Четверо, шатаясь под напором ветра, вылезли из кунгаса. Вадик, пройдя несколько шагов, вдруг опустился на колени, оперся руками о землю, а потом и совсем лег. Василий сел рядом с ним, подождал, пока прекратятся судорожные вздрагивания, и тронул Вадика за плечо:
- Пойдем.
Вадик, повернув к нему страшное зеленое лицо, смотрел на него и ничего не понимал. Василий обхватил его за плечи и поднял. Вадик повис на нем всем телом, и Василию пришлось несколько раз останавливаться и отдыхать, пока они дошли до дома. "Простудятся, спиртом надо бы растереть", - подумал он, глядя на четыре неподвижных тела, лежавших на раскладушках. Спирт полагалось иметь в аптечке, но его, конечно, давно выпили. Василий вспомнил, что спирт должен быть на дорке, в компасе, - если, конечно, Валька и Жорка не выпили и его. Он отыскал пустую бутылку и пошел на берег, вылил из компаса спирт и вернулся.
Все лежали в прежних позах. Неподвижные, с закрытыми глазами, в грубой оранжевой одежде, исполосованной грязью и смолой, - робы они не сняли, - сейчас они были похожи на мертвецов. Василий толкнул Володю и сказал:
- Разденьтесь, разотрите друг друга спиртом, а то простудитесь.
- Какой спирт? - не понял Володя.
Василий дал ему бутылку и подождал, пока он поднимется. Ему и самому хотелось полежать, но он боялся, что потом не сможет встать. Надо было идти на берег, крепить кунгасы.
- Если сможешь, затопи печь, - сказал он Володе. - Мне надо на берег идти.
- Ладно, - неуверенно сказал Володя. Наверно, он и сам не знал, хватит ли у него на это сил. И Василий сам растопил печь и пошел на берег. Словно в каком-то полусне сделал он все, что нужно было, - нашел канат, намертво привязал его к якорю и дотянул до ближайшего дома. Потом пошел к причалу и закрепил оставшиеся кунгасы. И сел на берегу, под непрекращавшимся дождем, решил: еще пару минут, и домой.
И тут он услышал гул мотора. Сверху из Кандыбы быстро шла лодка. Василий вгляделся в нее и узнал Демьяныча, Вальку, Жорку и всех остальных.
Лодка круто развернулась и с ходу ткнулась в берег, забравшись на него чуть ли не половиной корпуса. Демьяныч, загребая сапогами песок, направился к Василию, и он, не вставая, медленно и громко сказал, не дожидаясь вопроса:
- Все в порядке, Демьяныч, невод сняли.
И тогда Демьяныч сел прямо на песок и заплакал. Он и без того был очень некрасив, этот старик, переживший две войны, смерть жены и сына, сотни штормов и ураганов, а сейчас, дергавшийся от всхлипываний, он был просто безобразен, но Василий не замечал этого. Он с любовью смотрел на него, понимая, что Демьяныч плачет не только от радости, но и от благодарности к нему, Василию, он был счастлив от того, что смог сделать для него все, что было в его силах.
И хотя это сделанное, может быть, и не столь уж значительно само по себе, но для Демьяныча сейчас ничего важнее не было. Да и не только для него…
Потом Демьяныч рассказал ему, как все было. О штормовом предупреждении он услышал еще утром и тут же кинулся в Кандыбу. Но пассажирский поезд ходил только два раза в сутки, а товарные в Восточном не останавливались, и в Кандыбу Демьяныч попал уже в четвертом часу. И первое, что он услышал, когда сошел с поезда, - что почти вся его бригада вместе с капитаном гуляет здесь. Он быстро разыскал всех, но двое оказались мертвецки пьяны, и их пришлось оставить. Они нашли лодку и поехали. У Демьяныча еще оставалась надежда, что Василий и сам сумеет снять невод, а если и нет, то, может быть, еще не поздно выйти в море, но когда он услышал, что дорка стоит без винта, - захрипел и мешком повалился на скамью. ("Думал, кранты мне, - признавался он Василию. - Остановится мотор - и поминай как звали".) И когда подъехали к берегу и он вышел из лодки, то уже ни на что не надеялся и не сомневался в том, что невод погиб.
И вот теперь он плакал, сидя на земле, кулаком вытирая слезы, струившиеся по лицу вместе с дождем. А вокруг, понурив головы, молча стояли шесть человек, и Василий, глядя на них, подумал, что ему очень не хотелось бы быть на их месте.
12
Шторм продолжался три дня. Потом еще два дня пришлось ждать, пока уляжется зыбь. За это время привезли из Старорусского винт. Все четверо, бывшие на кунгасе вместе с Василием, все-таки простудились. Володя и Степан отлежались, а Вадика и Руслана пришлось отправить в Кандыбу, в больницу. Прощаясь с Василием, оба не глядели на него, молча пожали руки. Сам Василий почихал один вечер - на том все и кончилось.
Вышли наконец в море. Центральные устояли, с них сорвалось с десяток наплавов - и только. А оба крыла разнесло в клочья, и Демьяныч только крякнул, покосившись на Василия.
- Слава богу, что новое не поставили, было б тогда делов…
Василий промолчал.
О том, как они снимали невод, бригада в подробностях узнала от Володи, который не жалел красок, расписывая подвиги Василия. И отношение к нему стало как будто другое - предупредительное, более дружеское и уважительное, чем раньше. А Демьяныч все дни смотрел на него какими-то жалобными, почти что по-собачьи преданными глазами и явно не знал, как отблагодарить его. На второй день, выпив, завел было разговор об этом, но Василий тут же прервал его:
- Да ладно тебе, Демьяныч, дело прошлое.
- Ну, не буду, не буду, - покладисто согласился Демьяныч.
А Валька прятал от него глаза, молчал.
Через неделю пришел из Поронайска "жук" и утянул их караван в Старорусское. Три дня разгружались, перетаскивали в склад снасти, вытягивали на берег кунгасы. Получили небогатый расчет, - то, что полагалось за пролов. Явился Демьяныч. Василий, уже зная, зачем он пришел, радушно сказал:
- Садись, Демьяныч.
Демьяныч сел и сразу приступил к делу:
- Ну, Васыль, говори, ждать времени больше нет. Пойдешь в бригадиры?
- Пойду, - сказал Василий и отвел глаза в сторону, увидев, как радостно просветлело лицо Демьяныча.
Через неделю Василий принимал дела. Он и не подозревал, насколько обширно хозяйство бригады и как много будет у него теперь разных дел и обязанностей. Целый день водил его Демьяныч по складу, отмечая в ведомостях самое разнообразное имущество. И наконец в присутствии председателя колхоза он поставил свою подпись на приемо-сдаточном акте и еще раз посмотрел на итоговую цифру. Получалось, что всего хозяйства висит теперь на нем - на двести с лишним тысяч. "Это тебе не фунт изюму, - подумал Василий. - Как-никак - два миллиона старыми…"
Но тревоги это почему-то не вызвало.
Проводив Демьяныча на поезд, Василий снова вернулся на свой склад. И хотя маячила перед глазами крупная табличка "Не курить", он с удовольствием затянулся и сел на мягкий, чуть влажный невод, - тот самый, который они снимали в шторм. Это другим здесь курить нельзя, а ему, бригадиру, можно. Ему теперь многое можно, чего раньше нельзя было. Раз уж он ответчик за все это хозяйство, то и права, само собой, должны быть не маленькие. В кармане тяжелела увесистая связка ключей - от склада, от дорки, от рации, от сейфа с документами.
Он стал думать, как будет бригадирствовать. На навагу его решили не посылать, давали время освоиться, но Василий подумал, что нечего зря зиму загорать, завтра же скажет, что поблажек ему не надо. А что, в самом деле? Съездит на недельку к Демьянычу, расспросит его толком, еще с кем-нибудь посоветуется, да и сам еще помнит кое-что, - приходилось ему и этим заниматься. Подберет толковых ребят - и с богом. Тут-то он не оплошает, всякую шантрапу брать не будет, всяких там хануриков и алкашей - побоку. Чем черт не шутит, может, и станет он классным рыбаком, не хуже Демьяныча будет ловить. Разберется в его записях, книжек почитает, люди помогут. Так что - держись, Василий Макаренков, бывший "бич", а ныне - бригадир третьей бригады, "ролик" двенадцатый… Другая теперь жизнь пойдет…
Тихо было в складе. Василий докурил папиросу, тщательно затоптал окурок и встал. Запер двери, подергал увесистый амбарный замок и стал навешивать пломбу. Делал он это впервые и с непривычки так сдавил щипцы, что перекусил проволоку и в веселом удивлении качнул головой. "Ишь ты, оказывается, и для такого плевого дела сноровка нужна… Ничего, Вася, всему научишься…"
Вторую пломбу он запечатал аккуратно и не спеша пошел в общежитие. А на следующий день перебрался в дом к одинокой старухе Портнягиной, с радостью уступившей ему чистую просторную комнату.
У изголовья кровати он прикрепил фотографии Олега, подумав о том, что надо бы найти для них рамки. В простенке, рядом с зеркалом, повесил большую карту Сахалина, выпрошенную в канцелярии. Карта была старая, и не существующая уже лет пять Усть-Кандыба была отмечена на ней черным кружком. Рядом с кружком Василий поставил синий чернильный крестик - захотелось как-то отметить это место. Крестик пришелся как раз против коричневой, по голубому, надписи из двух слов: "ЗАЛИВ ТЕРПЕНИЯ".
Остров
1
Теплым сентябрьским вечером вернулся в деревню сын Дарьи Андреевны, Генка Харабаров.
Ждали его еще с прошлой весны. Служил Генка на Дальнем Востоке, и давно уже кончились сроки этой службы, - а он все не ехал. Сначала писал, что задержится месяца на четыре, сходит с рыбаками в море, подзаработает деньжат - тогда уж и приедет. Но прошли обещанные месяцы, а вместо Генки прибыл денежный перевод на неслыханную сумму - пять тысяч рублей. И коротенькое письмецо, - только и поняла из него Дарья Андреевна, что сын еще задерживается, а надолго ли - неизвестно. И из других его писулек, по две-три недели шедших из каких-то незнакомых мест, ничего толком понять нельзя было, - когда же он наконец заявится домой. Дарья Андреевна в своих письмах спрашивала его об этом и так, и этак, но Генка будто и не читал их, невразумительно отписывался: некогда, дела важные, какие - расскажет, когда приедет. Дарью Андреевну уже и спрашивать о Генке перестали. Вернулся со службы и второй ее сын, Николай, а Генки все не было.
И вот - приехал.
На виду у всей деревни подпылила ко двору Дарьи Андреевны светлая легковушка с черной рябью шашек на боках. Глазастые мальчишки еще издали разглядели в ней Геннадия и обступили машину. А он, не спеша придавив в пепельнице окурок, круто пригнувшись лобастой головой, покрытой соломенной шляпой, высадился из машины и внушительно выпрямился во весь свой немалый рост. Блестящие его ботинки наполовину утонули в серой пыли, и Геннадий, глянув вниз, небрежно подтянул черные, до остроты наутюженные штанины, обнажая тонкие, полупрозрачные носки немыслимо пестрой расцветки. Окинув мальчишечью толпу веселым, чуть-чуть пьяным взглядом, кинул:
- Здорово, шантрапа!
"Шантрапа", изумленная великолепием его одеяния, отвечала невпопад, проглатывая слова.
Вылез и шофер, торопливо прошел к багажнику, открыл его - и явились на свет два новехоньких чемодана рябой желтой кожи. Шофер почтительно вытянул их и, согнувшись, отнес подальше, осторожно поставил на траву. Геннадий вытащил толстый бумажник, - тот сам распахнулся в его ладони, - не глядя, выудил из него три хрустящих полусотенки и сунул шоферу.
- Матыньки мои! - ахнул кто-то из баб, уже толпившихся позади ребятишек.
Тут и вышла из коровника Дарья Андреевна - в черной лоснящейся юбке почти до пят, в донельзя замызганном переднике, в серых сморщенных чулках, просторно обутых в калоши, и, спотыкаясь, пошла к Геннадию, на ходу вытирая руки. И как только увидел ее Геннадий - мигом слетела с него вся его важность и небрежность движений, он круто повернулся на каблуках и широко зашагал навстречу матери, загребая пыль уже потерявшими лоск ботинками. Дарья Андреевна, роняя слезы, потянулась к нему худыми морщинистыми руками, прижалась трясущейся седой головой к его груди. Геннадий наклонился, поддерживая мать, и шляпа свалилась с его головы и покатилась по светлой пыли. Так стояли они с минуту, и те, кто видел лицо Геннадия, без труда узнавали недавнего вихрастого мальчишку, босого, оборванного, с обычным для послевоенной поры голодным блеском в глазах, с большими, не по возрасту, руками, привычными ко всякой работе. И сейчас эти руки, - темные, мозолистые, со следами порезов и ссадин, с обломанными ногтями, обрамленными черными полосками несмываемой грязи, - нелепо торчали из белоснежных нейлоновых обшлагов, схваченных нестерпимо сверкавшими на солнце серебряными запонками. Наконец мать оторвалась от сына, поглядела на него снизу вверх невидящими, полными слез глазами, - она едва доставала ему до плеча, - и Геннадий, осторожно повернувшись, сунул в карман свою ручищу, вытянул пригоршню смятых трешек, пятерок и десятирублевок, сунул ближнему мальчишке:
- Это вам на конфеты, пацанва, только на всех поделите. А теперь - геть отсюда!
И осторожно повел мать в дом, забыв о чемоданах.
Долго сидели в тот вечер втроем, плотно задернув занавески на окнах - от любопытных соседских глаз.
Сыновья много пили, - и не простую "белоголовку", а дорогие коньяки с блестящими цветными наклейками, - много ели, а затем основательно уселись на стульях, потрескивавших под тяжестью их тел, - сытые, хмельные, довольные. Дарья Андреевна только пригубила рюмочку, вежливо перекатывала во рту скользкую рассыпчатую икру, не понимая, что есть в ней такого, что в городе платят за нее по сто рублей за килограмм (так сказал Геннадий). Не без опаски попробовала ломтик красной рыбы, решила про себя - ничего, есть можно. От крабов отказалась наотрез - воротило ее от резкого неслыханного запаха. С беспокойством поглядывала на сыновей, особенно на старшего, - Геннадий был какой-то взбудораженный, размахивал вилкой, стаканом с плескавшимся в нем коньяком, раскачивался на стуле, словно невмоготу было ему сидеть спокойно, и говорил он сбивчиво, громко, - таким не знала его Дарья Андреевна. Коля совсем уже осоловел, глядел перед собой мутными, неосмысленными глазами, невпопад вставлял слова в речь брата. Дарья Андреевна больше молчала, наконец не очень решительно сказала:
- Не пили бы больше, сынки.
Геннадий отмахнулся:
- Ничего, мать, сегодня можно.
Дарью Андреевну покоробило это "мать", впервые сказанное Геннадием, и то, что он не придал значения ее словам. А Геннадий продолжал:
- Мы ведь там месяцами капли в рот не берем. Сухой закон! Как выйдешь в море - только и видно кругом, что одна вода. До того намотаешься по волнам, что сойдешь на берег - и качает тебя, как пьяного, хоть снова учись ходить.
Неприятно и другое было. Испачкал Геннадий рубашку и на огорченные слова матери небрежно отмахнулся:
- А, ерунда это, мать. У меня таких рубашек пять, надо будет - еще десять куплю.
И веско сказал:
- Хватит нам бедовать, копейки считать. Заживем теперь - кум королю! Смотрите-ка, что я привез вам.
Долго ждал Геннадий минуты своего торжества… Теперь пришла эта минута - и он медленно встал, вытянул на середину комнаты чемоданы, звучно щелкнул замками:
- Дай-ка какое-нибудь одеяло, мать.
Постелила Дарья Андреевна на полу одеяло - и стали падать на него отрезы материи, кофты, сорочки, свитера, платки, куртки… Геннадий, все более возбуждаясь, уже кричал, небрежно швыряя на многоцветную кучу добра все новые и новые вещи:
- Это все вам, мать! Колька, бери, мерь! Да снимай ты с себя эти чертовы обноски, надевай все новое, это же тебе, пойми ты, дурья башка! Наконец-то на людей станем похожи!
Примеряли обновы, смотрелись в зеркало, снимали, надевали другое. Коля, пьяно путаясь в рукавах японской куртки, неловко натянул ее на плечи. Куртка треснула по шву, Дарья Андреевна охнула, а Геннадий привычно махнул рукой:
- Черт с ней, Колька, другую бери. Еще купим!
И, выпрямившись над кучей одежды, он ликующим голосом сказал:
- Вы думаете, это все? Как бы не так! Не все, не все!
Геннадий вытянул из-под подушки потертый полотняный мешочек, - грязный, резко пахнущий потом. Мешочек этот он сразу, как только вошел в избу, снял с шеи и быстро сунул под подушку, а сейчас торопливо разорвал его - и посыпались на гору одежды разноцветные денежные пачки, крест-накрест схваченные красно-белыми бумажными полосками.
- Это… с-сколько же здесь? - заикаясь, спросил Коля, широко раскрыв глаза и опустив руки.
- Двадцать восемь тысяч! - победно сказал Геннадий. - Да этого барахла, - он ткнул носком ботинка в ворох одежды, - без малого на восемнадцать тысяч! Хорошо, а?
Коля присел на корточки, боязливо взял в руки одну пачку, стал разглядывать ее. Геннадий захохотал.
- Смотри, смотри! Думаешь, фальшивые? Как бы не так! Да ты не бойся, они не горячие. Смотри!
И он выхватил из рук Коли пачку, сорвал бумажные полоски, веером раскрыл синие двадцатипятирублевки и подбросил их. Деньги с тихим шелестом посыпались на пол, на одежду, несколько бумажек упало к ногам Дарьи Андреевны. Она тяжело нагнулась, подобрала их, бережно положила на край стола и села, сложив руки на коленях. Геннадий, глядя кругом восторженными, блестящими, ничего не видящими глазами, все в той же победной позе стоял посреди избы и повторял:
- Ну как, здорово, а?
- Здорово… - выдавил из себя Коля, все еще сидя на корточках, и, качнувшись, опустился прямо на пол.
Дарья Андреевна молчала.
Геннадий посмотрел на нее - и улыбка медленно сошла с его лица. Он сдвинул брови и спросил:
- Да ты, никак, не рада, мать?
- Как не рада, Геня, рада… - не сразу ответила Дарья Андреевна и тихо спросила: - Откуда столько денег?
- Как откуда? - изумился Геннадий. - Заработал, конечно.
- За год?
- Ну да, за год, - почему-то раздражаясь, резко сказал Геннадий. - А ты подумала - украл, что ли?
Дарья Андреевна молчала. Ей, привыкшей к тому, что за каждый заработанный рубль, за каждый килограмм хлеба приходится расплачиваться тяжким трудом, непонятно было, как можно за один год заработать столько денег. Геннадий понял ее и, криво усмехнувшись, с горечью спросил:
- Не веришь, что заработал? А ты знаешь, какая это работа? Смотри!
Он рванул вверх рукав рубашки, запонка тоненько звякнула о пол. Дарья Андреевна взглянула - и ахнула: вся рука Геннадия, до самого плеча, была покрыта едва зажившими чирьями и засохшими струпьями.
- Да как же это, Геня? - плачущим голосом спросила она. - От чего это?
- От чего?! - зло ощерился Геннадий. - От того! От той самой работы, за которую такие тысячи платят!
Дарья Андреевна заплакала, и Геннадий пробасил, не глядя на нее:
- Да ладно, мать, чего там… Давайте-ка сядем.
Дарья Андреевна собрала деньги, сложила их на столе двумя аккуратными стопками, пододвинула Геннадию. Тот взял себе три пачки, две сунул Коле: