За окном стало синё. Все - и небо, и избы, и сугробы, и сосны - светилось последним, матовым, светом, дня и казалось стеклянным.
По улице медленно двигались груженные ящиками и бочками машины. Слышались мальчишеские голоса и осипший лай собачонки.
Егор накинул тулуп и вышел на улицу прогуляться до первой чайной.
2
В чайной Егор сытно поужинал и возвратился в дом приезжих. Когда он чувствовал себя веселым, но одиноким, в его душе возникало неистребимое желание потолкаться среди людей, поговорить обо всем, познакомиться со всеми.
В такие минуты он особенно любил людей, и они ему казались все хорошими. Плечистый, с тяжелыми руками, одетый в дорожную вылинявшую гимнастерку с заплатами на локтях, в стеганые брюки, заправленные в большие теплые пимы, он занимал много места в маленькой прихожей и от этого стеснялся. Егору хотелось поговорить с незнакомыми городскими людьми, которые казались ему солидными и умными. У него была привычка обращаться ко всем с вопросами и всех называть ласково и одинаково: Миколай.
- Слышь, Миколай, у меня к тебе разговор…
- Что такое?
- Оно ведь как кому… агрономия, скажем…
И не докончив мысли, принимался одубевшими черствыми пальцами крутить цигарку. И ждать, что собеседник продолжит разговор. Махорка сыпалась на пол, газетная бумага рвалась, и было непонятно, чем вызвано появившееся вдруг выражение досады на его лице: тем ли, что разговор не вязался и его не слушали, или тем, что он не может закурить. Глаза оглядывали всех, потом веселели, он сжимал полные губы, раскрасневшиеся щеки раздвигал улыбкой, и лицо его принимало умное и хитроватое выражение.
Приезжие Дома крестьянина собирались поговорить, выпить чаю, почитать от нечего делать вчерашние газеты.
Раскурив самокрутку и разгоняя дым рукой, Егор, прищурившись, наблюдал за незнакомыми людьми, улавливал ухом разговор, подсаживался ближе, степенно молчал, кивая, и если чувствовал, что говорит невпопад, замолкал, досадуя на то, что теряется. Но все ему казались милыми, хорошими, как будто давно знакомыми людьми, с которыми он прожил много лет вместе. Егору не понравился только высокий, в темно-синей гимнастерке и галифе, агент "Ростсельмаша", который, по его словам, приехал снабжать весь Урал сельскохозяйственными машинами; не понравилось, как он качался, бегая по комнате, и подпрыгивал, скрипя хромовыми сапогами и поправляя желтый новый ремень, как балагурил, расхваливая ростовский край и богатые урожаи, и все спрашивал Егора, хлопая по плечу:
- Ты из какого колхоза? Выпьем, а?
"Агент… Вот если б ты сам машины делал?…"
Егору не понравилось, что агент обращается ко всем на "вы", а к нему на "ты", однако предложенную агентом папиросу "Казбек" взял и поблагодарил. "Ладно, покурим!" Пересел к окну и заметил полную женщину в красной вязаной кофте с застывшим взглядом, которая стояла у двери, прислушиваясь от скуки к мужскому разговору.
Он знал от Степановны, что женщина эта актриса, и сейчас, всматриваясь в ее лицо, отметил, что оно белое, припудренное, подкрашенное, похожее на маску, что это лицо не смеется; а когда актриса открывает рот, то блестят ее золотые зубы, и это напоминает скупую улыбку. "Не крестьянской жизни человек. Далеко-далеко живет, в городе. Залетела в наши края случайно. Как? Почему и зачем?.." Егор не нашел ответа. Он представил себе, как эта полная женщина утром ходит по магазинам, покупает шоколад разных сортов, а вечером играет в театре и весь город осыпает ее цветами. "Не нашей жизни человек. Но заметная, и тоже, чать, устает!" Встретился с ее снисходительно прищуренными глазами и нахмурился.
Актриса подсела поближе к пожилому человеку в очках, с лысинкой, читавшему газету у печи. Было жарко, человек этот расстегнул суконный зеленый френч; черные с проседью волосы его зачесаны назад, усы на добродушном лице раздвигались, когда он улыбался.
"Партийный какой-то, - определил Егор. - Все читает и наблюдает. Одиноко у себя в комнате! На люди потянуло".
Актриса рассказывала о себе, обращаясь ко всем:
- Я читаю людям сказы Бажова.
Егор с уважением посмотрел на актрису: "Я знаю его. Наш, сысертский…" И, усаживаясь на место, подумал: "Вот мужик, а своим умом до писателя дошел! Ну и голова у него… Иванко-Крылатко, Широкое плечо… Читаешь и удивляешься: и откуда только что берется! Голова у него особая. Сел и пиши. Но у меня головы такой нету!"
Егор встретился с внимательным взглядом серых настороженных глаз человека во френче. Тот наклонился к Егору, снял очки и, поморгав, мягко спросил:
- Ну, что?
Егору стало неловко оттого, что оторвал почтенного человека от чтения, и он поджал под стул ноги в пимах.
- Вот… поговорить с вами хочу.
- Давай говори!
Человек во френче улыбнулся - усы его раздвинулись. Егор обрадовался, что нашел собеседника, легонько обнял его за плечи и тоже перешел на ты.
- Вот я тебе про свадьбу скажу. Сына я женил по первой линии.
- Как это? - спросил человек во френче.
- В колхозе, скажем, хозяйство, земля, и все такое. А в городе… заводы. Сын там на курсах был, он мне и говорит: "Папаня, говорит, есть там у меня одна знакомая - парикмахерша". Чуешь, к чему клонит?! "Пашка, говорю… - глаза Егора заблестели, лицо стало строгим. - В городе много их. Они только по земле умеют ходить, а в поле… Фить! - Егор развел руками. - А слыхал, говорю, в городе разводов сколь? Почитай газету! Не жизнь получается, а вторая линия! А в деревне разводов нету. Крепко! - Егор сжал кулак. - Парикмахерша твоя - обслуживающий персонал, да и только! Женись, говорю, по первой линии, по "крестьянской". И женился он на учетчице Наташе. Девка давно по нем сохла. У-у! Сейчас у них такая любовь разгорелась! "Пашенька" да "Наташенька"! Клещами не оторвешь дружку от дружки. А весной, известно, посевная… - И неожиданно спросил: - А что в газетах пишут?
Человек во френче не понял, что Егор ждет подтверждения своих мыслей о разводах, и ответил:
- Земли подымают. Люди едут в деревни.
- Я так и думал. В точку! К примеру… - Егор хотел рассказать о своем колхозе, но удержался, думая радостно, что в газетах пишут именно про его колхоз и люди едут к ним в деревню.
- На земле… - Протянув жесткие ладони, воодушевленно начал Егорша, - кроме всяких чудес, человек хлеб ро́стит! Хорошо это придумано - хлеб! Или вот на заводах - железо! А это главное: не земля кормилица, человек - кормилец. Ведь вот что он может: и хлеб добывать и из-под земли железо. Конечно, обидно, когда у других руки даром привешены. Земля, она не вся земля, а та, что продукт рожает, получше бабы какой… Или города на плечах держит, лес ро́стит, воды питает. А есть пустая земля, как человек иной… оттого ее и "пустыней" зовут. В Африке - песок. На Севере - льды.
- Да, да… - кивнул собеседник, прислушиваясь. Газета зашуршала и выпала из рук. Он быстро поднял ее, и Егорша спросил:
- А как Америка?
- Америка-то? Живет.
- Живут… люди. Пусть. Посевная, да-да. Человек, он тогда в смысле полном, когда свадьбу сыграет. А там работает… И чтоб дети росли вот такими! - Егор взметнул руками, показывая, какими чтоб росли дети, задержал их на весу, и снова обратился к человеку в очках: - Вы партийный, или как?
Человек в очках долго смотрел на Егора, о чем-то думал, а потом улыбнулся и ответил просто:
- Нет. Беспартийный я. А работаю на своем месте. Бухгалтером. - Протянул Егору руку: - Иван Сидорович Козулин.
Егор пожал ее и сказал, как всегда говорят в таких случаях:
- Очень приятно… мне! Вот я думал: предложу вам выпить со мной, а вы откажетесь. Партийные люди ведь редко пьют.
- Отчего же? И поговорить и выпить можно.
"Душевный человек, - решил Егор, наклонив голову и внимательно разглядывая Козулина. - А все-таки он партийный!" И вслух сказал:
- Вы, Иван Сидорович, читайте газету-то. Мешаю я вам. Извините. Уважили вы меня, поговорили со мной. Хоро-шо!
- Да, да, - сказал Козулин и, надев очки, снова развернул газету.
Актриса спросила:
- Что вас так заинтересовало?
- Да тут, статья…
В комнате стало тихо.
Вошли новые люди - три веселых молодых парня: двое - с папками, один - с чемоданом. Степановна засуетилась, приглашая их к своему столу оформлять на постой.
Егор разглядывал молодых людей, не похож ли кто-нибудь из них на его сына Павла. Один - круглоголовый, скуластый, в военной шинели с петлицами и без погон - стоял, расставив ноги, и ловил свое отражение в зеркале.
"Ишь ты, лобастый, из армии только что или из пожарных…"
Нескладный детина в роговых очках распахнул бобриковое пальто и, поглаживая румяные щеки, улыбался Егору застенчиво, как девушка.
"Инженер али писатель", - определил Егор.
А третий - молчаливый и печальный, со сжатыми тонкими губами, небритый, в старом летнем пальто - хмуро искал, куда бы сесть, и вопросительно поглядывал на всех своими большими черными глазами и наклонял голову чуть набок, как бы прислушиваясь.
"А этот и не знаю, кто. Подбитый будто. А умный! Еврей какой-то. Кто они такие? Интересно. Вот не знаю я их, а они в жизни чего-то обозначают! Граждане!"
Егор хотел спросить: "Ребята, кто вы такие?" - и досадливо усмехнулся. Никто из них на Пашку не похож. Не сельские они по виду. Ну, одно слово, приезжие.
- Что смотрите? Встречались где-нибудь? - чуть заикаясь, спросил черный парень.
- Да просто так смотрю… Сын у меня таких же лет, как вы. Женил я его. Разве чуть помоложе. Павлик у меня тракторист. Невеста - девка м-мм! Золотиночка! И стряпает, и убирает, и трудодни подсчитывает. Мой совет вам: женитесь скорей. Для рабочего человека это - первое дело. Пашка женился, так человеком стал. На свадьбе вся деревня три дня гуляла. Пьем и гуляем! Пьем и гуляем! Свадьба! Она ведь раз в жизни.
Егор наклонил голову. Лысина заблестела на свету лампочки. Он покачал головой и заключил решительно:
- Дак на свадьбе-то… все красно́ было!
Козулин дочитал международный отдел и, хлопнув серебряным портсигаром, взял сигарету, прислушиваясь к Егору.
Степановна писала, квитанции, посмеиваясь в кулачок. Командированный из "Ростсельмаша" уже не ходил по прихожей. Притих, доедал свой обильный дорожный ужин. Актриса успела переодеться у себя в комнате в цветной с яркими полосами халат, в котором она казалась выше ростом и глупее лицом. Парни, ожидая, когда Степановна произведет запись в книге прибытий, слушали Егора со вниманием.
Егор, почуяв это, разошелся. Ему захотелось рассказать что-нибудь смешное и умное, и он, не найдя подходящих слов, закурил "Казбек", которым угостил его агент, и доверительно, шепотом произнес:
- А меня ведь дядя Егорша зовут.
Он вложил в это какой-то особый смысл.
- Нет в жизни человеку покоя. Куда силу девать? Молодым был - любили меня девки! Сейчас моя работа - вожжи держать… Конюх я. Любой это сможет. Вот в поле или на войне - работа!
Егорша закашлялся и бросил папиросу на пол. Она дымилась. Парень в шинели наступил на папиросу ногой.
- Не старею! Еще оглобли ломать могу. На войне я нужен был. Сила моя там сгодилась. Я… ты.. Все мы… Егорши. Победа была… Что ты думаешь? Это мы - Егорши! Сила! Я это понимаю, при себе держу. На войне тяжело работать с винтовкою-то. Тут - рыск! - Егорша поднял толстый палец. - Рыск нужен был! А ежели бомба? Р-раз! И… ног нету, милый! - Он погрозил кому-то рукой, задумчиво растянул: - А мы шли. - Егорша показал на окно, на огни села, на звезды над соснами. - Далеко-о. Туда-а! Дядя Егорша меня зовут… - Замолчал, взволновавшись, отодвинулся.
Ломакин сел к самовару.
- Я махорочкой подымлю. Она сытней. Пахучая, горит долго, и дыму много. Вот еще… - продолжал он, - верят в бога… А я не верю - ни разу его не видал! А ну, покажись! Какой ты такой есть человек…
Хлопали двери. Гасили свет. В прихожей лампочка загорелась ярче; и потолок, и стены, и пол стали словно чище.
По полу, пища, ползал маленький котенок. Егорша уставился на него, наблюдая, как он обнюхивает доски пола, бумажки и окурки.
- Смотри-ка, бегает.
Котенок уткнулся носом в валенок Егорши и, обнюхав, запищал. Егорша поднял его, положил на ладонь и выставил руку вперед. Этого котенка он недавно кормил кусочками колбасы и отгонял мать - большую кошку.
Он дул на этот сжавшийся комочек из шерсти и тепла, приговаривал:
- Ма-а-ленький! Тоже ведь сердчишко бьется. Жизнь! Эх ты, киска! Живешь, живешь, и ничего ты не понимаешь, как и что. Вырастет из тебя большой-большой кот - и всего дела. Начнешь кошек царапать и про мышей забудешь.
Котенок жалобно пищал, переваливаясь с боку на бок, упираясь передними лапками в толстые, огрубевшие пальцы. Егорша согнул их, чтобы котенок не вывалился из ладони на пол.
Все смотрели на Егоршу, думая каждый о чем-то своем. Наблюдали за котенком. И командировочным казалось, будто дом приезжих - их дом, а Егорша давно знакомый, родной и близкий человек.
Согревшись на горячей ладони человека, котенок свернулся в клубок и притих от удовольствия.
- Дунуть - и нет его. Сердце с горошину.
Уперев локоть в колено, Егорша долго любовался котенком, ощущая его тепло и отчетливые стуки сердца.
- Ну, почему ты не родился человеком?
3
За окном ночь. Егорша привалился к стене, наклонил голову к самовару; от нагретой меди шло тепло, и ему было приятно: щеки согревались, пылали. Козулин ушел к себе, шелестя газетой. Парни, раздевались в соседней комнате, прикрыв дверь, и говорили о том, чтоб не проспать утром.
Актриса перестала улыбаться. Вздыхая, она посмотрела на веселого Егоршу, на безучастную ко всему Степановну, которая в углу стучала костяшками счетов и перелистывала толстую бухгалтерскую книгу. Постояв немного, актриса ушла к себе в комнату.
Дядя Егорша, посмотрев на Степановну, рассмеялся:
- Баланс! Баланс!
- Тш! Иди-ка спать, - встревожилась Степановна.
- Балансы, говорю, подводишь? - потянулся Егорша. - И меня под баланс! За две ночи вперед уплатил? Уплатил! Да-а. Я человек государству нужный. Не-ет! Не гони. Посижу, погляжу. Будут люди приходить… приезжие. Ты что же им тоже - идите спать! Это ведь дом! Здесь граждане живут!
- Молчи уж! Какое тебе дело до людей? Спал бы да спал от нечего делать! - озлилась Степановна. - Ночь на дворе.
- Не пойду спать. Не желаю! И ночью жить хочу!
Степановна махнула рукой и засмеялась. Запищал котенок. Мигнула лампочка. Снова в доме тишина. Бродит, мягко ступая по крашеным доскам, пузатая кошка "Марья Петровна" с обгоревшим боком. И только за окном, в ночи, во дворе, слышен стук чьих-то шагов по дощатому настилу между оттаявшими сугробами.
"Нет, не одинок я… здесь, - думал Егорша. - А кто мне "здрасте" скажет? - Начал перечислять по избам первой улицы фамилии родичей, знакомых, деревенских земляков, живущих в Сысерти. Шевелил пальцами, будто брал что-то в руки, сжимал в горсть и отпускал. - На этой улице меня все знают - привечают! С другой начну…"
Кто-то открыл дверь. Потянуло сыростью. Лысиной и щеками ощутил холод.
Егорша исподлобья взглянул на вошедшую женщину. Она остановилась у закрытой двери, засунув руки в карманы фуфайки. Снова стало тепло.
"Наша, своя", - решил он.
В ее руках, в крепко сбитом теле, в пуховом сером платке, в глазах, казалось Егорше, было что-то близкое, родственное, домовитое. Матовый гордый лоб без единой морщинки, круглые щеки, алые губы, в голубых глазах насмешка.
"Вот это баба! - определил он ее возраст. - Муж наверняка каждый день радуется… И здорова, и привлекательна".
Смеялось все ее лицо, хотя тонкие губы были плотно сжаты и чуть вздрагивали. Прищуренные потемневшие глаза ее обежали прихожую, потолок, печь и, задержавшись на Егорше, раскрылись - снова стали голубыми и холодными. Егорша вспомнил Марью. Вошедшая чем-то была на нее похожа, разве чуть старше, румянее и строже. В сердце его хлынула тоска, толкнула, забивая дыхание.
- Ну, а ты кто же будешь? - спросил он.
- А я рядом живу! - крикнула она бабьим простуженным голосом. - Самовар вот у меня всегда кипятят. Сено лошадям тоже у меня. Соседи мы с домом приезжих.
Егорша покивал ей и с интересом спросил, глядя на ее толстые ноги, обутые в блестящие резиновые сапоги:
- Ты… чья?
- Я-то? - растерянно рассмеялась молодка, ища глазами стул. - А вдовая я.
- Ну, и что же?.. Все мы вдовые, - степенно произнес Егорша и замахал рукой: вот можно посидеть, поговорить с вдовой, похожей на его Марью. Егорша налил из самовара стакан и придвинул его на край стола. Но Степановна, заперев счеты и книгу с балансами в ящик стола, заговорила:
- Ночь уже. Шла бы ты спать. Приезжих разбудишь!
Молодка пожала плечами, сердито взглянула на старушку и, устало опустив руки, прислонилась к косяку двери.
- Скушно одной-то. Вот с тобой поговорю, - обиделась она на Степановну и, посмотрев на Егоршу, на его толстые губы, поднятые белесые брови, сморщенный в раздумье лоб и красные рябоватые щеки, улыбнулась, как бы ища поддержки.
- Садись, соседка!
- Завтра придет! Я здесь директор! - зло бросила Степановна и загремела ключами.
Егорша потянулся, поудобнее уселся на заскрипевшем стуле и посерьезнел, осматривая ладную фигуру женщины, вставшей к нему спиной. Его взгляд остановился на резиновых сапогах, туго обтягивавших икры ее ног; ему захотелось выйти на воздух, на снег, обнять обиженную Степановной женщину и что-то говорить ей.
А молодка отошла от старушки, повела плечом и печально произнесла:
- Пойду я! - и, оглядываясь на Егоршу, медленно затворила за собой дверь.
- Ушла, - грустно произнес Егорша. - За что ее не любишь так?
- Я-то? - удивилась Степановна. - Да она мне наилучшая подруга! А только люблю я во всем порядок. Отдыхали бы!.. - вежливо закончила она, подвязывая ключи к поясу.
Егорша кивнул с усмешкой: "Командирша". Встав, он потянулся к тулупу и успокоил "директора":
- Лошадь проверю и тоже - спать.
Во дворе дома приезжих темно. У каменной стены молчаливо жуют сено лошадь Егорши и чья-то корова.
"Скотина, а тоже… как брат и сестра".
На сугробы легла желтая полоса электрического света, отброшенная окном соседнего дома. "Наверно, ее окно? Постучать - не выйдет. Вот живут на земле люди вдовые… вроде меня и ее. Это забота серьезная! У одних, скажем, с работой не выходит, у других с семьей неладно. А во всем должен быть порядок!"
Спать ему не хотелось, и он никак не мог понять: отчего: или потому что одолевали думы, или потому, что в соседнем доме, где живет вдова, чем-то похожая на его умершую Марью, горел огонь.
Егор поплотнее укутался в тулуп, вышел за ворота и оглядел окраинные улицы Сысерти.
У заводского пруда заливалась гармонь. Бойкие девичьи голоса выкрикивали частушки. Запоздалые машины сигналили где-то у базарной площади, и там, среди черных изб и деревянных двухэтажных домов, по дороге к школе сельских механизаторов, вспыхивали и плыли мягкие круги света от фар.