Берлин к нам частенько заглядывало и очень высокое начальство. 2 мая на КП полка появился сам командир второго гвардейского авиационного корпуса. Он стоял позади нас, как серая громадная скала, и был, как скала, недоступен и грозен.
Рядом со мной с наушниками на кудрявой голове сидела гвардии сержант Белова и умоляла терпеливо и нежно:
- "Двадцатка", "двадцатка", отвечайте! Прием.
"Двадцатка" - позывные и бортовой номер машины моего друга Павла Силина. Мы с ним из одного города и даже немного родственники. Радистку же звали Ириной.
Ее тонкий, нежный голосок знал и любил весь корпус. А Ирина любила одного Пашку. Когда в апреле "двадцатку" подбили, на Ирину жалко было смотреть. Трое суток мотался Силин по вражьим тылам, и трое суток Ирина не притрагивалась к еде, не спала и никого не замечала. Но вот Силин вернулся живой и здоровый, на немецком "фоккере", и все пошло по-старому; они ссорились пятьдесят минут каждого часа из тех, что Пашка проводил на земле, а остальные десять мирились.
2 мая они не успели помириться. В три пятнадцать Пашка взлетел со своей эскадрильей, через сорок минут сел на заправку, но из кабины не вышел.
- Сбегай, посмотри, что с ним! - сказала Ирина.
Я сделал вид, будто у меня схватило живот после американской тушенки и, сложив наушники, юркнул в кусты.
Пашка сидел в своей "двадцатке" и спал. Четверо техников и два парня из БАО штопали пузо его "лавочкина", а в тени крыла на термосе с супом сидел старшина Брыгин и ждал пробуждения старшего лейтенанта.
- Цел? - спросил я, кивнув на открытый фонарь кабины.
- Да цел… Вот народ: голодные, а спят! Чудно!
Взвилась зеленая ракета, и Пашка улетел. Я вернулся к рации, когда на КП появился командир корпуса. Из коротких фраз было ясно, что сейчас над германской столицей дерется вся вторая воздушная.
- Ггггде тттебя чччерти носят? - свирепо зашипел над моим ухом начальник связи капитан Журов, но, покосившись на генерал-лейтенанта, отошел: во время боевой работы мешать радисту не рекомендуется.
Ирина ждала.
- В порядке, - прошептал я, принимаясь за дело. Что-то учуяв, подскочил замполит майор Прокопенко.
- Сержант Белова, делаю вам замечание!
Тут Ирина одарила нашего замполита таким взглядом… Тридцать с лишком лет прошло, а я этот взгляд, как сейчас, помню.
Надо вам сказать, что сержант Белова, с какой стороны на нее ни взгляни, - настоящая красавица. Роста, правда, небольшого, но телом статна. Затянется ремнем - чисто оса! А уж глаза, глаза… Даже передать не могу, какие у нее были глаза. Во-первых, большие. Но не круглые, как у совы, а продолговатые, на манер козьих. Я, может не очень понятно объясняю, но обрисовываю точно. И по цвету, и по форме они у нее - как у козы. Разве что ресницы подлиннее и зрачок пошире. У козы-то он - щелочкой… В общем, с какой стороны ни взгляни - с той и прилипнешь, как муха на липучку. Волосы она не стригла. Косы- не косы, но и не короткая, как у всех, стрижка, а так, серединка наполовинку. Если начальство начинает придираться, она их под шапку засовывает, а нет - распустит по плечам, так что и погонов не видать, и сидит, работает. Я всегда слева от нее сидел и уж так на ее профиль нагляделся- с закрытыми глазами нарисовать бы мог, кабы охота пришла. После войны нас в Германии по музеям водили. Чтобы знали, какую высокую культуру имел этот народ до Гитлера. В одном из музеев - не то в Потсдаме, не то в Берлине - показывали египетскую царицу Неффертити, в глине, конечно, не живую. Так вот: ей до нашей Ирины - далеко. А ведь первая красавица была на весь Египет!
Еще что было в Ирине прекрасно, так это руки. Сначала мне и в голову не приходило смотреть на них, но вот однажды, зайдя случайно в землянку, где жили радистки, я увидел такую сцену: возле столика на табуретке сидела сержант Белова - она, очевидно, завтракала после дежурства, - а перед ней на коленях стоял наш замполит Прокопенко и целовал ее руки. Да, именно руки. От кончиков пальцев до запястья и выше, там, где обшлаг гимнастерки. Ирина, красная, как вареный рак, отталкивала его и шептала:
- Товарищ майор, прекратите! Что вы делаете, товарищ майор!
Увидев меня, Прокопенко встал, поправил кобуру, надел фуражку и, не глядя на меня, вышел.
- Чего это он? - спросил я.
- Ну его! - с сердцем ответила Ирина и принялась доедать макароны.
Об увиденном я рассказал у себя в блиндаже. Радисты, техники, стрелки охраны слушали молча, и только старшина Брыгин сказал:
- Чего тут удивительного? Нет тут чему удивляться. Ты руки ее видел? Это ж, брат, такие руки…
Сейчас, поглядывая мельком на замполита и Ирину, я старался определить, кто на кого сердит больше. Выходило, что замполит сердит больше.