- Ой! - говорит бабушка, и кадр рушится, мама смотрит и узнает меня, сестричка прячется за ее спину.
- Андрюшенька, дорогой!
- Джаник, как хорошо, - говорит бабушка, раскрывая объятия.
- Мариночка, что же ты? Узнаешь? Это же твой братик, Мариночка.
- Здравствуй, - мямлит наконец сестричка моя, пятясь в смущении.
Дом наполняется суетой.
- Я сейчас, - говорит бабушка. - Ты голоден, конечно.
- Поешь как следует с дороги, - говорит мама строго.
На ней новое платье, розовое с серым, замечательно сшитое. По изысканности цвета оно напоминает мне декорации Вирсаладзе к "Щелкунчику".
- Откуда у тебя это платье?
- Нравится? - Мама улыбается неживой улыбкой, словно демонстрирует новый фасон в доме моделей. - Кое-кто еще не забывает твою старушку маму. Это мне Роберт из-за границы прислал, - шепчет она, чтобы не услышали бабушка и Марина.
Я пропускаю реплику мимо ушей. Мне не по вкусу выслушивать ее от собственной матери, как не по вкусу косметические мелочи и яркие тряпки, появляющиеся время от времени в ее комнате, - все эти атрибуты загадочной жизни с поклонниками и почитателями, которых я никогда не видел и в существование которых верю только наполовину. Кстати, моей жене мама часто ставит в вину ее пристрастие к красивым вещицам. Но в этом противоречии вся она. Пожалуй, лишь экс-поклонник, писатель Николай Семенович Гривнин, лицо вполне реальное, - единственный, кто связывает для меня фантастических рыцарей моей мамы с жизнью в Лукине.
Бабушка внимательно вглядывается в меня, словно пытается увидеть очень малый предмет и понять, что он собой представляет, но, кажется, так ничего и не может рассмотреть: глаза не выдерживают напряжения и начинают слезиться. Мама тоже смотрит - с любопытством. Взгляд ее быстр и мимолетен, точно она зачем-то хочет запомнить, как я выглядел в эти минуты. По-моему, она довольна, что я приехал в Лукино один, без Кати.
- Расскажи, наконец, о себе, - просит бабушка.
- Меня утвердили в звании доцента.
- В звании доцента? Это, должно быть, хорошо, сынок?
Для мамы все, что связано с моей работой, все эти звания, ученые степени, формулы, колбы - иероглифы китайской азбуки, из которых можно составить лишь одну доступную пониманию европейца фразу: ее сын - "большой ученый, связанный с секретной работой". Слова "большой" и "секретный" наиболее полно определяют солнечную сторону маминых представлений о деловом мире, в котором рядом с большим ученым, ее сыном, живет дипломат Роберт.
Очевидно, лукинский воздух действовал не хуже триоксазина. Нервное напряжение прошло, и мне показалось, что лихорадка наконец спала. Я попал в иной мир и на время забыл неурядицы последних дней. Мне захотелось праздника. Я хвастался перед радостно улыбающимися родственниками своими аспирантами, курсом лекций, который мне поручили читать, еще не написанной монографией, успехом на львовской конференции - всем тем, что сегодня, пожалуй, уже не имело для меня прежнего значения.
- Не слишком ли много для одного человека, сынок? По-моему, ты распыляешься. И лекции, и книга - разве хватит на все сил?
Я знаю почти наверняка, что скажет на это бабушка. И действительно, бабушка говорит:
- Семьдесят лет назад, в тысяча восемьсот девяносто седьмом году, моему отцу приснился сон, будто во дворе нашего дома вырастает большое дерево…
Каждый раз, когда бабушка рассказывает семейное предание о большом дереве, я словно сам вижу цветной сон. Гигантское дерево вырастает во дворе армянского дома в Баку, разрушенного во время погрома тысяча девятьсот восемнадцатого года, - дома с фруктовым садом, где погибли больной отец, которому снился этот сон, мать и две дочери, не пожелавшие оставить его одного и спрятаться у соседей. Третья дочь, Софья, рассказывающая этот сон, осталась в живых, поскольку находилась тогда уже в Петрограде на партийной работе.
- …Отец заснул на террасе перед заходом солнца, и ему приснилось дерево, которое выросло на глазах и стало таким большим, что заслонило весь город. Отец говорил: огромное дерево одним взглядом не охватишь. Он верил в сны, хотя был адвокатом, культурным человеком.
Бабушка поправляет пучок мягких, чуть вьющихся седых голос, из-под которых на висках и сзади пробились черные молодые пряди. Словно ей удалось договориться со временем и начать жить в обратном направлении: от старости к юности.
- …Тогда отец сказал: я знаю, к чему этот сон. Это древо нашего рода, который будет жить, множиться и не прервется вовеки. Кто-нибудь из моих потомков прославит его. Не тебя ли имел он в виду? - Лукавая улыбка. Нижняя губа предательски наползает на верхнюю.
Никогда в жизни не снились мне такие прекрасные сны. Вероятно, подобный философический сон может присниться человеку только в старости; только в возрасте, которому свойственны мудрость и созерцательность, можно так смело и необычно истолковать его. Ну а перед тем человек долго сидит на террасе, наблюдает за причудливой игрой света, когда и наяву в неверных контурах неба и облаков может привидеться гигантское дерево.
- Сынок, - спрашивает мама, - значит, теперь, когда тебя утвердили доцентом, с деньгами стало немного легче?
- Да, конечно, легче, - говорю я, но уже одной бабушке, потому что мама, увлеченная заботами по дому, не выслушав ответа, уходит с веранды.
- В этом году из-за ремонта веранды, крыльца и колодца все вверх дном: полная денежная неразбериха, - говорит бабушка печально. - Долгов наделали. За Машино новое платье еще не расплатились. Но ведь и в самом деле красивое, правда?
Так, неожиданно, без каких-либо усилий с моей стороны, я узнал тайну Роберта. Мне и в голову не могло прийти, что мама вздумала разыграть или обмануть меня. Просто я столкнулся с одной из ее фантазий, с мифом, настолько слитым с ее повседневной жизнью, что расчленить их было бы невозможно. Подобные фантазии существовали так же реально, "на самом деле", как для древних были реальны боги, живущие в них и вне их одновременно. Я всегда завидовал этой маминой способности.
Бабушка недоуменно смотрела на меня, потому что я засмеялся вроде бы совсем некстати. Я достал бумажник.
- И не думай, - возмутилась она. - Этого еще не хватает. Убери, пожалуйста.
Я настаивал:
- Пусть будет маме подарок от меня. Обычно ей трудно угодить, а тут такая удача.
- Тогда отдай сам.
- Прошу тебя, заплати за платье, но так, чтобы мама не знала.
Наконец-то и я мог выступить в роли графа Монте-Кристо.
В эту минуту мама появляется на пороге, и за ней ее хвост - Маринка.
- Ты, кажется, сказал, сынок, что тебе нравится мое новое платье? - Мама вылавливает из нашего разговора последнее слово и подхватывает его, точно принимает эстафету игры в города. - По-моему, оно мне идет.
- Да, - говорю, - очень нравится. На редкость удачное платье.
Мама счастлива.
- Ну как вы там живете? Как малышка?
- Часто вспоминает тебя. Своим друзьям рассказывает, что ее бабушка рисует лучше всех.
- Ради бога, Андрюша. Я не настолько стара. За мной еще мальчики ухаживают. Неужели и в самом деле она называет меня бабушкой? Пусть лучше зовет Машей, в крайнем случае, татик, но только не бабушкой. Я категорически против.
- Так и передам ей.
- Ты бы как-нибудь привез ее к нам. - Бабушка смотрит на меня с мольбой.
- Конечно, ей хорошо пожить у нас летом, - вторит мама и отводит меня в сторону. - В этом году, Андрюша, все равно бы ничего не получилось. У нас с деньгами было туго, и бабушке с двумя ребятами никак не справиться.
- Конечно, конечно… У меня есть деньги. Я дам.
- Вот еще! Оставь свои барские замашки! Самим небось не на что жить… Мы, сынок, обойдемся. А в будущем году что-нибудь придумаем с Лелечкой.
Это ритуал. И родился он вместе с Лелей, моей дочерью, и существует уже пять лет. Ритуал так и называется: "В будущем году что-нибудь придумаем". Мы с Катей каждый год снимаем дачу под Москвой, мама обижается, называет это прихотью и легкомыслием, и неизбежно мы сходимся на том, что на будущий год уж непременно что-нибудь придумаем.
- Почему вы не приехали все вместе? - спрашивает вдруг бабушка.
- Катя не могла. Она… что-то неважно себя чувствует.
Мама вовремя приходит на помощь.
- Должно быть, у нее грипп?
- Грипп, - соглашаюсь я поспешно. - В Москве эпидемия.
- И ты оставил ее одну с ребенком?
- Нет… То есть да, но… Она ходит. У нее легкий грипп, бестемпературный.
На этот раз меня выручает Марина. Она тянет маму за руку, что-то хочет сказать ей по секрету и, к счастью, отвлекает внимание бабушки. Мама раздражается:
- Перестань меня дергать! Тиран, а не девочка.
- Ну, мам, ну послушай, ну, мам…
Несколько смягчившись, мама наклоняется к Маринкиным губам. Та что-то шепчет ей, скосив на меня свои черные пуговицы, долго шепчет, словно рассказывает длинную сказку, и, когда не хватает слов, медленно глотает, делает глубокий вдох и продолжает, а может, начинает сызнова.
- Сестра, - говорю, - подойди ко мне. Я тебя почти целый год не видел.
Сестрица перестает шептать, недоверчиво смотрит на меня, пятится к двери - мол, не на такую напал - и убегает с веранды в сад.
- Дикарка какая-то, - говорит мама раздраженно. - Так и норовит сделать все наперекор. Воистину голубковское отродье.
- Стыдно, Маша. Стыдно так говорить.
- Что за ерунда! Маринка - типичная Турсунян, - замечаю я. - Упряма, как ослик.
- Поневоле Турсунян. Этот подлец не дал ей даже фамилии.
- Зато будет продолжательницей турсуняновского рода, - сказал я, не подумав, что это звучит нелепо. Носителем армянской фамилии стала курносая русская девочка, которая, как и я, никогда не узнает армянского языка. Но фамилия, доставшаяся ей в наследство от военных, адвокатов, священников, революционеров, чьи имена записаны в двухтомной книге биографий по-разному прославивших себя армян, когда-нибудь, возможно, польстит ее самолюбию.
- Надеюсь, ты поживешь у нас? - спрашивает мама.
- До конца дней своих.
- Хотя бы несколько дней. Мы подкормим тебя, ты должен окрепнуть. Какой худой ты у меня, бледный. Шутка ли - такая нагрузка!
В далекие каникулярные месяцы университетских лет, в каждый мой приезд в Лукино выполнялся этот обряд поддержания во мне угасающих жизненных сил. Я должен был как следует подкормиться, отоспаться, хорошо отдохнуть. И тогда в один из оттаивающих от зимы дней или летом, когда цвел ранний жасмин, на наш дом опускалась благодать, мама разглядывала меня, прищурившись и откинув голову, как только что написанный ею этюд, чтобы, не отвлекаясь на детали, увидеть в целом.
- Вот теперь, - говорила она, - совсем другое дело.
- Мама, пойдем на этюд, - прошу я ее сейчас.
Это тоже один из наших семейных обрядов: мы с мамой отправляемся на этюд. Я несу ее мольберт, она - мой альбом и сшитый бабушкой мешочек с акварельными принадлежностями.
- От этой бандитки, твоей сестры, разве уйдешь куда-нибудь?
- Марина останется со мной, - говорит бабушка.
- Она тебя окончательно измучает.
Бабушка недоуменно пожимает плечами:
- Мы с ней все дни вместе.
Я подумал: неужели мама стала теперь так тяжела на подъем? Иначе что бы еще могла означать эта уловка?
- По правде сказать, сынок, мы не ожидали, что ты приедешь. Послали в Москву поздравительную телеграмму и ничего не подготовили для праздника.
- Ничего и не нужно.
- О чем ты говоришь? Сегодня день рождения моего единственного сына! Я схожу в магазин и куплю вина. Или, может быть, лучше водки?
- Я сам схожу.
Мама вынимает из сумки три рубля.
- Как тебе не стыдно?
Три рубля насильно засунуты в мой карман.
- Тоже мне богач, - смеется мама, артистично взмахнув рукой.
- Осторожно!
Но поздно. Мама задевает рукой чашку на столе, и я иду за веником, чтобы подмести осколки.
- Это ведь твоя чашка, - растерянно говорит бабушка.
Разбилась моя чашка с фиолетовыми цветами. Я пил из нее лет двадцать, и она была в определенном смысле последним из могикан. Бабушка расстроена, ей жаль чашку. Вернее, меня. Вернее, то, что вот был я маленький и была у меня своя чашка, а теперь ее нет, и зачеркнута еще одна семейная традиция.
В нашем доме, "проходном дворе", как насмешливо называл его мой отец, всегда было много чашек и прочей посуды, которая билась исправно. По воскресеньям со стола не убирали, потому что всех, кто бы ни пришел, будь то знакомый художник или почтальон, кормили обедом.
Отсюда и большой стол на веранде. Несмотря на это, фиолетовая чашка жила, и в дни торжеств или случайных сборищ, иногда пройдя по кругу весь стол, неизменно возвращалась ко мне.
- Это Андрюшина чашка, - говорила бабушка.
- К счастью! - говорит теперь мама.
Она отнеслась к потере легко, как относилась к потере любых вещей, будь то простая чашка или золотые часы, которые несколько лет назад она случайно сожгла в печке.
- К счастью! - говорю я, чтобы успокоить бабушку, и уношу на совке черепки моей чашки, сентиментальные воспоминания двадцатилетней давности и одну, тоже сентиментальную, детскую мечту, которая поначалу носила средневековые рыцарские доспехи. Потом появилось несколько других вариантов - неких гибридов "Золушки" и "Графа Монте-Кристо".
Вот один из них.
…Часы пробили одиннадцать, и, прежде чем замолк звук последнего удара, дверь распахнулась.
- Это я, - сказал я, но уже не я, а вошедший человек в темном костюме со спокойным и добрым взглядом усталых глаз.
- Двадцать лет назад я обещал прийти в этот час, и вот я здесь.
- Сынок! - говорит одна из женщин.
- Андрюша! - восклицает другая.
Кинематографический наплыв скрывает от зрителей подробности сцены. Когда кадр становится вновь четким, зрители видят двух женщин на застекленной веранде загородного дома. Они утонули в мягкой глубине атласных кресел, их ноги покрывает парча, на полу валяются дорогие шкуры. Стол на веранде убран, как в сказочных домах, а подарки все продолжают поступать в адрес двух вышеупомянутых женщин. Молодой человек охапками переносит их из роскошной автомашины на веранду.
- Познакомьтесь, мой друг Саша Мягков, - говорю я.
- Герцог Тосканский, - представляется Саша…
- Тоже мне богач, - смеется мама. - Идем, провожу тебя до калитки.
Мы выходим в сад. Марина у забора кокетничает с каким-то мальчиком. Уперлась руками в железные полоски с пробитыми в них крестиками и ковыряет носком сандалии землю.
- Представляю, что будет через пятнадцать лет, - говорит мама, значительно кивая в их сторону.
- Кто этот мальчик? Уж не Саши ли Мягкова сын?
- Нет.
- Я давно хотел спросить, как живет Саша? Не видел его целую вечность.
- Ты разве не знаешь?
- Ничего не знаю о нем.
- Два года назад его нашли пьяного на железнодорожной платформе, а в больнице он умер. Отравление метиловым спиртом.
Мне становится страшно. Так страшно вдруг, что я ничего не знал, а теперь не могу вымолвить ни слова, и даже не плачу, не кричу, и лицо мое не искажено гримасой ужаса. Откуда-то издалека, из музейной тишины залов, где экспонируются реликтовые, неимоверной величины деревья, а под стеклом лежит высохшее тело убитой гадюки, доносится до меня мамин голос.
- Недавно встретил отца на улице, - говорю я.
- Ну и как, сильно он постарел?
- Как будто нет.
- Звонит, интересуется твоими делами?
- Изредка. Но и я ему редко звоню. В Москве все так заняты.
- Заняты? - Я улавливаю скрытое раздражение в мамином голосе. - Разве дело в занятости? Нет, что ни говори, у отцов все слишком просто. Вы любите детей до тех пор, пока любите женщину, их мать. Мужчины - эгоисты. За все годы, что мы жили без него, он ни разу не спросил, что тебе нужно.
- У меня все было. - сказал я, все еще не понимая, что случилось с худым белобрысым мальчиком Сашей Мягковым.
- Слава богу, не сирота. Все-таки мог бы и он подумать. Шубу, ботинки - мало ли что нужно ребенку? А он в дни рождений дарил тебе то топоры, то клещи. Бездушный, ледяной человек.
Саша Мягков! Зубы, облепленные сладковатым черным варом, убитая змея, вечный огонь дружбы - маленький курган из песка, а над ним - голубой язык ацетиленового пламени.
- Папа сторонник воспитания физическим трудом, - сказал я. - И потом, не забывай, что мы жили тогда с Голубковым, к которому я был, ты знаешь, привязан. Не потому ли у нас с отцом сложились такие отношения, когда каждый старался убедить себя, что ничем не обязан другому, я бы даже сказал, не заинтересован в другом? И вот… он в течение нескольких месяцев не знал, например, о рождении Лели. Почему я не звонил ему? Мне казалось, он может воспринять мой звонок как упрек, требование внимания. Но, право, я не чувствовал себя обиженным или уязвленным тогда. С годами все воспринимается проще, и некоторых вещей стараешься просто не замечать. У нас с отцом теперь такие отношения, как если бы познакомились на отдыхе. Договариваемся встречаться, звонить друг другу, но, вернувшись в привычную колею, обо всем забываем. И вот случайная встреча на улице, снова обещания, впрочем, вполне искренние, и мимолетная мысль о том, что все останется по-прежнему до следующей случайной встречи.
- Твой отец удивительно холодный, сухой человек. Этим все объясняется. Гости ему мешали. Поехать в театр - пустое времяпрепровождение. Для него не существовало праздников. Все сад, сад, копать землю, убирать урожай. Яблоки гнили в подполье. Мы не успевали даже раздавать их знакомым. Патологическая привязанность к земле погубила в нем человека.
- Кстати, это южноамериканское дерево как называется?
- Оно давно погибло.
- Помнишь, какие нежные были на нем цветы?
- Конечно, - говорит мама. - Нас две женщины, ты приезжаешь редко. Кому ухаживать?
- Я, наконец, твердо решил привести в порядок наше хозяйство.
- Не беспокойся, сынок. Нам Захар помогает.
- Знаешь, я, пожалуй, пойду, - поспешно говорю я, - а то магазин закроют.
- Если хочешь посмотреть новую панораму, заходи на работу.
- Зайду непременно.
Но мама уже не слышит ответа. Открытая калитка, и в ней никого.