- Дурак ты, художник… "за давностью". Не сидор тебе пить, а бормотуху казенную. Не то страшно, что снаружи пужает, а что изнутри спокою лишает. И-и-эх! - Прокофий Андреевич как-то одной рукой, будто котенка за шкирку, цапнул с лавки гармошку и, откинув назад, на банный полок, зверино заросшую голову свою, визгливо, с переборами заиграл, притопывая, плясовую, пересыпая разгульную музычку кудреватыми частушками.
А мы чесали старосту,
Не боялись аресту!
На голос гармоники из лесу вышли туристы. Обнаружив, что деревня все-таки мертвая и что звучание "гармоническое" скорей всего им пригрезилось, туристы решили заночевать в наиболее сохранившейся постройке, а именно в запертой на замок избе Софронихи.
Однако в затхлом, пахнущем мышами и разрушением доме юные путешественники долго не усидели. Презрев проникающую под студенческие одежды вечернюю свежесть, сумерничать порешили они вокруг костра, который мигом сообразили из остатков изгороди прямо в огородном бурьяне под старой, умирающей яблоней - возле порожнего, полурастасканного на дрова сенного сарая, защищавшего костер от сырого ветра и - попутно - от неведомого студентам полковничьего "дальнобойного" оптического взгляда на мир.
Парамошу подмывало заглянуть к туристам на огонек. Какое-то странное чувство не собственника, нет, скорее - первооткрывателя подлиповских ценностей, желание преподнести "стюдентам" сюрприз, что есть в деревеньке живые жители, хотелось предстать пред их прохожие очи не как случайная тварь, но как законное население. Шевеление в сизом вечернем воздухе костра уловил он, выйдя на крыльцо для последнего перед сном перекура. Здесь, в деревне, Парамоша спать ложился рано, по режиму Олимпиады Ивановны.
Пламя, заслоненное деревьями заглохших садов и остовом скособоченного сарая, не отражало, но как бы испаряло в сырую, набрякшую тьму зыбкий, металлически медный свет.
Васенька подобрался поближе к сараю и в отверстия, просвистанные в стенах февральскими вьюгами, принялся рассматривать пришельцев. Пятеро парней и девица. Та самая! Встреченная им на лесной тропе и обозвавшая Парамошу Бармалеем. И сразу же рука Василия Эдуардовича за пазуху курточки сунулась. В поисках расчески. Нашарив там обломок Олимпиадиного гребешка, Парамоша причесал им бородку, подергал спекшиеся, нераспутанные после недавней бани волосы на голове. И вдруг в подволоченных огнем сполохах, в костровом круге света увидел в чьих-то руках предмет, представляющий для Парамоши чуть ли не профессиональный интерес: а именно икону, то есть живописную картинку, мерцающую древними красками и мгновенно всколыхнувшую чувства не столько добрые, сколько небескорыстные, в какой-то мере уже оскорбленные сторонними чужаками, ибо Парамоша в этот вдохновенный миг безотчетно и безоговорочно причислял себя к коренным подлиповцам.
"Вот проходимцы, - возмущался Парамоша. - Не иначе - у Софронихи из-под замка доску увели! А все почему: постеснялся я тогда в запертую избу лезть. А туристы не постеснялись. Теперь в город ее уволокут. А там известное дело - коллекционеру забодают. Хорошо, если нашему деляге, а если иностранцу? И, глядишь, предмет старины, достояние государства в какую-нибудь безбожную заграницу уплывет. Необходимо потолковать с умельцами…"
И Парамоша вышел из-за укрытия, невежливо кашлянув и одновременно - бесстрашно сплюнув в огонь костра.
- ( Извиняюсь, почему огонь на огороде развели? На территории населенного пункта? - Парамоша с показным усердием, будто чужого таракана, раздавил огромным сапогом отпавший от костра уголек.
Туристы, перестав щебетать, неторопливо меж собой переглянулись. На лицах парней - недвижные осколки улыбок. На лице девушки - испуг. И только один из парней, постарше, скорей всего молодой их преподаватель или физрук, короче - вожак, сидевший на перевернутом ржавом ведре и державший у себя на коленях икону, оторопевший с возникновением возле костра Парамоши менее других, моментально собрался, напружинив под старчески лохматыми бровями пытливый взгляд и мгновенно поменяв на лице "декорации": беспечную усмешку на ироническую ухмылку.
- Вот те на… Гомо сапиенс - в натуральную величину. Че-ло-век! Это же великолепно! Обратите внимание, нормальный мужской человек. А человек - это не только "звучит гордо", но в данную минуту еще и неожиданно звучит. Прошу прощения, - обратился вожак непосредственно к Парамоше, - выходит, что же… в деревеньке обитатели обитают?
- Я спрашиваю: почему огонь под яблоней? В поджигателей играете?
- Потому, что огонь и человек - родственные стихии, товарищ абориген. И еще потому, что яблоня сухая.
Ни тогда, ни после Парамоша не мог объяснить того душевного порыва, придавшего ему возле костра не только отваги, но и какой-то старомодной идейной направленности поступков. Откуда-то нахлынуло терпкое желание заступиться за поверженную, издыхающую Подлиповку, не дать заглушить ее слабое дыхание шумами и жестами людей посторонних, случайных, которым наверняка до лампочки… А сам он, словно в каком-то другом, предыдущем своем явлении в мир родился и постоянно проживал в этом медвежьем углу. И вот, при определенном со стороны нажатии на Парамошино самолюбие (миролюбие?), взыграло в нем нечто историческое, непреходящее, нетленное и вместе с тем - изящное в своей незащищенности.
- Нн-нельз-зя… - прошептал Парамоша, схватив чьи-то сушившиеся возле костра штаны и начал хлестать ими по дереву, сбивая огонь. - Нельзя, нельзя, не имеете права, пижоны! Этой яблоне сто лет! Она Достоевского видела!
Двое помоложе, не иначе как по сигналу вожака, бесшумно приблизились к Парамоше, обойдя его с тыла, попридержали за руки, отобрали джинсы, которыми он размахивал.
- Вы что же, Достоевского читали? - усмехнулся вожак, лаская несвежим носовым платком лик Богородицы, проступающий из тьмы веков с иконной доски, изъятой студентами из покинутого дома Софронихи. - Нет, вы только вдумайтесь, мальчики, в какие мы с вами просвещенные времена заехали! В любой, даже необитаемой деревеньке Достоевского читают. О Владимире Соловьеве или Рамачараке толкуют!
Парамоша тем временем, поостыв, решил действовать дипломатичней. Оставив без ответа вопрос о чтении Достоевского, вежливо усмехнулся, протянув над костром в сторону иконы свои не знавшие трудовых мозолей руки и, заинтересованно заблестев глазами, произнес:
- Если не ошибаюсь, "Скорбящая всех радостей"?
Среди "поджигателей" возникло незримое, как дыхание спящего ребенка, шевеление. А надменная, блошиного роста девица, восседавшая для солидности на огромном рюкзаке, уколола Парамошу дефицитным (на всех не хватит!) взглядом маленьких, но отчетливых черных глаз.
Вожак или физрук, во всяком случае этакий хват, будто загулявший кот, метивший всех и каждого лихим своим обхождением, излучавший буйную энергию, словно не перловой каши со шпиком наелся, а по крайней мере урановых котлеток накушался, воззрился на Парамошу, как на замаскированного Конфуция.
- Вы что же, и в иконах сечете… пардон, разбираетесь? - протянул физрук "скорбящую" Парамоше для ознакомления.
- По силе возможности. А ежели конкретно, то - применительно к ситуации: радость ваша и возбуждение, вызванные обретением данной досочки, напрасны, беспочвенны, потому что взошли эти восторги на обмане, на причинении миру печали, зла. Вот и скорбит Пречистая Дева, глядя на ваши радости уголовного свойства. Короче, кто вас просил забираться в чужой дом, под замок? Участковый лейтенант Лебедев через некоторое время задаст вам этот же самый вопрос.
Энергичный хват, как на ринге после нокдауна, приподнялся с ведра, не забыв пометить "зал" напористым взглядом, мгновенно сориентировался и тут же пошел в наступление, нанеся Парамоше словесный левый боковой, причем открытой перчаткой.
- Ну вот что, Эрудит Иваныч, хватит трепаться. Иконкой не размахивай, пришли-ка ее, родимую, сюда. Необходимо тщательно запаковать предмет старины, чтобы в целости-сохранности в город доставить, в антирелигиозный музей истории религии, слыхал о таком, грамотей? Хотя чего уж там притворяться: что я не вижу, с кем дело имею? Классический образчик деклассированного элемента. Бомж натуральный. В собственном соку. Продолжать?
Парамоша обиделся не на шутку. Он даже немного побледнел. В запущенном его организме, не то в голове, не то в груди, что-то начало электрически потрескивать и лопаться (не жилы, не кровеносные сосуды, но как бы пузырьки с газом, а точнее - издержки закипающего негодования).
- Богородицы не отдам… - прошептал не менее истово, нежели, в свое время, расставаясь с паспортом. И, подняв образ высоко над головой, добавил:
- Лучше в костер!
Схватка длилась недолго. Секунд восемнадцать. Парамоша упал в огородный бурьян, "предмет старины"- к ногам бровастого физрука. Не иначе - был применен один из эффектных приемов то ли ритмической гимнастики, то ли буддийской сосредоточенности, во всяком случае - чего-то модного, показанного однажды по телевизору и мгновенно усвоенного миллионами зрителей.
Из заглохших грядок Парамоша восстал, держа перед собой полуистлевший обломок косы-литовки, а также имея под глазом синяк. Зрителей смутило приправленное сопением молчание Парамоши, с которым он двинулся на обидчика. Кричал бы, дергался - плевать, а вот так молча, сосредоточенно идут, по обыкновению забыв себя.
Взвизгнула, скатившись с вершины рюкзака, девчонка. Полумесяцем рассредоточились вокруг Парамоши физкультурники. А в центре полумесяца, не сходя с места, поджидал Васеньку вожак, бросивший вперед порожние руки и слегка, в такт Парамошиным шагам, закачавшийся.
И опять никакой драки не вышло. Не могло выйти: слишком силы неравные. Резвый хват молниеносно, низом скользнул под Васеньку, мелькнули свистящие в воздухе ноги физрука, упакованные в красные кроссовки, обломок Парамошиной железяки улетел в загустевающие сумерки.
- Будешь рыпаться - смирительную рубаху наденем, - пообещал руководитель группы, отряхивая с джинсов неплодородный суглинок. - До чего одичал человек! Ника, плесни больному из неприкосновенных запасов медицинского. Пусть в себя придет.
Молодежь, обступившая Парамошу, смущенно теснилась возле художника, по всем приметам бить его им не хотелось, более того - многим из команды стало явно не по себе: во-первых, на одного навалились, во-вторых - на пожилого, можно сказать, невзрачного, морщинистого, в сравнении с ними - внешне просто несчастного.
- Ребята, - засомневался один из туристов (самый смекалистый, или самый трусливый, а может, самый справедливый?), - а что, если деревня живая, так сказать - функционирует еще? А мы тут распоряжаемся.
- Отставить, - шевельнул авторитетными бровями вожак, надавив голосом на возникшие в юных сердцах "чуйства". - У меня железная информация: в деревне жителей нетути. Это ведь Подлиповка? - обратился хват к Парамоше, как ни в чем не бывало, даже приветливо.
Парамоша так и обомлел от неслыханной забывчивости вожака: казалось, теперь они с вожаком - враги до скончания дней, ан ничего подобного, предлагается мир. Как такое понимать? А главное - как на такое вероломству отвечать? И - чем? Кликнуть старика Сохатого, полковника на беседу пригласить? "Разве успеешь? - вспомнил о каратешных приемах физрука Парамоша. - Значит, не рыпаться? Такая породистая доска уплывает, семнадцатый век! Что предпринять?"
- Предъявите документы, - обратился Парамоша к девушке, подносившей металлическую рюмашку со спиртом, не повышая голоса обратился. - Как вас зовут, девушка?
- Вероника Авде…
- Заткнись! - рявкнул на девушку хват.
- А что тут такого? - передернула плечиками Ника.
- Значитца, опять за свое? - положил бровастый руку на мигом просевшее Парамошино плечо и вежливо постучал снизу вверх могучим, тренированным запястьем по невзрачной бородке художника.
Васенька судорожно сглотнул. Обиду и все остальное. Но пасовать уже не собирался - понесло…
- Да, за свое! И не за свое, а за государственное! - отважно ухмыльнулся Парамоша, радуясь "государственной" поддержке, и сразу ему сделалось легче, словно отцовские шаги издалека заслышал. - Никто Подлиповку не закрывал, учтите. Это не лавочка, а населенный пункт. Русская деревня. И проживают в ней русские люди: Курочкина Олимпиада Ивановна, Прокофий Андреич… э-э… Сохатый, Смурыгин Станислав Иванович, Парамонов Василий Эдуардович… продолжать список? Короче… и так далее. Но даже, случись такое, что вы Подлиповке предрекаете, стань она порожней, нежилой, превратись в золу, в культурный слой, в землю - все рабно "Скорбящую" присваивать не имеете права, потому что земля и все, что в недрах земли, принадлежит государству. А не какому-либо частному лицу, хотя бы и владеющему некоторыми приемами… ритмической гимнастики!
Окончательно стемнело. Пламя костра сделалось объемней, явственней. На словесный шум и на свет огня выбрался из своей баньки Сохатый. Настоящая фамилия у него была - Кананыхин, чего Парамоша не знал.
Прокофий Андреевич появился в момент, когда язычки пламени вновь присосались к старому дереву, но теперь их никто не сбивал, не прогонял, и огненная стихия беспрепятственно пеленала обреченную. Сохатый молча и как бы зачарованно всматривался в происходящее, затем все так же бесшумно отпрянул за грань света, вернувшись в ночь, будто рыбина в воду.
Возвратился он минут через пять с гармошкой в руках и с двустволкой на ремне через плечо.
- Гости? - справился дед Прокоп у Парамоши.
- Они самые, - сплюнул художник в костер. - После таких гостей не соберешь и костей.
- Что так? - Сохатый подвинул ведро ногой от костра и, положив на ведро случайную дощечку, кряхтя, уселся. - Можа, сыграть? Энти самые… бу-ги-нуги? Али из ружья пальнуть? Сольцой по гузкам?!
- Вы, что же, сторож здешний? - пожимая в недоумении плечами и подбадривая клоунской улыбочкой команду, заозирался вожак. - С ружом, и ваще…
- Я-то? Сумасшедший я. Здешний. Поезда до сих пор под откос пускаю. Как в сорок третьем. Э-э, а под глазом-то чаво? - пискнула в руках Сохатого гармошка, будто мышка придавленная. - Это и хто ж тебе, товарищ художник, нарисовал такое?
- Нарисовали… Долго ли умеючи? А вот то, что умельцы в запертый дом проникли, - это уголовщиной пахнет. Они ведь и к вам могут наведаться с ревизией: нет ли чего божественного, за что иностранцы денежку отстегивают. Вот старинный предмет культа из-под замка увели. Икону "Скорбящей божьей матери"- из дома Софронихи.
- Да в чулане она валялась, в пыли. Мы ведь не знали, что в этой деревне живут. Типичная развалюха заброшенная, - подала голос Ника. - Сколько мы таких деревнюшек обошли и всюду ни души, а тут, как нарочно…
- Нехорошо, - разжал губы Сохатый.
- Так ведь все равно сгниет! - презрительно щелкнул по иконе прокопченным пальцем хват. - А мы этим реликвиям жизнь продляем. Из гнилых чуланов на свет божий извлекаем. Пред любопытные очи изумленных зрителей.
- Все равно нехорошо… трупы обшаривать. На войне такое мародерством обзывали, - Сохатый поставил гармошку на колено и еле слышно, на тонюсеньких верхах, без подголосков, заиграл, будто черной тушью, одним волоском, кучерявую линию на белой бумаге повел. "Раскинулось море широко…"
- Ну, хорошо, хорошо, мы вернем, - посоветовавшись шепотом, решили туристы. - Вот, держите! - хват сунул богородицу Сохатому.
- На место положьте… откуль взяли, - не переставая пиликать, посоветовал дед Прокоп.
- В чулан, что ли? Крысам на съедение?
- Крысы эту пищу не потребляют, - усмехнулся Прокофий Андреевич. - Вот вы старое дерево сожгли. Помешало?
- Так мертвое ж, сухое…
- И что? Стояло ведь. Не падало. За землю без вашей помощи держалось. И старое с толком употребить можно, а не измываться над им. Вот мы от ево огня отодвигаемся, жарко. А в печке б оно пару дней горело. С пользой. В зимнюю стужу.
Проснулся Парамоша раньше обычного: не своим голосом кричала коза, жалобно подвывали ничьи кошки, шумели крыльями и пищали многочисленные мелкие птицы, ворочаясь в старом дереве, будто в Ноезом ковчеге, и все три петуха - белый Олимпиадин, красный полковничий и черный Сохатого, - сорвав голоса, уже не просто лаяли, а как-то нервно икали. Даже неизвестно откуда взявшаяся собака скулила, - скорей всего, шедшая мимо деревни транзитом и застрявшая в Подлиповке с наступлением ночи.
- Олимпиада Ивановна! - позвал Парамоша старуху. - Баба Липа, проснитесь! Что-то случилось!
И вдруг Васеньку осенило: умерла бабушка-то! Не потому ли и твари всполошились? У них тут все взаимосвязано, как в одном организме.
Пришлось сползать с печки, идти в Олимпиадин закуток, привыкать к темноте, всматриваясь в старуху, лежащую на своей вдовьей, с никелированными шарами кровати. Необходимо было тронуть недвижное тело или хотя бы толкнуть его, чтобы убедиться в страшном предположении, всегда страшном - сносившееся или полноценное тело перестало дышать, - все равно страшно, тошно. Общение с последней тайной на какое-то время пресекает в нас, живущих, связь с каждодневным, суетным, и мы, затаив дыхание, как бы заглядываем в кромешную щелочку и ничего не видим, кроме ужаса, потому что "микроскоп" нашего воображения не способен пробиться за грань материального, и хоть мы уже где-то рядом с просторами духа, но… по свою, земную, "существенную" сторону бытия; а ведь "существенное" под нашими взорами распадается не только на клетки, атомы, молекулы, но и на элементарные частицы, на почти… ничто, распадается - и все же не отпускает от себя туда, за, сквозь, через, по ту сторону добра и зла.
Склонившись как можно ближе к лицу Олимпиады Ивановны и боясь коснуться этого лица, Парамоша вдруг уловил не дыхание, нет, что-то менее ощутимое, словно Олимпиадиной мысли коснулся, мысли, вставшей над миром, будто травинка, щекотнувшая Парамошину душу неизбывным теплом жизни.
"Живая!"- пронеслось по всему напрягшемуся существу Парамоши: по возликовавшим костям, коже, нервам, сосудам. "Живая все-таки. Ну молодец, бабка! Ну умница!"
И, действительно, лицо у старушки было теплым. Даже кончик ее огромного, восхитительно явственного носа не остыл!
Парамоша долго звал ее по имени, тормошил, массировал старушке грудь возле сердца. Он еще никогда не наблюдал в человеке такого глубокого забытья.
Проснулась баба Липа не от Парамошиных восклицаний и тормошений, - смешно сказать, от бездушного скрипа одной из половиц! Парамоша, отчаявшись добудиться хозяйки, в бессилии отпрянул от кровати, и тут одна из половиц издала неприятный пронзительный ультразвук, похожий на утиный кряк. И Курочкина встрепенулась, зачмокав беззубым ртом. Парамоша метнулся к выключателю. В "зале* вспыхнула единственная в доме лампочка, озарившая спальный закуток Олимпиады Ивановны высевками света, прошедшими сквозь зеленоватую тряпицу отгородки.
- Олимпиада Ивановна… - оторопело зашептал себе под нос Парамоша. - Что это с вами?
- Господи Сусе… - подала голос бабуля.^- Сынок, ты, што ли, Васенька? Али стряслось чаво?
- Да нет… Напугали вы меня опять.
- Кричала небось?
- Наоборот. Мне показалось, что вы того… - Парамоша не знал, что сказать. Видок у него был дурацкий: бородка и волосы на голове всклокочены, большие черные трусы вот-вот упадут к ногам. - Мне показалось, что вы…
- Померла, что ли? Да хучь бы и так.
- Едва добудился.