Прошел две улицы. На окраине, за высохшими соснами, остановился возле плетня, вздрогнул от визгливого лая собаки. В сосновом бору потрескивала наледь на коре. Ветер качал тяжелые ветки, и они старчески скрипели.
Егорша почувствовал, как сжалось сердце от охватившего его одиночества, и стало жутко, показалось, что там, в темном бору, кто-то притаился между толстыми стволами.
- Шуршит природа. К весне. День какой-то сегодня особый: и радостно и грустно.
Егорше стало все равно куда идти, что делать. Можно стоять вот так до утра и слушать, как потрескивает кора, как надсадно скрипят ветки, вдыхать холодный воздух, освежаясь ветром.
Домой он возвратился поздно и, раздевшись, повалился на кровать. Проспал до обеда, совсем забыв, что Глухов наказывал быть утром у райкома на всякий случай: предполагалась поездка в соседний колхоз.
4
К вечеру в дом приезжих пришел Глухов. Он поздоровался со Степановной и, как бы не замечая Егорши, прошел, прихрамывая, к вешалке, медленно снял свой красивый черный полушубок с белым воротником и присел на стул рядом с актрисой и Козулиным, которые грелись у печи. В его подчеркнутом равнодушии к Егору, в его молчании при встрече угадывались обида и злость. Он сидел к Егорше спиной, изредка оборачивался и бросал тяжелые, обидные слова-вопросы:
- Ну, как устроился? - Это первое, что спросил председатель, и Егорша сразу понял, что Глухов пришел неспроста.
- Хорошо? Степан Иваныч. А ты как?
Глухов не ответил ему, говоря что-то актрисе, - она деловито подбрасывала в печь сосновые чурки. И по тому, что Глухов не ответил на вопрос Егорши, не повернулся к нему, и по тому, как он пересмеивался с Козулиным и актрисой, разглаживая ладонью щеки, Егорша понял, что Глухов очень устал и что дела его плохи. Ему захотелось спросить председателя о том, как порешили о нем в райкоме и что теперь будет с их колхозом, но подумал, что ему, виноватому перед ним, спрашивать сейчас неудобно, будто это их общая тайна.
…Ведь вот Глухов - еще председатель, еще никто не знает, как решились его дела в райкоме, и он может сейчас приказать Егору запрячь лошадей и возвратиться в колхоз, жить и работать. И ничего, быть может, не случилось, и никто не виноват, а Глухов попросту устал.
Егорша сидел молча и курил. Ему было жаль Глухова. Махорка горчила. Дым царапал горло. Но кашлять было неудобно.
- Почему утром не подъехал к райкому? - спросил Глухов, подняв голову. - Забыл или пьян был?
- А что?
- Как что? - Глухов усмехнулся наивной растерянности Егорши и заговорил, никого не стесняясь, что утром с инструктором райкома целый час прождал Егоршу, что нужно было ехать в соседний колхоз и хорошо - подвернулась случайная подвода. Обо всем этом Глухов говорил мягко, со смехом, и от этого Егорше стало еще обиднее.
Глухов повеселел.
- Как с нами-то решили? - не удержался Егорша.
- Э, не твое дело! - отмахнулся Глухов.
Егорша встретился взглядом с Козулиным. Тот внимательно посмотрел да Егоршу. Через очки в его взгляде ничего нельзя было прочесть, и Егор с неудовольствием подумал: "Уважительный гражданин, а тоже в душу лезет", - и отвернулся.
- Ну, что молчишь, Егор! - неожиданно крикнул Глухов лающим басом и стал ждать ответа.
Егор вздрогнул, притих. Он уже не радовался, как бывало раньше, тому, что председатель чисто выбрит, что от этого лицо его стало приятным, молодым; неприятны были только металлический блеск больших глаз Глухова и новый зеленый френч с желтыми пуговицами, простуженный голос и самоуверенный взгляд.
- Молчу: разговору нет, - ответил Егорша, и его сердце тоскливо сжалось при мысли, что его начальник Глухов, которого он возил уже восемь лет со дня Победы, сейчас какой-то далекий и чужой ему человек, к которому нет разговора.
Глухов подсел ближе к огню, вытянул рыхлые волосатые руки с узлами вен, стал греть пальцы и ворчливо доказывать, как Егор виноват перед ним.
Егор машинально раскрыл потрепанный синий журнал "Автомобильный транспорт". Слушая Глухова, листал страницы и вглядывался в замысловатые чертежи обкатных и тормозных барабанов, в схемы двигателей, амортизаторов, крышек картера…
"Вот и культура на селе… Читают приезжие. Кто-то оставил и уехал добрым человеком", - думал он, рассматривая новые марки автомобилей и грузовиков "ГАЗ-51", "ЗИМ-150".
Егор представил себе, что колхоз уже купил "ЗИС" и что он, Егор, везет на этом "ЗИСе" по хорошим дорогам не Глухова, а нового председателя с веселым взглядом и пышными пшеничными усами.
Глухов заговорил с Козулиным и актрисой о колхозе, о пашнях и урожаях. Они не обращали внимания на Егора, будто его и не было, а он не сумел войти в разговор, и от этого ему стало еще тяжелее. А еще было до злости обидно смотреть на равнодушную широкую спину Глухова, на его двигающийся бритый затылок, обидно сознавать, что Глухов обругал его при людях, которым он рассказывал вчера о сыне и свадьбе.
Он крякнул:
- Пойду!.. Лошадь там!.. - поднялся и, схватив тулуп, вышел в сени.
На лестнице остановился. В ушах раздавались басовые выкрики, обидные слова Глухова.
Над лестницей, под потолком, тускло светила лампочка, вымазанная известью. От деревянных бревенчатых стен пахло инеем и сыростью.
В сенях столкнулся со вчерашней молодкой. Была она в пуховой шали. Он заметил, как она со вздохом широко раскрыла глаза, остановилась и улыбнулась.
Егорше показалось, что она смеется над ним. Нахмурившись, он запахнул полы тулупа, посторонился и шагнул вперед.
Она загородила дорогу и, закрыв глаза, задышала ему прямо в лицо.
- Эх, голубь! - сказала она сердечно, провела теплой рукой по щетине на щеках Егорши, задержала ладонь на шее, пощекотала пальцем, выдернула руку и, гремя ведрами о ступеньки, беззвучно захохотала, рванулась к двери.
Егорше захотелось поговорить с ней или хотя бы постоять рядом… подумать. Задержал ее за рукав фуфайки. Молчал, не находя слов.
Прижалась:
- Ну, что? Ну!
Ответил хрипло, сдавленно:
- Да погодь! Звать как?
- А Софьей.
- Ишь ты!.. Царица…
- Женаты, чать?
- Сын женат.
- Не старый вы еще мужчина…
Егор промолчал.
Софья равнодушно кивнула на сугроб, на забор и небо.
- Весна-то! - и снова засмеялась.
Он почувствовал в ее смехе, в ее нарочитой веселости отчаянность одиночества и боль.
В небе вечернем сине и бездонно; в такое время звезды только угадываются, они медленно начинают проступать мерцающими светляками. В открытый полог сеней видны избы; над ними колышется дым; окна кое-где уже светятся электрическим светом. За дальними улицами скрипит колодезный журавель и кричат одинокие грустные гудки Сысертского завода.
Здесь, в сенях, было темно, и только глядела с потолка своим желтым глазом тусклая лампочка. Егорша распахнул тулуп, полуобнял Софью, закутал, прижал к себе, удивившись своей смелости, чувствуя сквозь фуфайку, как дышит ее грудь.
- Одна?
- А что?
- Голубь, говоришь?
- Щетину обрил бы.
Вверху за дверью послышались голоса. Кто-то звякнул щеколдой, громко произнес: "По радио говорили…" Что говорили по радио, Егорша, уже не расслышал. Софья отодвинулась и пошла, задумчивая, уже знакомая, волнующая, и он долго смотрел ей вслед, радуясь этой встрече.
5
Утром Глухов уехал в Кашино знакомиться с новым колхозом. Уехал на автобусе но сибирскому тракту.
Егорша задержал лошадь у желтой металлической громады автобуса, наблюдая за сутолокой пассажиров, отъезжающих в Свердловск. Он гадал: достанется председателю место на кожаном сиденье или нет. Места не досталось. Глухов стоял у выхода в расстегнутом полушубке. Лицо его было печально; за ночь на щеках пробилась борода, и на шее от костяного воротничка появилась красная сыпь.
- Езжай, Егор, домой. Я вернусь дня через два, - сказал он усталым голосом, махнул рукой, и автобус тронулся.
Егорша постоял еще немного, пока автобус не скрылся за родильным домом, и пошел рядом с санями, думая о Глухове, о колхозе, о себе и о Софье.
Встретила его Степановна. Воровато оглядываясь, она прошла с ним в ворота к каменной стене двора, где обычно стояли лошадь Егорши и чужая корова. По дороге она бросала ему медленные фразы:
- Вы ничего не знаете?
Егорша насторожился: "Вежливая какая!" - и, не подав голоса, стал распрягать лошадь.
- Вы сегодня свободны аль нет?
"Что это Степановна мне: "вы" да "вы"? Уже не случилось ли чего?" - подумал Егорша и, бодрясь, ответил:
- Со временем я.
Степановна засмеялась над чем-то, наклонив голову.
"Веселая какая", - Егор вывел лошадь из оглобель и привязал ее у стены. Степановна подошла, сказала шепотом:
- В гости вас зовет Софья Матвеевна, - приблизила к Егорше лицо.
- Как это?! - смутился он, а про себя отметил: "Выпила Степановна. И совсем она не злая. Душевный человек".
- Вы дом-то ее знаете? Вот ее окно, а дверь эта.
- Хорошо. Правильно, - кивнул головой Егорша и посмотрел на окно и дверь. Ему даже показалось, что в окно смотрит на него Софья, а дверь вот-вот откроется, и Софья выйдет навстречу.
- Почему выкаешь со мной? - строго спросил Егорша.
Лицо Степановны потемнело, сузилось. Она открыла рот, подыскивая слова, ответила ласково:
- Имя-отчества твово не знаю, дурень.
- Балансы подводишь? Квитанции пишешь? Там моя фамилия!
- И то правда! - Степановна ступила на лестницу и оттуда громко проговорила, поправляя платок: - А чай сегодня в самоваре сладкий. Агент учудил. Купил сахару на весь самовар, высыпал и, нате пожалуйста, пользуйтесь. Герой-человек!
Егорша покрутился около лошади, задетый за живое приглашением Софьи. Не каждый день зовут человека в гости! А вдруг обман или насмешка?! "Пойти или не пойти?" - думал Егор, не находя себе места. Ему льстило, что Софья позвала его в гости. Хотелось увидеть ее. Вспоминалась тоска в ее голосе, горькое ее одиночество и разговор в сенях, когда накричал на него Глухов.
"Не пойти - обидится. В сущности, ничего особенного не случится, если погостевать. Человек она отзывчивый. Душа параллельная! Да и разузнать о ней не мешало бы. Поговорим степенно".
6
Ему хотелось увидеть Софью без фуфайки, в платье, по-домашнему. Он тихо отворил дверь на себя, шагнул в теплую полутемную комнату и, глянув вперед, увидел Софью. Она сидела к нему спиной и что-то шила.
Он кашлянул, Софья обернулась и с улыбкой стеснительно поднялась ему навстречу, посмотрела в глаза.
- Так вот, значит, ты здесь и живешь… - сказал он как бы для себя. И будто никого больше на свете нет, только он, Егор, и она, Софья. Будто они давно знают друг друга и прожили вместе много лет.
- Раздевайся, я сейчас, - попросила Софья, протягивая руку в сторону громоздкого, обитого железом сундука под наклоненным зеркалом во весь рост. Егорша снял тулуп и осмотрелся.
- Ну вот… проходите, садитесь, отдыхайте, будьте как дома, - мягко и певуче проговорила она.
Егора тронула ее вежливость, и он отметил, что ходить в гости самое приятное дело на свете.
- Я сейчас. А потом я вас чаем угощу, - Софья встретилась с ним взглядом и, по тому как он пристально посмотрел на нее и оглядел ее всю, вспыхнула и заторопилась. Он весело кивнул ей и пожалел, что одет не по-гостевому, а по-дорожному. Это бы ничего, но ведь он сейчас не в доме приезжих, а в доме Софьи.
За раму зеркала были вставлены выцветшие глянцевые фотографии, на которых он безошибочно находил Софью: то чем-то похожую на икону, святую богородицу, то в цветном сарафане, то сиротливо стоявшую среди людей.
"Ты смотри, ты смотри! - удивлялся Егорша. А потом, вглядываясь в ее глаза на карточках, определил: - Одинокая душа. Чем живет?"
Он хотел спросить ее: "Софья, чем живете?", но решил, что неудобно разговаривать с занятым человеком.
"Худая была и совсем без смеха - глаза-то везде серьезные да печальные. Это от мечтаний у человека".
На самой большой фотографии был снят унылый сухощавый мужчина с бельмом на глазу. Над большими ушами белели седые полоски волос.
"Да-а! - Егорша погладил свою гладкую голову. - Лучше седина, чем лысина. Он с бельмом, а я рябой…" - и почувствовал что-то родственное к мужчине на фотографии. В воображении представил Софью рядом с ним и обернулся.
Крутобедрая, с широкой спиной, одетая в цветастое платье, она будто помолодела.
"Мда! Не по мужу цветочек. Сохранила себя!" Встретился с ее глазами. Лицо Софьи было серьезное, строгое, а взгляд тревожный и какой-то виноватый.
- Фотокарточки хорошие, но маловато… - Егор заметил, как зарделись щеки Софьи, - поняла, что, хваля фотографии, хвалит ее. - Детских не видно и мужчина - один.
- Это мой муж. Двадцати двух годов вышла за него. Спокойный и добрый был, Михаил-то Петрович. Ведь ветеринаром в районе состоял.
- Что ж, умер он или где?..
- Война была. Вот Михаила Петровича взяли на войну и там убили. Хорошие люди-то долго не живут, а плохие… - Софья махнула рукой и губы ее дрогнули, а глаза прищурились, заблестели. - Бумажка пришла: убит, мол. Я долго не верила ей. Веришь радости, а не смерти. Все ждала - вернется. Замуж не выходила. Вот и получилось, что не жила я вовсе. Бывало, ночью плачешь: мол, нет счастливой жизни, а все думаешь: придет когда-нибудь, что человеку-то хорошего положено.
Она замолчала, теребя платок в руке. Егор слушал, опустив голову, будто он был виноват, что нет у Софьи счастливой жизни, и ему захотелось утешить ее.
- Я тоже на войне воевал. Не встречал твоего… Что ж, дело это народное. Одни жизнь отдали, других ранили, третьи пришли невредимы, а вместе победу праздновали. Да… простая ты, - ласково дополнил Егорша и стал с волнением свертывать цигарку.
Софья, засуетилась, прошла к печи и оттуда сказала вдруг изменившимся радостным голосом:
- Чай будем пить?
- Будем!
Выпили чаю, пахучего, сладкого, с вкусными мясными пирогами. Егорше пришлись по душе угощение и обходительность Софьи. Он как бы про себя отметил:
- Водочки бы… Винца… с тобой.
- А я не пью.
Егорша признался с сожалением:
- А я пью. - Сокрушенно покачал головой и спросил как бы между прочим: - Чем живешь?
Софья подняла на него удивленные глаза и, как бы оправдываясь, ответила:
- Всякие у меня работы. Шью. Приезжим… самовар ставлю, за двором смотрю. И… коровушка выручает.
"Шла бы к нам в колхоз от такой-то жизни, - хотел посоветовать Егорша, но не решился, считая себя пока не вправе советовать и уговаривать. - У человека своя судьба, своя воля. Ну да ладно! Не первая встреча. Образуем".
Егорша оглядел комнату Софьи: кровать прикрыта красным стеганым одеялом; стол покрыт клеенкой; на полу старенькие половики; сундук, зеркало с фотографиями и русская печь с посудой, да на потолке лампочка со стеклярусным абажуром.
"Обстановка простецкая, но чистая. Наша, крестьянская баба, не жадная".
Софья, погрустнев, следила за Егоршей, качая головой.
- Чудной ты! Обсмотрел… Да все у меня есть! А? Одной скучно вот…
И Егор рассказал ей о себе, о том, кто он такой и как он жил, что женил сына и теперь ему одиноко, что у него свой дом, но нет хозяйки, что колхоз их не ахти какой, а все-таки… и при хорошем председателе обязательно выйдет в передовые.
Софья, подперев голову рукой, задумчиво слушала и изредка восклицала: "Да?!", "Смотри-ка!", "Неужели?!" - и это Егору нравилось. И еще ему понравилось, что Софья вздыхала при этом и ласково смотрела ему в глаза, - значит он ей не безразличен и все она принимает на веру, то есть не умеет кривить душой. И захотелось ему сделать для нее что-то хорошее, а хорошее для нее можно сделать только одно - жизнь.
- Мужа бы тебе, - Егорша улыбнулся и погладил руку Софьи. Понял, что не имеет права, не сможет обидеть ее, как те, которым все равно. "Сердечная обходительность нужна, - подумал он и вдруг почувствовал себя хорошим. - На такой и жениться не грех. Вот был он один и она одна. А теперь вроде… оба! А значит: не одиноки".
Софья встала, отнесла на печь самоварчик и чашки и, возвращаясь оттуда мимо кровати, оправила подушки.
Подошла к нему открыто, сияющая, смелая. Тяжело наклонилась. В словах веселый упрек:
- Сурьезный ты какой-то.
- Помолчи. Сядь.
Он обнял ее за спину. Горячее тело обтянуто тонким ситцем платья. Услышал шепот над ухом:
- Ты мне приглянулся. Душевный ты.
- Привыкнуть мне к тебе надо. - Задержал ее руки в своих, помолчал, почувствовал усталость.
Тяжело поднявшись, он неловко поцеловал Софью в горячую щеку и направился к выходу: "Моя теперь. Ждать будет. Эх, умный я человек!" Услышал за собой далекий голос Софьи - легкий, свободный:
- Приезжай.