Долго Угрюмов излагал мне сногсшибательные теории Коростылева, которые и охватить рассудком трудно…
Вот что такое Коростылев, приглашающий меня в свой кабинет. Почему-то неуютно и страшно.
Лауреат, депутат, Герой Социалистического Труда. А за всем этим - бездна труда, поиски, взлеты мысли, горы научных работ. Его мозг - инструмент века, и для него физические законы, дифференциальные уравнения и всякие там исчисления - мелкие орешки, строительный материал, мыслительный фон.
Я не знаю, как вырабатывается подобное космическое мироощущение; а может быть, есть люди, предрасположенные к нему с самого рождения?
Что нужно Коростылеву от меня? Сломай голову - не догадаешься. Такие люди несут в себе слишком много неожиданностей…
Вхожу в просторный кабинет, залитый молочным светом. На стенах - чертежи. Очень много чертежей; продольный разрез здания, поперечный, горизонтальный, изометрические изображения фундамента и реактора. На отдельном столе макет нашей атомной электростанции - такой она будет в скором времени. Тут же толстая книга "Расчет толщины биологической защиты реактора, реактивного зала и бассейна выдержки".
Коростылев что-то читает. Стою затаив дыхание, не знаю, что в таких случаях нужно делать, сердце неистово стучит.
Наконец он замечает меня:
- Пришли? Хорошо. Присаживайтесь. Аня, принесите нам, пожалуйста, чаю…
И я вижу его внушительное лицо вблизи: холодные, рассеянно-мечтательные глаза, крупный рот, ироничный и в то же время твердый. Ученый все еще где-то там, в своих научных грезах, в другом измерении. И, возвращаясь оттуда ко мне, он говорит:
- В самолете я стал невольным свидетелем разговора двух врачей. Один из них сказал: "Не хочу, чтобы мои сыновья были врачами. Пусть будут инженерами". Как будто можно в таких случаях решать за сыновей?! А если бы папе вдруг захотелось, чтобы его сыновья стали художниками или математиками?.. Расскажите о подготовке сварщиков.
Мы пьем чай. Я рассказываю. Волнуюсь. Обжигаюсь. Внутреннее смятение не проходит. Ведь это Коростылев… Сам Коростылев! И я… А может быть, это мне только снится?..
Исподволь наблюдаю: не скучно ли? Нет, слушает сосредоточенно, сдвинув густые брови.
- А вот скажите, случается так, что у двух сварщиков одинаковой квалификации при сварке одними и теми же электродами получаются существенно различные результаты?
- Сплошь и рядом.
- А где разгадка? Как в старой песенке: "Портных в столице очень много, шьют равной, кажется, иглой…"
- Как-то не задумывался. Наверное, все зависит от умения манипулировать электродом, от способа перемещения электрода относительно кромок свариваемых труб.
Какая цепкость мышления! В совершенно незнакомой ему области сразу же выделил основное.
Из кучи бумаг он выбирает какие-то листы и передает мне.
- Вот я тут написал доклад, хочу выступить перед рабочими. Прочтите, пожалуйста. Все ли понятно? А я пока тоже почитаю кое-что.
Текст отпечатан на машинке. Вчитываюсь в каждую строку. Актуальнейшие проблемы применения атомной энергии в мирных целях. Подробно о нашей атомной станции. О трех блоках, которые намечено построить.
Грандиозная, захватывающая перспектива.
- Ну и как вы находите?
Видно, ему самому доклад нравится.
- Все понятно, очень интересно.
- А замечания?
- Есть вопрос. Все рабочие у нас с восьмилеткой и десятилеткой. А сваривать трубы или слесарить можно и без десятилетки. Получается как бы избыточный образовательный ценз. Полученные в школе знания в непосредственной работе не находят применения. Многие хотели бы работать в современном автоматизированном производстве или в сфере науки. Но желающих куда больше, чем мест там.
Коростылев закуривает сигарету, делает несколько затяжек, поднимается с кресла и начинает ходить по кабинету. Мне кажется, что он сердит. Говорит резко:
- А вот вы?.. Вы ушли с третьего курса университета и подались в сварщики. Вам мешает образовательный ценз?
- Я - другое дело. Во-первых, я с самого начала выбрал неправильно: склонность к физике и математике, а подался на исторический, в археологию.
- Невелика беда. Каждый обязан знать историю. До сих пор ощущаю пробел в образовании. Научно-техническая революция не пустые слова. Она только еще начинается, и ее с малограмотными людьми не развернуть. То, что большинство рабочих в настоящее время у нас имеет избыточный образовательный ценз, - очень хорошо. Да это и не избыточный ценз, а всего лишь минимум, необходимый для реализации совокупно взятых социальных функций советского рабочего. Вам как историку это должно быть понятно. Почему вы берете только профессионально-квалификационную сторону? Почему не упоминаете об участии рабочего в общественной жизни, в совершенствовании производства?..
Слушаю со все возрастающим изумлением. Мне-то казалось, что он полностью погружен в "чистую" науку. А он продолжает:
- В последнее время у нас часто пишут о формировании социальной группы рабочих-интеллигентов как особого слоя рабочего класса. Что вы думаете на этот счет?
- По-моему, никакой особой социальной группы нет. Народ стал культурнее - вот и все.
- Вы совершенно правы. Вот что я вам скажу: полностью автоматизированное производство в ближайшее десятилетие поглотит лишь незначительную долю рабочих кадров. Нужны рабочие старых профессий - монтажники, сборщики, слесари-ремонтники, рабочие машинного труда. Противоречие? Но какая революция совершается без противоречий? Да, пока реально существует противоречие между уровнем механизации производства и требованиями молодых рабочих к содержанию труда. Но что из того? Углубление научно-технической революции снимет это противоречие. Вы, молодые, обязаны держаться на уровне времени. Рабочий - механик - инженер - ученый - это не ступеньки продвижения, не чиновничья лестница выслуги, а равнозначные звенья производства, и от каждого требуется научное знание своего дела. Согласны?
- Согласен. Рабочие должны активно участвовать в совершенствовании производства. Но на практике не всегда это получается.
- Что вы имеете в виду?
Признаюсь, когда я шел к Коростылеву, то вовсе и не думал говорить о Харламове, о его изобретении. Но тут меня понесло.
- У нас вот предложение Харламова отфутболили! Если он рабочий, это еще не значит, что…
И я выкладываю все. Привожу расчеты, впадаю в горячность, будто защищаю свое, кровное. Я наглею до такой степени, что обвиняю обе высокие комиссии в формализме, наплевизме и еще в каком-то "изме". И становится ясно, что без изобретения Харламова прогресс зайдет в тупик.
Я взываю к справедливости. Ученый задумывается.
- Вы говорите - Центральная лаборатория треста? Потолкую с Лихачевым. Ведь, насколько мне известно, Центральная лаборатория в его ведении?
- Лихачев тоже против. Я говорил с ним.
- Не нужно представлять себе все начальство "зажимщиками" и консерваторами. Проблема, за которую взялся ваш товарищ, видимо, не из простых.
Коростылев кладет мне руку на плечо:
- Нужны обстоятельные исследования. Попробуем подключить Институт электросварки или Институт Оргэнергостроя. А для начала я хотел бы поговорить с Харламовым.
Я и рта не успеваю раскрыть, как Коростылев вызывает секретаршу и просит ее разыскать Харламова. И чтобы обязательно принес чертежи и расчеты!
Вот это стиль работы!
Возвращается секретарша ни с чем. Харламов наотрез отказался идти. И вообще он никого не уполномочивал быть адвокатом…
Меня душит злость. От стыда готов провалиться сквозь землю. Хорош Харламов! Нашел перед кем дурь выказывать!
Коростылев смеется:
- Характер! Ничего, чертежи и расчеты мы получим. Если в его предложении есть рациональное зерно, поможем.
Он смотрит на меня как-то задумчиво, словно что-то взвешивая в уме.
- А знаете, зачем я вас вызвал?
Я поражен: значит, все, что было, не главное? Главное впереди?..
- Мне в лаборатории нужна безупречная сварка. Мастер на все руки. Вас рекомендовал Угрюмов. Вы вполне подходите. Ведь в лабораторию магнитогидродинамики требуется не просто исполнитель, а человек мыслящий.
Наверное, у меня довольно глупый, растерянный вид, так как Коростылев улыбается.
Та самая, плазменная лаборатория! Передний край науки, энергетика будущего… Мастер на все руки… Моя давняя мечта.
- Должность почти инженерская, - говорит Коростылев. - Будете монтировать новейшие установки. Квартира обеспечена. Москва…
Да если бы мне пришлось спать под лавкой, жить впроголодь, работать до потери сознания…
Перед глазами сверкание металла и стекла - ускорители плазмы, стеллараторы, дисковые генераторы, ловушки с магнитными зеркалами, тороидальные разрядные камеры. Молодец Родион. Настоящий друг.
- Вы бывали у нас в лаборатории?
- Да, бывал. Помогал Угрюмову ремонтировать установку для турбулентного нагрева.
Если бы он погонял меня по этой самой установке! Я ее изучил как свои пять пальцев, знаю, где титановые инжекторы, где катушки, зонды, датчики. Пусть поймет, что у меня чуть ли не врожденная склонность к таким вещам. Но он ни о чем не спрашивает. Ведь это лишь для меня знаменательное событие: приглашают работать в лаборатории всемирно известного ученого! А для него - рядовой эпизод. Потребовался хороший слесарь, только и всего.
- Я не тороплю вас с ответом, - говорит Коростылев. - Но до моего отъезда вы должны решить.
Да что тут решать? Хоть сейчас… Но я молчу. Знаю: скорым на решения не доверяют. В моем распоряжении еще целый месяц.
5
В коридоре встречаю Родиона Угрюмова.
- Чего это вы там шумели? - спрашивает он.
- Говорили о социалистической личности, о познании как управлении. Черепок разламывается.
- Старик любит рассуждать на такие темы. У него избыток идей, вот ты и оказался в роли выпускного клапана.
- Он гений!
- А в мою гениальность ты веришь?
- Верю.
- Тогда пошли.
- Куда?
- Как куда? В "Изотоп". С утра росинки во рту не было. Морочные деньки, и просвету не видать. Ты не знаешь, где достать колли?
- А что это такое?
Родион безнадежно машет рукой:
- Собака-нянька. Для Гали и Гели.
- Зачем же воспитание детей поручать собаке? У тебя теща не работает.
Об этой теще, властной, въедливой старухе, и об Угрюмове ходит анекдот. "Значит, вы хотите стать моим зятем?" - спросила она. - "Откровенно говоря, я не хочу, - ответил Родион. - Но так как я собираюсь жениться на вашей дочери, то не вижу возможности избежать этого".
- Пора перевозить семью сюда. А теща мне и там надоела, - объясняет Родион.
Мы пробираемся сквозь густую снежную пелену. Темно. И только инстинкт ведет нас к кафе.
"Изотоп" стоит на берегу замерзшей реки. Перед ним скульптурная группа "Женское отчаяние": женщина с поднятой рукой, другой рукой прижимает к груди ребенка, за юбку уцепилась девочка. Очень талантливо исполненная скульптура, ей стоять бы перед входом в Организацию Объединенных Наций, а какой-то хозяйственник водрузил ее напротив кафе, куда после получки собираются монтажники. Любители пропустить рюмку с опаской поглядывают на эту черную каменную женщину: видно, ассоциации не из приятных.
- Монументальная пропаганда против выпивки, - говорит Родион.
В кафе почти пусто: все ушли на кинокартину. Занимаем столик.
Здесь, на стройке, Родион отпустил бороду, и эта густая, длинная, черная борода словно бы изменила не только внешний, но и внутренний облик Родиона. Сделавшись начальником, он не утратил своего демократизма, но стал как-то жестче, отчужденнее. А когда-то мы вместе работали в забое, и Угрюмов был тогда бригадиром, таким же рабочим, как все мы. Когда мы познакомились, ему было столько, сколько мне сейчас, - двадцать восемь. Сколько лет мы знаем друг друга? Мы разлучались и снова встречались, менялись незаметно и никогда не говорили слов о дружбе, она была чем-то само собой разумеющимся.
Он всегда был для меня авторитетом, и как только я освобождался от его незримой власти, то немедленно попадал впросак.
Вот он сидит, огромный, бородатый, и жует жесткий шашлык, посверкивая белками глаз. Он остался все тем же таежным охотником, хоть и набрался высших знаний. Неприхотлив, широк, резок в суждениях, неутомим, лишен какого бы то ни было лукавства. И все-таки, что у него там, в башке, я не знаю. Он ведь только с виду вроде бы понятный, свойский. А в мозгу беспрестанно бушуют вихри. И если он о них не рассказывает, то не потому, что скрытен, а из чувства неловкости, так как то, что еще не оформилось в сознании, - сырец, и с ним не след соваться на люди.
Я гляжу на него и думаю, что за эти годы я не продвинулся в понимании характера Родиона ни на шаг. Иногда приходишь в отчаяние от мысли, что даже самых близких людей знаешь не глубже чем на миллиметр. Да и не раскроется умный человек целиком ни перед кем, он всегда для остальных "вещь в себе". И глупый не станет раскрываться, а попытается приписать своим ничтожным поступкам и мыслям государственную значимость.
Потому и держится все на интуитивном понимании людей. А простой и бесконечно сложный Родион Угрюмов, как я догадываюсь, вообще мне не по зубам. Где-то в читинской стороне, в Песчанке, бревенчатый домик; там родился Угрюмов, там и до сих пор живет его мать, степенная, добродушная Елизавета Карповна.
Нельзя без смеха вспоминать, как Родион учил меня колоть дрова: я ведь родился и рос в степи, где топят кизяком и бурьяном. На работе Родион учил меня заряжать шпуры, взрывать их. Негнущимися, промороженными руками делаю винтообразные нарезы на патронах (для большей плотности заряжания), затем ввожу их с помощью деревянного забойника в шпур. Родион следит за каждым моим движением: от резкого нажима может взорваться боевик… Родион всегда учил меня.
Хотя работать я начал задолго до встречи с Угрюмовым, именно он по-настоящему приобщил меня к рабочему классу: научил гордиться званием рабочего.
При таких вот встречах мы обычно молчим. Нас слишком многое связывает, и оно, то прошлое, ослепительно яркое, не требует комментариев, - мы храним его в себе; мы нужны друг другу и как воспоминание об иных мирах. А если и заговариваем, то не всяк поймет, о каких сиверах, рассохах, курейках и столбах речь. У нас ведь до сих пор в ушах пронзительный крик кабарги, а под ногами шуршит прибрежная дресва. И те миры неотступно стоят перед глазами, проступают словно через мутное синеватое стекло…
…Гольцы над глубокими падями и распадками, над сизой до черноты тайгой. Дальние хребты, рассеченные глубокими и узкими ущельями. Удокан, Калар. Вспучилась земля до самого неба. Мы в опасной зоне. Кажется, что по косогору бежит сизый дым. Иногда туман заволакивает все, и мы работаем в плотном сумраке. Под нами рудные тела - тысячи килограммов взрывчатки. Над головой то и дело вспыхивает красное полымя, охватывает полнеба. И вдруг прямо перед глазами вырастает белый огненный столб; затем над самым ухом небо выворачивается наизнанку, рвется, рассыпается на куски. Усатые молнии с гулом шмякаются почти у самых ног, ползут по земле, разбиваются с шипением и визгом зеленые и розовые змейки. В гремучем синем огне, в багровых всплесках ближайшие горы кажутся страшными, будто призрачными. Все миллионы ампер пронизывают меня с головы до пят.
- Жив, чумак? - Родион трясет меня за плечо…
…Океан. Теплоход "Трудовые резервы". Мы сопровождаем дорожно-строительное оборудование, по выражению Родиона, "выходим на мировую арену". Экватор. Стоим на носу теплохода перед лицом неведомого, почти физически ощущаем ту незримую черту, которая разделяет два полушария. Неясные силуэты необитаемых островов. Горящее от звезд небо. Магеллановы облака и полоса Млечного Пути. Мы смотрим в самый центр галактики. Светится море, теплое, как парное молоко, и кажется, что в воду падают золотые спиральки.
Коралловые рифы, летучие рыбы, разбивающиеся о палубу от тайфуна альбатросы - все было, было. И еще: плот, связанный лианами… Отталкиваемся шестами, и сразу же нас подхватывает лениво-могучее течение. Плывем под темно-зеленым навесом мимо мангровых зарослей, мимо торчащих прямо из воды пальм нипа. Несемся в зеленый сумрак среди первобытного леса. Завидев плот, поднимают гвалт обезьяны. Из гущи веток в упор глядит на меня обезьяна с длинным мясистым носом. Глядит без страха, осмысленно. Что там, на середине реки: застрявшая коряга или рубчатая спина крокодила? "Держи к берегу!…" Все было, было…
- …Не тот шашлык пошел, - говорит Угрюмов, отодвигая пустую тарелку. - Нужно будет нажать на снабженцев.
- Ты власть, нажимай.
- А знаешь, что-то я совсем занудился. Давай проведем одно культурно-воскресное мероприятие.
- Какое?
- Охоту на волков. Помощь местным колхозам и развлечение одновременно.
- Да в такую погоду небось ни одного волка в степь не выманишь.
- Найдем. Я приметил одно местечко. За Черным яром. Ну, как тебе живется? Старик сосватал на плазму? Он попросил меня порекомендовать ему сварщика. Я посоветовал тебя.
- Спасибо, Родион. Это моя заветная мечта: все книжки про плазму прочитал.
- Вот и отлично. А когда он намерен тебя взять?
- Сказал, через месяц.
Родион морщится:
- Так скоро? Ну ладно. Что-нибудь придумаем. Ну, а как личная жизнь? Почему бы тебе не жениться на ком-нибудь? Хочешь, сосватаю?
- Ты, как облекся властью, совсем утратил чувство юмора. "На ком-нибудь…" Ты ведь женился не на ком-нибудь…
- Кто здесь утратил чувство юмора? - К столу подходит Скурлатова. Мы и не заметили, как она появилась в кафе.
- Присаживайтесь, Юлия Александровна, - приглашает Родион. - Мы тут задумали вылазку на волков, вот обсуждаем.
- Ой как интересно! До смерти боюсь волков. Возьмите меня с собой. Я умею стрелять.
Логика.
Она усаживается. Полногрудая, румяная, свежая. На ней серое платье, таджикские серебряные мониста с красными камешками. Сейчас в ней что-то артистическое: в каждом плавном жесте, в длинных скошенных ресницах, в горьковатом выражении рта, какое бывает у актрис на журнальных обложках. Как будто и не ее рот совсем недавно извергал хулу на нашу бригаду.
Родион спокойно пропускает бороду через кулак и заговаривает о термической обработке стыков труб, о контроле плотности сварных соединений. Он монументален и непоколебим. Он видит эту женщину насквозь.
- К весне, надеюсь, с насосным узлом будет покончено? - говорит он.
- Сама не дождусь, когда мы с ним разделаемся. Разные сечения хуже всего. Сделаем все возможное, чтобы уложиться в срок.
- Хорошо. Раз так, возьмем вас на волков.
Родиона зовут к телефону. Возвращается сияющий:
- Старик и тут нашел. Интуиция. До свидания, товарищи. Приятного аппетита.
Нелепейшая ситуация. Мы останемся вдвоем. Подняться и уйти? Как всегда, не несут кофе. И ей отступать некуда: ужин заказан. Но она и не намерена меня отпускать, да ей, наверное, и в голову не приходит, что тут кроется неловкость. Сразу же начинает допрос:
- Зачем вызывал Коростылев? Я целый вечер как на иголках. Не вытерпела, решила вас разыскать.
Лицо принимает почти хищное выражение. Со мной можно не церемониться.