7
Он долго не мог заснуть. В комнате, где спокойно спали новые приезжие, было жарко. Вечером на тайгу, поля и село упал мороз, и Степановна "поддавала жару". Вернувшись от Софьи, строгий и радостный, Егорша сам наколол дров.
Сейчас, лежа в кровати на прогретых простынях, он ворочался с боку на бок, крякал, курил, ощупывал свое полное тело и с беспокойством, с отчаянием чувствовал, что в этакой жаркой тишине ему, пожалуй, не заснуть. Он откинул верхнюю простыню, разметал руки и стал обдумывать свой скорый отъезд, встречу с сыном, невесткой, с новым председателем. Загадывал, как и что будет с колхозом дальше и встретится ли он когда-нибудь с Глуховым и Софьей.
С Глуховым-то ему, пожалуй, легко будет увидеться: Глухов приедет знакомить нового председателя с хозяйством, сдавать дела. Да и Кашино не за синими морями - всегда съездить можно. А вот с Софьей - оно тяжелее.
Не выходит она из головы. И вот опять он загрустил… Хочется думать о ней, заботиться, решать что-то. И то сказать, не просто разговор-встреча, а больше: ведь почти доверилась она ему.
Раза два-три в гости наведаться придется - пусть порадуется. Перевезти ее к себе, в колхоз? Устроить можно. Уговорить проще простого. Только не обмануться бы! Как сын на это дело посмотрит? Пашка понятливый, согласится. А Наташенька и слова не скажет. Бабы, известное дело, родные души!
Егорше стало легче, и не такой уж жаркой показалась тишина. Думалось хорошо, свободно, и все шло как нельзя к лучшему. Он лежал, склонив голову в полузабытьи, в полусне, обдумывая нехитрые житейские мудрости, сожалея о том, что жизнь прожита как-то не так и очень быстро, и почему у человека одна жизнь, а нельзя ли прожить еще одну, новую?! И хуже всего, когда к человеку приходит смерть.
Ему представилась, будто готовится он умирать - по-русски, по-крестьянски, степенно, вроде собираясь в дальнюю дорогу. Что он уже старый и стоит на крылечке своего дома и смотрит на леса и горы, на пашни и небо. Будто он сел на крылечко и чувствует: прижалось плечо чье-то крепкое. Обернулся: Козулин рядом сидит в очках и во френче и так печально смотрит на него, будто жалеет, что Егорша умирать собрался. И будто произошел такой разговор:
- Вы что пришли? Газетку почитать, али разговором уважить?
- Нет, Егор Тимофеевич Ломакин, пришел я к тебе за отчетом. А ну-ка, давай, Егор, отчет!
- Это какой-такой отчет?
- А вот… как жизнь свою прожил, много ли людям добра сотворил?
- Ну что ж, милый, вот он я - весь отчет твой.
- Нет, этого мало. Тебя-то мы знаем. Ты про свою жизнь обскажи, как и что…
- Э-э! Стыдно требовать отчет с человека, милый. Он сам себя сперва отчитать должен.
- Ну, что ж, отчитай. Я подожду.
- Ну, так вот… Я жил хорошо. Нет, погоди, не с того конца начал. Зачем я жил - вот в чем вопрос! Жизнь прожита, и как-то так… и хорошо и плохо. Кто цветы подносит, а кто крапиву. Хоть и мало геройства было, а все же… Это потому, что не на глазах у людей прожил. А есть чему подивиться, и цену себе я знаю.
- Ну, это, Егор, философия пошла. Рассуждение твое. Ты давай самую суть, корень самый.
- Что ж, дадим и корень. Хоть и беспартийный я, а люблю вашего брата. Ну так слушай.
Работал, землю любил. Растила, матушка, бывало, богатые хлеба, людям на прокормление. А бывало, и нет. Гражданскую войну прошел. Вайнера и Хохрякова - матроса - знаю. Первые партийные были. Не просто на митингах которые, а жизнь в бою отдали. О себе хвалиться не буду: в живых остался, но долго еще с белыми не на живот, а на смерть бились.
Марью крепко любил, не обижал. Жили душа в душу. Семью поднимали, потом колхоз организовался, чтобы жить крепче. В колхозе-то я конюхом был, коней много развели, нужда в них большая была. Я по лошадям-то с детства мастак. С кулаками воевал, убить меня хотели за лошадей-то. Вот и жил, как люди. А потом война… великая. Народы друг на друга пошли. На войне я хорошо работал, медали есть. И за победу тоже, хоть подвигов не совершал, нет. Чего нету, того нету. Вернулся, еще больше хозяином земли себя почувствовал. Сына женил. Жизнь по руслу пошла… Душе спокойней. Да… Вот и весь мой корень, вот суть делов моих. А мог бы больше сделать! А мог ведь!
Козулин слушал, слушал и сказал:
- Не умирай, Егор, погоди. Ты человек хороший, людям очень нужный. И будем мы за тобой смотреть пуще глаза.
Так и сказал.
- Смерть для человека, Егор, самое бедовое дело. Умирают хорошие и плохие. Мало люда живут, мало. Орлы, и те больше. А вот слышал я, будто препарат уже есть такой, врачи выдумали. Приедешь с работы, выпьешь стаканчик, закусишь и… живи еще сто лет! И так далее.
- Это правда, милый? И впрямь, кому помирать охота? Ну что ж, поживу еще, если препаратом уважил. Значит, все-все и жить будем… Так детей ведь каждый год уйма рождается. На земле места не хватит! Где жить будем?!
Козулин и тут не растерялся:
- На других планетах. Как от села до села будем ездить.
- А! Слыхал! Видеть не приходилось…
- Живи, Егор, живи! Не умирай, пожалуйста!
Егору понравилась такая просьба, но его взял интерес: а что дальше, и он представил себя умершим и что умер он как-то по-особенному: в гробу лежит, а все видит и слышит и руками может шевелить. Вот он лежит и думает: как же это он все-таки умер? Не доглядели!
Вот его куда-то везут, а ему мысли всякие в голову лезут. Кто за ним идет да кто его в последний путь провожает? Всем колхозом вышли. Тут и Глухов, и Степановна, и Пашка-сын, и Наташа, и соседи, нет только партийного Козулина и Софьи, - видно, очень не хотели они, чтоб Егор умирал! Ну, и на том спасибо. Везут его, а кругом фруктовые сады, уже без яблок. Осень. Урожай, должно, собрали. А везут его на этой же лошади, на которой и сам ездил и начальство возил. Оглянулся Егор и успокоился. Хоть хоронят-то честь-честью!
И все-таки, как и любому человеку, ему жалко стало себя, что он лежит в сосновом гробу, что он умер, что падает на его лицо печальный осенний снег, что милая лошадь оглядывается на него и смотрит грустными глазами. На одной из досок гроба он заметил запекшуюся смолу, отковырнул ее пальцем, но вспомнил, что мертвый, и убрал руки.
Убрал - и не мог не рассмеяться.
Не мог от радости, что смерти ему, Егорше, нет, и что совсем умереть он не может и не сможет, что нужно жить и жить, как все люди живут, и с препаратом и без - и вскоре уснул.
Проснулся Егор рано. Заторопился поскорее уехать домой, к сыну, в колхоз. А то на стороне от всяких невеселых мыслей и впрямь помрешь.
Воспоминания о Софье развеселили его. Легче стало на душе, и быстрее заставляла двигаться уверенность, что скоро с Софьей он будет вместе и они долго еще проживут.
А что? И свадьбу справит, как молодой, и начнет вторую жизнь, одинаково любя всех, но каждому зная цену! А потом, когда он увидел Степановну, Козулина, разряженную актрису, оглядел снежные улицы Сысерти и приготовил лошадь в дорогу, ему стало совсем весело.
8
Повалил снег. Чистый, хрупкий, он искрился, как крахмал, и сеялся откуда-то из серого неба, ложась на дороги и избы тяжелым пухом.
Егорша запряг лошадь, уложил под сено мешок с покупками поближе к сиденью и стоял у саней в раздумье. Лошадь нюхала летящие хлопья снега тонкими ноздрями, слизывала снежинки с губ розовым языком и косила глаз на хозяина.
Из соседнего дома вышла Софья, покраснела, встретившись взглядом с Егоршей, и поклонилась. Егорша хотел подойти к ней проститься, но вспомнил, что решил скоро вернуться, кивнул головой и стал хозяйственно оправлять хомут на шее лошади, делая вид, что занят.
Откуда-то вынырнула Степановна. Она увивалась около Софьи, расспрашивая ее шепотом о чем-то.
Софья стояла строгая, неприступная. Егорша услышал, как Степановна просила с настойчивым женским любопытством: "Ну, а он что?" Софья опустила глаза, покраснела и ничего не ответила.
Уезжать не хотелось. Не хотелось потому, что возвращаться домой "предстояло порожняком, одному. Глухов сказал: "Езжай, Егор, один…" И вот Егор уезжает. Ничего не случилось: приехал и уехал человек. Вот и еще два дня жизни прошли.. Не воротишь назад. Зато новых людей узнал, хороших, своих, которые не подведут и всегда уважат, которых он любит и до которых ему есть дело! Все эти люди надолго останутся в его памяти, и он часто будет о них вспоминать, а может, и встретиться придется. Работы уйма. Людей много требуется к земле, в колхоз. Приезжайте, милые. Жить будем.
На крыльцо вышел Козулин, в пальто, в кожаном малахае, с клетчатым шарфом на шее.
Увидел Егора, кивнул:
- Уезжаете, дядя Егорша?
- Да, в колхоз. К сыну. Погостевал я тут. Надоел всем.
- Да нет, что вы?! - Козулин добродушно рассмеялся. - Доведется ли снова увидеться и… поговорить с вами?
Егорша вспомнил бессонницу и, улыбнувшись, ответил:
- Непременно свидимся.
На крыльцо вышла актриса и, увидев запряженную лошадь, удивленно воскликнула:
- О! Уезжаете, Егорыч?!
Егоршу тронуло ее удивление и то, что она назвала его ласково "Егорыч", и он ответил:
- Уезжаю, уезжаю, гражданочка, - и поклонился.
Степановна открыла ворота. Софья стояла в стороне, глядя куда-то мимо Егора…
Проезжая, Егорша посмотрел ей в лицо и, заметив, как губы ее дрогнули, сказал тихо:
- Береги себя.
И отвернулся.
"Забрать, забрать ее надо отсюда! Нельзя одинокой ей жить. Да и мне тоже".
Вывел лошадь на улицу, остановил сани на дороге, чтобы проститься со всеми.
Взглянул на вывеску над дощатым ларьком, в котором были выставлены напоказ вино, сода в коробках, холодные пирожки и конфеты-подушечки. Внутри ларька в своем белом халате съежилась от холода продавщица, безучастно смотрела сквозь стекла.
Прочел вывеску. На зеленом листе жести красными ровными буквами было выведено: "Дом крестьянина Сысертского райисполкома". Что-то сухое, бумажное заключалось в этом названии, и Егорше оно не понравилось.
- Эх, крестьянин ты… "Сысертского райисполкома!"
Причмокнул, громко крикнул на лошадь:
- Эй, транспорт, трогай!
Степановна махнула ключами; Софья подняла руку и погрустнела; Козулин снял очки; актриса улыбнулась широко, и сейчас лицо ее не было похоже на маску.
- Счастливого пути!
Лошадь потянулась, судорогой мышц стряхнула снежинки с лопаток и зашагала, степенно держа свою громадную голову, навстречу избам, прохожим, дорогам, тайге и снежному простору земли.
Свердловск
1954-1955
ИСТОРИЯ С ЖЕНИТЬБОЙ
1
Мой жених Гоша Куликов уехал. Я сижу у окна и думаю о нашей любви. Давно уже убрали урожай. Днем я работаю, а вечером учусь в школе.
Как жаль, что Гоши нет рядом со мной и я должна переживать. Мне до сих пор не дают покоя строчки из его письма:
"…жди! Мне лучше оставить тебя невестой, чем женой, одну… Я вернусь комбайнером!"
А вдруг он не приедет или разлюбит? И я снова вспоминаю наши размолвки, обиды, ссоры.
Они начались со сватовства.
- Не будем торопиться, - сказал Гоша, набрасывая пиджак мне на плечи.
Я кивнула, и мы сели у ворот нашей избы, на скамье под рябиной. Гоша - младше меня, но я его так любила в эту минуту за то, что он такой серьезный и взрослый, что в его словах "не будем торопиться" были ласка, и тревога, и уверенность.
- Лена! Мы с тобой очень молодые… - Гоша наклонил голову, взглянул на меня исподлобья, будто я была виновата в том, что мы оба очень молодые. - Твой отец, я знаю, не согласится, чтобы мы вдруг стали мужем и женой.
Я упрекнула его:
- Ты что, боишься? Раздумал идти?
- Тише, а то отец услышит!
Говорить мне больше не хотелось - и так было понятно, что мы очень любим друг друга, что мы решили прийти к моему отцу и сказать о своем решении пожениться.
Нашей любви было уже два года. А началась она в тот вечер, когда мы репетировали в клубе пьесу. Гоша и я изображали влюбленных, и в нашей роли было много мест, где нужно целоваться. Спасибо драматургу, он, очевидно, нежадный человек на поцелуи. Руководитель драмкружка придавал большое значение этим местам, которые, по его словам, "выражали идею любви". Мы сначала стеснялись, репетируя с Гошей поцелуи, а потом, когда подружились, уже не стеснялись и "репетировали" при каждой встрече. И на сцене это здорово получалось, как в жизни, и даже лучше, потому что руководитель говорил нам: "Хватит! Вы эти места зарепетировали!"
Отец не любил Гошу - я это хорошо знала. Он всегда упоминал о нем при случае: "Так… ни парень, ни девка. Мальчишка! А что сирота - так это не в счет, и жалеть нечего. Все мы сироты - если одни".
Гоша работал помощником комбайнера, жил на квартире у родственников и ничем таким не отличался, за что, по мнению моего отца, его можно было похвалить. В Гошином комбайне всегда случалось много поломок, и отцу, как механику МТС, это очень не нравилось.
- Опять твой-то орел… - с усмешкой говорил мне отец, и это, очевидно, доставляло ему некоторое удовольствие. В одном отец был совершенно убежден - мой "орел" в женихи мне не годится.
В представлении отца мой муж должен быть "видным парнем", "солидным" человеком. У Гоши же солидности не было никакой, а было слабое здоровье, маленький рост, рыжие веснушки на носу и страсть к "сочинению стихов и поэм".
Отец знал об этой страсти. Гоша читал нам свои поэмы и всегда ждал, что отец похвалит их. Тот же вздыхал и грустно качал головой, будто хотел сказать, что писание стихов до добра не доведет. Гоша почему-то не обижался, а, наоборот, чаще стал приходить к нам, читать свои длинные поэмы, и это мне очень нравилось.
Потом, когда поэмы кончались, Гоша переходил на разговоры о комбайнах и под разными предлогами заходил к нам. А чтобы не было никаких подозрений, закрыв дверь, он успокоительно поднимал руку и говорил отцу:
- Я строго официально!
По вечерам он с отцом долго вел "строго официальные" разговоры, и я иной раз сомневалась: ко мне он ходит или к нему?
Отец понимал хитрость Гоши и, когда "мой орел" долго прощался со мной, выразительно посматривая в мою сторону, заговорщицки кивал мне. Это означало, что я могу проводить Гошу. Мы с ним долго бродили по деревне и говорили только о нашей любви.
Ночи были летние, теплые и звездные, и мы всегда уходили с ним в поле, где росла зеленая рожь. Гоша вел меня под руку, прижимаясь ко мне щекой, бережно целовал меня и стеснялся. Это было так хорошо, что в эти минуты он мне казался самым солидным человеком на свете.
Отец особенно невзлюбил Гошу из-за случая с комбайном. Как-то он поведал Гоше свою мечту "о широком комбайне", который с одного захода скашивал бы половину поля. Гоша рассмеялся, подумав, что отец шутит. Тот назвал его "балаболкой" и попросил не приходить к нам совсем.
После этого Гоша перестал к нам приходить, и отец больше не говорил мне "твой орел". Только однажды заявил: "И видеть не хочу этого стихоплета".
Мы продолжали с Гошей дружить. Только после этой ссоры он почему-то забросил писать свои поэмы и налег на книги о комбайне.
Я иногда виделась с Гошей и приходила к нему. Дома он или читал книгу, или поднимал гири, чтоб "росла" мускулатура, или что-то писал… Вечером я заставала его за столом, где он обычно писал стихи. На столе всегда лежали комки сахара. "Это - фосфор, - говорил Гоша, - для головы полезно. Писатели все сахар едят!" - и угощал меня, будто я тоже собираюсь писать поэмы.
Милый, смешной Гоша! В сумерки мы сидели в его комнате и говорили обо всем на свете. Гоша сожалел о том, что мы редко стали встречаться, и ему тяжело оттого, что мой отец сердится на него.
Так не должно дальше продолжаться, иначе любовь погаснет и мы можем потерять друг друга. И тут Гоше пришла в голову мысль о женитьбе. Он говорил: годы проходят, а если любишь, нужно каждый час и минуту быть с любимым рядом. Вместе жить и работать. Плечом к плечу все идти и идти через какие-нибудь преграды и тернистые горы.
Я согласилась с ним. Но перед тем как пойти к отцу, я спросила:
- А как отец посмотрит на наше решение пожениться?
Гоша твердо и убедительно сказал:
- Мы имеем право. Он должен выслушать нас.
И вот мы пришли к отцу.
2
Отец долго не может зажечь керосиновую лампу - электричества нет после грозы, он чиркает спичками - синие искры с шипением прочеркивают темноту. И когда лампа загорается, освещает избу и наши лица, отец, запахнув пиджак и прищурившись, оглядывает Гошу.
- А-а-а! Поэт… - неодобрительно протягивает он и, протерев глаза, садится на стул. - Зачем пришел?
Мы стоим у порога, держа друг друга за руки, и я чувствую, что рука Гоши дрожит. Когда мы шли к отцу, Гоша сказал твердо: "Свататься будем по форме, как благородные люди", - и привел мне много примеров из книги "Фольклор и обычаи русского народа". И вот мы стоим перед моим отцом, как жених и невеста, и долго молчим. Я сначала сомневалась: почему Гоша так долго молчит, и подумала, что, наверное, так нужно по форме, что в книге, изданной Академией педагогических наук, зря писать не будут, и успокоилась.
Отец смотрит на нас недовольный и немного смущенный. Наконец он улыбается, видя, что Гоша красный как рак.
Я хорошо знала, что Гоша умеет красиво и нежно говорить, и когда я боялась открыть дверь нашей избы - так бешено колотилось сердце, - Гоша успокоил меня, положив руку на мое плечо:
- Ничего, он нас не прогонит, потому что такой обычай. А у нас уже такая стадия любви, что нам не все равно как жить - порознь или вместе.
И я не могла с ним не согласиться, раз уж пришла такая стадия нашей любви.
Гоша стоит теперь бледный, с его лица пропали веснушки, он крепко держит меня за руку, будто я хочу убежать.
- Ну, что стоите, как на выставке! Что-нибудь случилось, Куликов? - сердится отец.
Я заметила, как Гоша снова покраснел, растерялся и вместо обычного "я строго официально" сказал, заикаясь:
- Товарищ Павел Тимофеевич!
А потом он шагнул вперед, поклонился и громко проговорил:
- Мы с Леной решили пожениться, то есть мы любим друг друга и уважаем, и вот мы категорически пришли узнать, как вы на это смотрите и… вообще. Вот!
Я чуть не рассмеялась: "Милый Гоша! Так у него это строго получилось, будто отец был виноват в том, что мы решили пожениться".
Отец крякнул:
- Значит, решили… вообще, - и замолчал, нахмурившись сурово, а мне показалось, что вот он набросится на нас с кулаками и никакие обычаи тут уже не помогут. Гоша стоял впереди - худой и тонкий в выутюженном мною пиджаке, и когда поворачивал ко мне лицо, усыпанное веснушками, то моргал: мол, не трусь, и лицо его было какое-то боевое, красивое, как на плакате, и мне стало понятно, что Гоша не отступит и добьется своего.
- Я знаю, - сказал Гоша, - вы на меня смотрите, как на мальчишку Гошу… а я вовсе не Гоша, а Григорий Пантелеймоныч Куликов - такой же полноправный член колхозного коллектива, как вы… и помощник комбайнера, а что поломки в комбайне есть, так их скоро не будет… даю слово, как механизатор сельского хозяйства. И самое главное, я по нашей любви уже жених Лены!