…Все думали, что Харламов разгуливает по московским проспектам, а он два часа тому назад прилетел из Москвы - и сразу же ко мне в палату. Сквозь халат не видно, как он одет, но ботинки модные - шерстью наружу. Широкие, плоские. Как утюги. Да и не Харламов это вовсе, каким мы его знали. Передо мною сидит человек с блестящими глазами: сзади - грива, как у композитора, обнаженный лоб мыслителя. И говорок в нос, будто простудился.
Ожидал, что начнет расспрашивать об испытаниях полуавтомата, но, видно, не затем пришел. Морщится, лезет за сигаретой, но вспоминает, что больница, встает, подходит к окну.
- Значит, угорел? С Жигаревым так было. Слушай. Вот что. Я уезжаю на днях. Приехал рассчитаться. Хочу увезти Леночку с собой. Если бы она согласилась, мы бы хоть завтра могли расписаться.
- За чем же дело стало?
- Она не хочет.
- Разве? Как сказал один турецкий писатель: "Если бы я был женщиной, я бы…"
- Брось шуточки. Я хочу тебе сказать, что ты поступил нечестно. Воспользовался моим отсутствием…
- Можешь воспользоваться моим. Я, как видишь, прикован к больничной койке. Если Лена согласится ехать с тобой, я не буду ее удерживать.
- Ты сам должен отказаться от нее. Пойми: она совсем еще девочка, она сама не понимает, что ей нужно. Со мной ей будет лучше. Я создам ей условия… Она будет жить в столице, будет учиться. У нее математические способности. А что она здесь?..
- Лена любит меня.
- Она придумала любовь к тебе и скоро разочаруется.
- Ну вот что. Нам с тобой говорить не о чем. Пусть решает Лена. Но имей в виду: она не любит тебя и не полюбит, даже если ты переплюнешь Эдисона.
- Если бы ты не был болен…
- Что? На дуэль? В любую минуту готов драться на полуавтоматах "Х-один".
Не в силах больше владеть собой, он выбегает из комнаты и резко хлопает дверью. Заходит врач.
- Вам не следует переутомляться, - говорит она. - Хватит визитов.
Все чаще и чаще я думаю о Лене, о наших отношениях. Когда ночью белый лунный свет заливает молчаливую больничную палату, я лежу с открытыми глазами, и ощущение бесконечного одиночества охватывает меня. Зачем я усвоил идиотски шутливую манеру обращения с Леночкой? Чтобы всякий раз подчеркивать свое превосходство? Но в чем оно?.. Ну, а если бы вдруг она сказала, что не любит меня, а любит Харламова?.. Видите ли, я даже в мыслях не допускаю ничего подобного! Я слишком уверен в глубине ее чувства и подленько наслаждаюсь своей властью, которая, в общем-то, не имеет под собой никакого реального основания, кроме моей безграничной самоуверенности. Я всегда самоуверен. Так было с Таней. Ну, а чем все кончилось?
И вот, когда я лежу под простыней, лежу и смотрю в белый больничный потолок, мной постепенно начинает овладевать страх: почему ты так уверен в ней? А может быть, она сейчас с Харламовым? Где-нибудь у подъезда, а то и прямо на квартире… Ведь Юлия Александровна покровительствует ему… Холодный пот проступает у меня на лбу, я вскакиваю с кровати и начинаю ходить из угла в угол, выбираюсь в бесконечный, ярко освещенный коридор. Скрежещу зубами от бессильной ярости. Да, я еще болен, болен… Лена, Лена! Я готов кричать - мне без тебя пусто. Еще совсем недавно я старался убедить себя, что равнодушен к тебе. Но это была ложь. А может быть, я просто не заметил, как подобралась эта новая любовь? А не заметил потому, что не хотел замечать. А не хотел замечать потому, что после истории с Таней потерял веру в любовь, в искренность чувств. Мне хотелось в обращении с девушками быть небрежным, и в разговоре с товарищами я выставлял себя этаким человеком без нервов, без чувств. То была жалкая игра с самим собой. Я почему-то решил, что за любовь нет смысла драться. Хватит! И если какая тебя полюбит, то пусть она сама пройдет через все испытания и искусы. Если она любит по-настоящему, то ее не оттолкнет и твое равнодушие, наигранное безразличие. Ты слишком дорого заплатил за предыдущий опыт и, обжегшись на молоке, стал дуть на воду. Тебе, видите ли, потребовалось мучительство любви. Этакий Печорин в брезентовых штанах… Откуда в тебе это жалкое кокетство, недостойное мужчины?.. А теперь ты готов орать от испуга, что ее могут увезти в Москву. Когда же все-таки ты успел полюбить Леночку?
Я думаю об извечной загадке любви. Я сравниваю. И, кажется, нахожу ответ: меня сразу же покорила сила любви Леночки! Ничего похожего не было в моей жизни, не было… Сила любви… Да, да… Этого не было у Тани по отношению ко мне. Силу своей любви она направила на другого. Возможно, меня она и не любила по-настоящему никогда, просто был интерес к парню, который казался человеком особой породы. Бывает и так. И внезапно пришла любовь к Жбанкову, настоящая любовь.
…Если вдуматься как следует, то я вообще-то не верил в то, что было между мной и Юлией Александровной. Наши отношения казались приятным приключением. Была где-то гордыня: такая женщина не обошла меня вниманием! Но какое отношение все это имеет к настоящей любви?..
Я хожу и хожу. Хожу до рассвета. А потом заползаю под одеяло. Сон так и не идет.
- Вам пора пить кофе, - говорит женщина-врач. - Вы выглядите таким усталым! Все-таки я прекращу допуск.
- Пусть идут. Я ведь почти герой, а каждому хочется погреться в лучах славы. Читали многотиражку?
- Нет.
- Там описано, как я героически испытывал полуавтомат Харламова.
- Того красивого молодого человека, который вчера был здесь?
- Да, он теперь известный изобретатель. Приходил поблагодарить и заодно подарил вот этого деревянного осла. - Я протягиваю ей ослика, принесенного Демкиным. - На память. Как автопортрет. Ведь я его всегда называл ослом. Так, в шутку. А он ни с того ни с сего оказался талантливейшим изобретателем. Когда вы меня выпишете?
- Если все будет хорошо, дня через три.
Самые тяжелые три дня. Почему не приходит Лена? Почему никто не приходит? Или врач в самом деле запретила пускать ко мне? Ворочаюсь на жесткой койке. На такую постель нужно укладывать покойников, которым все равно.
- Доктор, нельзя ли выписать меня сегодня?
- Нельзя. Вы еще больны. Может быть токсическая пневмония.
- Я чувствую, мне чего-то недостает… Сколько себя помню, в моей жизни все не так, как у людей. Я кривое полено. Приглашайте гробовщика или отпустите, доктор! У меня невесту уводят, а я тут валяюсь.
Ее лицо смягчается.
- Про невесту это правда?
- Если бы я шутил!
- Хорошо, я вас выпишу. Лежите дома. Пилюли принимайте через каждые два часа.
Я на свободе! Иду, пошатываясь от свежего воздуха. В общежитие вовсе не хочется. Дышать, дышать… Как жаль, что нет ветра.
…Мы стоим с Леной у нашего обрыва. Она уткнулась лицом в мою грудь.
- Да меня просто не пускали к тебе! Кто не пускал? Врачи. Юлия Александровна потребовала, чтобы больного не беспокоили…
Коварство и любовь. Не спрашиваю про Харламова. Мы вместе - и больше ничего не нужно.
- Спустимся к реке.
- Спустимся.
И мы скатываемся вниз.
На реке переплетенные следы.
- Волчьи? - допытывается Леночка.
- Волчьи! Разве не видишь? Эх ты, следопытица! Обыкновенная собака из поселка.
- Ты охотник, правда?
- Правда.
- Расскажи что-нибудь про зверей.
- Вместо сказки? О волчицах. Волчица заманивает глупых псов и увлекает их туда, где ждет, щелкая зубами, голодная стая. Волчица бежит по полю, а за ней, потеряв голову, мчится влюбленный пес. Потом она вдруг оборачивается и без звука хватает своего преследователя мертвой хваткой за горло. И сразу же появляется стая. Визг, хруст костей и все остальное.
- Какой ужас!
- Не теряй, дурак, голову.
- Это как, с аллегорией?
- Без всяких аллегорий. Хочешь про гепарда? Самый быстрый зверь. Сто метров в пять секунд. Величиной с леопарда, а мурлыкает, как домашняя кошка. Про райскую птицу хочешь? Когда ее впервые открыли на Новой Гвинее, орнитологи думали, что она в самом деле райская птица - слишком уж красивая для земной. Но однажды птица, чем-то напуганная или рассерженная, разразилась громким злобным криком, напоминающим карканье. И тогда орнитологи поняли, что ее прекрасное оперение - обман, что в действительности эта птица лишь разновидность вороны.
- Ты чем-то встревожен? Скажи: если бы мы жили вместе и вместе бы состарились, разве мы перестали бы любить друг друга?
- Не знаю, Леночка, а врать не хочу. Я ведь не умею приспосабливаться даже к самому любимому человеку. А иногда мне вообще кажется, что люди любят то, что теряют… Давай поженимся, Леночка!
Она замирает, поднимает на меня сияющие глаза. Потом вдруг как-то сжимается вся и отрицательно качает головой:
- Нет.
- Почему? Ты говорила, что любишь.
- Я люблю тебя, Володя. Одного тебя. Но ты меня не любишь. Вот когда полюбишь…
- Лена!..
- Нет…
15
В контору, в свой кабинет, вызывает меня Лихачев.
- Садись, морячок. Хочу вот с тобой посоветоваться… Ты хорошо знаком с холодной сваркой?
- Прилично. Я ведь еще на флоте алюминий с медью сваривал. Да и здесь, на стройке, приходилось кое-где вести холодную сварку.
- Прекрасно, - говорит он и потирает руки. - Дело в том, что в том самом НИИ, где теперь обосновался наш Харламов, требуется младший научный сотрудник в лабораторию холодной сварки пластических металлов. Кумекаешь?
Я несколько растерян.
- Так точно. Кумекаю. Правда, не совсем.
- Так вот. Харламов рекомендовал тебя! Нам прислали запрос. Советую: если возьмут - поезжай. Жаль отпускать, но не отпустить грешно. Научный сотрудник, исследовательская работа…
Моя биография изобилует зигзагами. Но такого еще не бывало - чтобы мой заклятый соперник рекомендовал меня… И куда? - в научные сотрудники!.. Мечта, вершина… Ну, Харламыч, ждал от тебя чего угодно, только не этого… Почему он назвал именно меня?..
- Так что жди вызова! - говорит Лихачев и отпускает меня.
А я все не могу совладать с душевным смятением. Ведь расстались-то мы с Харламовым не очень дружески…
Правда, проводили его с помпой. Собрали всех в клубе. Говорили напутственные речи. Мне пришлось выступать как испытателю прибора. Как я расхваливал полуавтомат Харламова и его самого! А он все дергал галстук, а на щеке прыгал нервный живчик. Он ненавидел меня, но торжественность минуты требовала выдержки.
Ему пришлось благодарить меня и Демкина, пожимать нам руки, и я уловил, как мелко дрожат его пальцы. Скурлатова была сердитая, насупленная. Бросала на меня уничтожающие взгляды.
- Вы рано торжествуете, - шепнула она мне.
- А я и не торжествую. Торжество посвящено Харламову.
Конечно же Харламову очень хотелось запустить в меня одним из металлических образцов, лежащих на столе. Но он должен был подниматься и раскланиваться, благодарить. Все было очень торжественно и благопристойно… И вдруг он же рекомендует меня в свой научно-исследовательский институт… Или, может, он хочет, чтобы Леночка была там, в Москве, рядом с ним? Нет, не может быть, чтоб из-за этого. Просто он настоящий человек. Он знает, как я увлекаюсь холодной сваркой, и сумел подняться над личной обидой! Смог бы я поступить так? Не знаю…
Не успеваю прийти в себя после разговора с Лихачевым, как меня зовут к Скурлатовой.
Скурлатова в кабинете одна. Встречает с улыбкой, в прищуренных глазах лукавство.
- Присаживайтесь, господин Икс. Так вас, кажется, зовет Гуляев? Ну вот, все как в сказке: перед вами ослепительная перспектива.
- Вы о чем?
- Не притворяйтесь. Лихачев обо всем поставил меня в известность. Мы с Шибановым уже написали вам характеристику. Угрюмов - за.
- Мечтаете меня куда-нибудь сплавить?
Она смеется:
- Я переменила свое мнение о вас и даже согласна быть тещей такого интересного парня.
- Благодарю.
- Приходите сегодня вечером на блины. Запросто. Леночка вам ничего не говорила?
- Нет.
- Все равно. Приходите. Кроме Шибанова и Чулкова, никого не будет. Забудем все мелкие распри.
- В жизни так не бывает.
- Бывает. Приходите. Жду.
- Блин - это вещь, господа, как говорил один мой знакомый миллионер. Люблю блины. Но вынужден отказаться.
- Почему?
- Заседание партийного бюро, и, видимо, надолго: много вопросов, скоро перевыборное собрание.
- Жаль.
- Я просил бы держать в тайне… об институте.
- Понимаю.
Иду по коридору. Навстречу Тюрин. В углах губ ухмылка.
- А, научный сотрудник, здоровеньки булы!
- А ты откуда знаешь?
- За такими слухами, брат, специально охотятся. Да какой же из тебя ученый?
Ну вот! Опять разговоров не оберешься.
Я взбудоражен и растерян.
Почему мне не сидится на месте? Ведь решил остаться. И вот снова. Большинство людей всю жизнь занимается одним и тем же делом и умеет находить в этом удовлетворение. А меня все время что-то точит, словно рвутся наружу какие-то скрытые силы, а куда меня влечет - и сам не пойму. А ведь мне уже двадцать восемь, и пора определиться раз и навсегда!.. С другой стороны, кому это нужно, чтобы я "определился"? Может, наоборот, не следует уныло планировать все заранее? Ведь я не человеко-единица, я живой человек, я хочу до конца раскрыться как личность…
16
Наконец-то мы вышли на первое место, обогнав бригаду Жигарева. Свершилось…
Скурлатова распорядилась вывесить на Доску почета портреты наиболее отличившихся, но я запротестовал: победила бригада - вот и вывешивайте групповой снимок. Первое место!.. Первое место!.. Теперь мы получили право работать без предварительного контроля, мы мастера высшего класса!
На партийном бюро, а потом на общем собрании я рассказал о том, как мы добивались первого места. Моя фотография появилась в многотиражке. И под ней подпись, которая меня смутила до глубины души:
"Инициатор прогрессивных методов сварки, передовик производства".
Потому-то и приходится всякий раз доказывать до хрипоты, что инициатор сам по себе, без поддержки товарищей, немногого стоит. Слушают, доброжелательно улыбаются. Дескать, скромность украшает человека.
Но ясно вижу: и рабочие, и начальство, и партийные, и комсомольские вожаки видят во мне теперь не только инициатора и даже не только бригадира сварщиков. Они обращаются ко мне как к человеку, познавшему мудрость руководства. Откуда это ощущение у всех? А может быть, я в самом деле вырос? Или борьба за большие цели укрупняет характер человека? Действительно, никогда раньше не проникался я настолько величием стоящей перед нами задачи, как на этом грандиозном строительстве. И я вдруг с болью начинаю осознавать, что мне не хочется уезжать в Москву. Мое место здесь. Однако все мои документы уже отосланы. Жду вызова, а пока что продолжаю работать. Но слух о том, что я уезжаю в Москву, в НИИ, распространился по стройке. Одни поздравляют, другие иронизируют. Гуляев решил идти на мировую.
- Забудем мелкие распри, они недостойны настоящих мужчин, - говорит он. - Как говорят французы: оревуар, адье, бон вуаяж!
И сует мне в руку какую-то бумажку.
- Что это?
- Возьми, пригодится. Письмо английского поэта Роберта Бернса своему другу. О том, какой должна быть хорошая жена. Вот послушай: "Шкалу достоинств хорошей жены я подразделяю на десять частей: четыре части - добрая натура и характер, две части - здравый смысл; одна - природный ум; личное очарование, то есть красивое лицо, глаза, руки и ноги, грациозная осанка (я бы добавил еще тонкую талию, но она, как известно, скоро портится), все это - еще одна часть; что же касается остальных качеств, присущих жене, как-то: приданое, связи, образование, родственные отношения, - разделите между ними оставшиеся две части, как хотите, только помните, что они выражаются уже не целыми числами, а дробями…" Соображал мужик!
- А мне-то зачем?
- Чудак. Теперь ты не имеешь права ошибаться в выборе подруги жизни. В науку идешь!
Гуляев неисправим.
Демкин тоже пытается иронизировать, но как-то грустно.
- Демкин, пошли в спортзал.
- Как же я теперь на тебя руку подыму? А побить страсть охота!
Жигарев смотрит на меня с любопытством. Вертит козью ножку, закуривает, ухмыляется в рыжие усы:
- Все тебе нужно! И первое место и наука! А на ребят ты не серчай. Кто завидует, а кому просто жаль такого мужика отпускать. Когда уж кончится она, чертова нехватка рабочей силы?! В капиталистических странах безработица. А у нас, куда ни кинь, людей не хватает. Не только на периферии, но и в больших городах. Идешь по улице - сплошь объявления: требуются машинистки, бухгалтеры, токари, слесари, инженеры. Или, например, каландристы. Что за профессия?
- В банно-прачечный комбинат.
- Это не по нашему профилю. А впрочем, они и тут, наверное, нужны: вот прачечная у нас плохо работает!
- Не пойти ли в каландристы? - шучу я.
- Завидую, парень, твоей широте: хоть под воду, хоть на мороз, хоть в науку. Весело живешь. А я вот к одному делу прилип. Может, это ограниченность? Но люблю это дело! И никакими соблазнами меня не собьешь. Не умею разбрасываться. Каландрист!.. Красиво. Вроде кавалерист.
Одна Леночка в восторге. Ее глаза горят радостью молодости: жизнь удивительна!..
- Ты напишешь, да? Только сразу. Или телеграмму.
- Зачем переводить бумагу? Собирай манатки - и айда в Москву! Если тут не хочешь, там распишемся. Я ведь действительно люблю тебя. Неужели ты не веришь? Хочешь, поклянусь, как в тех романах, которые читает Шибанов? Я ведь в самом деле не могу без тебя! Я тебя люблю, понимаешь? Просто мне не нравится само слово: люб-лю, хлюп-хлюп. Мне кажется, не обязательно обозначать чувства словами. Я не знаю, как без тебя начинать день. Вот живу от одной встречи до другой. Почему ты не хочешь ехать?
- Нет, Володя. Я не поеду. Но ты обещай писать. Я ведь буду ждать.
- А отчего у тебя слезы?
- Разве слезы? От солнца, наверное. Все время сижу в лаборатории…
Мы снова стоим у обрыва. Жар ее пересохшего рта. Сплошное сияние и на реке, и там, дальше, сияние во все небо. Этот слепящий белый свет, а под ним угадывается движение в сугробах, неприметное движение на реке, которая готова треснуть, как яичная скорлупа, и дать ход синим льдинам, или, как говорят у нас на Баскунчаке, крыгам. Кое-где виднеются пятачки черной земли. По снегу прыгают синицы, в ивняковых зарослях поют желтогрудые овсянки - будто роняют звонкие капли.