Это был главный вопрос, привлекший меня в Гендриков переулок к Маяковскому и Асееву, и на Малую Бронную к Третьякову, и на Солянку, 12, где занимался Сельвинский.
Разочарование было полным.
Лефовские собрания, кружки, которыми руководил Брик (автор интересных оригинальных работ по исследованию ритма и синтаксиса русского – автор работ основополагающих, как и все работы ОПОЯЗа, как работы Андрея Белого, Брюсова), превращались в обыкновенный балаган, где каждый приглашенный должен был вывалить на стол заранее заготовленные пошлые остроты, ругань по адресу Блока – ранняя традиция сражений Маяковского, и ругань по адресу Сельвинского – шла война с конструктивистами, и младшая братия подтаскивала снаряды к метателям копий.
Все это производило очень странное впечатление. Кто грубее, кто хулиганистее сострил – тот и победил на сегодняшнем вечере. Бриковский кружок был балаганом.
Недавно в "Правде" было описание какого-то хулигана, выступающего по американскому телевидению и отвечающего на вопросы зрителей и слушателей в хулиганской, оскорбительной форме. Тут нет ничего нового… именно такая хулиганская форма ответов на литературных вечерах в лицо своему не столь хулиганскому противнику – просто более щепетильному, а не менее находчивому – и составляла содержание бесед Маяковского с публикой на лефовских литературных вечерах.
Остроты готовились заранее, и свой вклад всегда делали участники литкружка.
Позднее я задал себе вопрос: как могли так вести себя дома вожди лефовского движения? Ведь новички, неофиты не остроты приходят слушать, а приходят потому, что их беспокоит что-то в коренных вопросах искусства, в вечных вопросах жизни.
Если поэт самое важное время оставляет для себя, а в кружке, с молодежью, только отдыхает, острит и развлекается, то такой поэт забывает о впечатлении, которое неизбежно остается у всех людей, посещающих Гендриков переулок не для острот.
В это же время столкнулся я со стихами Пастернака. Это был сборник "Сестра моя жизнь". Впечатление было очень большим. Читал я его в Ленинской библиотеке, в старом читальном зале Румянцевского музея.
В те времена не было ограничений на срок пользования, и я держал долго, желая переписать всю книжку. Но вдруг оказалось, что переписывать "Сестру мою жизнь" не надо – я помню всю наизусть. Тогда я стал собирать, выписывать на свой читательский билет все ранние издания футуристов – сборники "Центрифуги", все сборники, где участвовал Пастернак. Я прочитывал не только стихи Пастернака, но и всех тех, которые участвовали с ним в ранних изданиях.
Каждое утро я приезжал в Ленинскую библиотеку. Я был столь исправным посетителем читального зала, что в каком-то году у меня был читательский билет № 1. Получал все скопившиеся – целую гору, которую надо было таскать на стол в два-три приема.
Однажды, во время сдачи книг, ко мне подошла девушка:
– Все эти книги? Почему вы их задерживаете?
Я объяснил, что ограничений времени пользования нет, а вопрос меня интересует.
– А вы интересуетесь ранним футуризмом, ЛЕФом?
– Да, интересуюсь.
– А не хотите ли вы в ближайший четверг встретиться с Осипом Максимовичем Бриком в Гендриковом переулке?
Вот так я и попал в Гендриков переулок, был на нескольких "занятиях".
Разумеется, мои новые знакомые отрицали стихи, как и С.М. Третьяков.
Впечатление подлинной новизны, открытия нового мира в "Сестре моей жизни" и в "Темах и вариациях" сохранялось неизменно. И "Лейтенант Шмидт" и "1905 год" – все принималось мной безоговорочно. В это время познакомился с прозой Пастернака – с "Детством Люверс" и неудавшимся ему рассказом вроде "Черты Апеллеса".
1932 году Пастернак выпустил книжку "Второе рождение" – и эту книжку тоже мне не нужно было переписывать, чтобы запомнить.
В 1933 году Пастернак выступил в клубе 1-го МГУ на вечере своем с чтением стихов из "Второго рождения", с ответами на записки.
И хотя чтение Пастернака мало напоминало чтение мастеров сих дел (Пастернак позднее говорил, что его принцип с чтением – читать как ритмизованную прозу), и чтение, и ответы, и сама внешность Пастернака были самыми подлинными. Это был самый подлинный поэт.
Знакомство это из глуби зрительного зала укрепило меня в моем решении вернуться к стихам. К этому времени уже печатались некоторые мои рассказы и очерки.
Я слышал и видел Пастернака и раньше не один раз – на литературных вечерах, но там он в шумливом лефовском обществе терялся как-то.
Беседу Пастернака с читателями я услышал впервые на этом вечере в клубе 1-го МГУ.
В тридцатые годы написано мною несколько десятков стихотворений. Стихи не сохранились. Думаю, что они испытали влияние Пастернака. Это влияние тем более было опасно, что оно переплеталось, сливалось с влиянием на меня поэта, с которым я только что познакомился, был увлечен его секретами очень сильно. Это был Иннокентий Анненский.
Вот с этой любовью к Анненскому и Пастернаку я уехал на Дальний Север.
Я записывал свои стихи с 1949 г., весны 1949 г., когда я стал работать фельдшером лесной командировки на ключе Дусканья близ речки Дебин, притока Колымы.
Я жил в отдельной избушке – амбулатории и получил возможность и время записывать стихи, а следовательно, и писать.
Хлынувший поток был столь силен, что мне не хватало времени не только на самую примитивную отделку, не только на сокращения, но я боялся отвлекаться на сокращения. Писал я всюду: и дорогой – до больницы было по ключу двенадцать километров, и ожидая начальство, получая лекарства…
Едва заканчивалось одно стихотворение, как начиналось другое, дрожало в мозгу третье и четвертое. Обессилев, с усталыми мышцами руки я бросал работу.
Результаты вписывались в тетради, самодельные тетради из оберточной бумаги, а черновики шли в печку. Но черновиков было не очень много. Сами тетради эти были задуманы как большие черновики, к которым я когда-нибудь вернусь. У меня не было времени на отвлечения, на отделку, на простые сокращения: на композицию самую элементарную. Величайшей удачей, почти чудом, я считал самую возможность записи этих стихотворных строк, как ни неуклюже, как ни шатко были построены строфы, строки.
Работа над стихом проходит несколько стадий – даже в записи, не говоря уж о том, что идет подготовка в голове; копятся впечатления, выбирается тема, генеральная тема. Поднимается вопрос, который мучает поэта и требует решения. Это бывает вопрос морали, а бывает, что и вопрос чисто технический, вроде нужной аллитерации, звукового повтора.
Неуловимо для самого себя копятся в мозгу материалы. Процессы подготовки их к записи очень глубоки, бесконечно делимы, как атом… нет конца в делениях впечатлений, уже попавших в мозг, в память, навсегда попавших… что раньше войдет в стих – поэт не знает.
Когда пишется стихотворение, поэт не знает, какой строкой, какой строфой, каким чувством и мыслью он кончит.
Если не было бы накопления материалов, способных к бесконечному делению, к бесконечному изменению, стихотворение не могло не писаться – на бумагу внезапно выбрасывается запас накоплений после волевого усилия.
В этом – и возможность работы поэта над несколькими стихотворениями.
Вероятно, есть и еще более глубокие внутренние события, бесконечно делимые при поисках их причинности. Всегда оказывается, что какое-то ощущение, знание было еще раньше – в смутной, а подчас и не в смутной форме.
Если бы не были накоплены эти запасы, блуждающие в мозгу или остановленные чьей-то волей, ждущие своего часа – стихотворение не могло бы писаться.
До записи какая-то основа есть в глубине мозга. Этот запас и дает возможность работать над несколькими стихотворениями сразу, не выкладываясь в первичный текст. Дает возможность при повторной работе над стихотворением возвращаться к тексту и теме. Получать новый текст.
В сущности работа над всем сочиненным поэтом – постоянна. Стихотворения не пишутся одно за другим, а всегда, в каждой новой строчке переписывается все, сочиненное со дня рождения.
Все это – процесс еще до шепота, не только до записи, до выхода на бумагу.
Выход на бумагу, запись тоже имеет несколько стадий. Вероятно, для каждого поэта рабочий процесс разный.
У меня все – на бумаге. Это особенность биографии, а не творческое преимущество.
Пока не запишешь, хоть наскоро (но неполными словами стихотворной строки!), не только нет гарантии, что запомнится что-то, хоть самое малое, хоть одна строчка – в девяносто пяти процентах из доверенного памяти стихотворного текста не оставалось ничего – через несколько часов, а то и десяток минут. Все исчезло бесследно, невозвратимо.
Я давно научился вставшую в мозгу строку, строфу фиксировать на чем попало – на папиросной коробке, на обрывке газеты, – но мгновенно.
Возможно, что где-то в мозгу существует какой-то склад этих уже написанных стихотворений, уже почти созданных, почти родившихся. Забытые, вовремя не записанные стихи восстанавливать неизмеримо труднее, чем сочинить новое.
Может быть, этот запас "почти созданного" трансформируется в мозгу сам собой, помимо моей воли и выходит на волю в других стихотворениях.
Воля моя управлять этим складом "потока созданий" не может. Разорвать это пишущееся стихотворение необычайно легко. Достаточно отвлечений ничтожных – вроде покупки в магазине.
С другой стороны, пока не записана возникшая строфа, не может быть записана другая.
Поэтому в дороге я всегда вооружен карандашом, клочком бумаги, захожу на ближайшую почту и записываю. Трудность в том, что записывать нужно не сокращенно, не стенографическими знаками, а полностью, разборчиво и ясно, хотя и карандашом. Перо тоже годится; но главное у меня – карандаш.
Ежедневно, возвращаясь домой, я переписываю все рифмованное, выгруженное из своих карманов, или бросаю в мусорное ведро, или складываю в конверты, которые всю жизнь собираюсь разобрать, пересмотреть все, что там записал.
Соображение о прозе возникает точно так же, только свои дневные записи я выношу не в общие тетради, а в школьные ученические тетради. Их у меня много – и записанных, и готовых к работе.
Работа над прозой проходит тот же путь встречи с материалом, записи нового вопроса на клочок бумаги – ежевечерние перенесения дневных видений на школьные тетради.
Суть работы над прозой заключается в ритмизации сообщаемого, полного доверия к самому себе, к своему собственному вкусу в строении фразы – в удалении до всякой правки, до всякого контроля всего лишнего, всего пышного, всего, что мешает существу дела.
Навык должен быть такой, что при самом отборе в мозгу впечатлений, которые ищут выхода на бумагу, должен возникать первый, единственный, совершенный вариант.
Ничего не может быть лучшего. Угадать можно только один раз.
Всякие поправки сразу нарушают подлинность. Будет утрачен "эффект присутствия".
Возвращаюсь к стихам.
Мне кажется, что вывести второй раз на бумагу прерванное стихотворение, прерванное какой-то высшей причиной, вроде стука в дверь почти невозможно, прерванные так мои стихи утрачены невозвратимо. Таких стихов немало в моей жизни, но я как-то не интересовался судьбой этих нерожденных стихов. Может быть, кое-что и удалось бы возвратить дорогой ценой мучений, возникших бы в припоминании уже созданного, но утраченного.
Итак: в записи чрезвычайно большое значение имеет первая запись. Возникает повелительная потребность немедленно высказаться, излить этот поток на чем попало – на обрывках газеты, на обломке папиросной коробки, театральном билете, школьной тетрадке, если нет под руками более подходящего материала – общей тетради.
Запись на бумажке, на клочке газеты я и считаю первой стадией записи стихотворения.
Ежедневно, а не время от времени я переношу сохраненные в карманах стихи в общую школьную тетрадь – стостраничную, линованную обязательно. Разные у меня были общие тетради. Постепенно я остановился на линованной. Это лучше чем в клетку и лучше чем белая. Линейка вносит порядок, которого слишком много на миллиметровой бумаге, на бумаге в "клеточку". Бумага в клеточку чересчур геометрична, неприятна своей несвободой. Простая белая бумага, напротив, лишает мои стихи всякой опоры, мешает писать так отчетливо, что можно было бы потом легко разобраться в написанном. На белой бумаге не рассчитаешь ни почерка, ни количества строф. Всегда кажется, что можно дописать еще строфу или две строфы, еще чем-то дополнить страницу. В результате остается такая мелкая запись, в которой самому трудно разобраться.
Бумага в одну линейку – оптимальна для моего варианта, дающая и необходимую дисциплину и достаточную свободу.
Ежедневно я переношу свои записи с бумажек в карманах – у меня нет рубашек без карманов – в общую школьную тетрадь самым разборчивым почерком.
Первую запись в общую школьную тетрадь я считаю истинной датой рождения стихотворения.
Эта первая запись – всегда либо в ближайшие дни, либо после – проходит и вторую стадию работы над стихотворением – правку, отделку, отбор.
По свойствам своей памяти и по обстоятельствам своей биографии я не могу вышептать, выходить стихотворение до окончательного варианта – первой записи, как делали Мандельштам и Маяковский, у которых вся черновая отборочная работа проходила в мозгу.
Пастернак, чья работа по своей технике была резко отлична и от Мандельштама и от Маяковского, имел огромное количество черновиков, ничего не доверяя памяти. Без черновиков Пастернак только переводил – прямо держа перед глазами подстрочник.
Эти черновики Пастернак уничтожал, жег.
Когда Маяковский написал, что Пастернак пишет "озверев от помарок" – это в глазах Маяковского было примером, примером добросовестности, тщательности в отделке стихотворной строки.
На самом деле в помарках сказывалась величайшая неуверенность поэта в том, что он собирается сказать и бесконечность мира, предложенного к отбору. Попытка настроить свой творческий передатчик на нужную волну. Я могу вернуться к этой первой записи и не сразу, но если не запишу – все будет утрачено безвозвратно.
Первая эта запись дает возможность отбросить заботы о судьбе стихотворения и перейти к записи нового стихотворения – опять в черновом виде освобождает силы для работы над другим стихотворением.
Бывает так, что пишется несколько стихотворений кряду и крайне важно их быстро записать.
В общей тетради стихотворение записывается в его максимальном объеме. Все, что придет в голову в выбранном размере и ритме, все вносится на страницу тетради – мелко или крупно (если ночью), а то и совсем на ощупь. У меня есть несколько стихотворений, которые мне приснились с текстом окончательным, а есть и такие, которые оставили неуверенные следы в общей тетради, недостаточно определенны, нечетки.
Эта система существует у меня много лет. Именно первую запись, первое появление в общей тетради стихов заданного размера и ритма – хотя бы это была одна строфа, а стихотворение в окончательном виде напишется через год – я и считаю датой рождения стихотворения, находкой поэтической темы, поэтической новости.
Бывает и так, что к стихотворению я возвращаюсь после другого стихотворения или нескольких стихотворений, и наибольший объем первого возникает у меня во втором случае.
Так было, например, со стихотворением "Утро стрелецкой казни". Иногда годы разделяют эти записи. Первую от второй и вторую от третьей.
Все равно – истинной датой рождения стиха я считаю первую запись в общей тетради.
Таких случаев – возвращения к давно пройденному – у меня не много, все же примеры такой работы есть.
Я запретил себе возвращаться к давно написанным стихам. Потому что обнаружил, что первый вариант самый лучший. Это наблюдение было подтверждено мною многократно. Как бы квалифицированно ни отделывалось стихотворение – первый вариант всегда остается самым искренним, и притом единственной формулой автора для времени создания стихотворения, отвечающей его настроению, миропониманию, философии.
Первый вариант – самый искренний. В первом варианте всегда есть особая прелесть – это допущение и даже обязательность какой-то свободы – в ритме и размере поисков звуковых соответствий, разведка в смысл, работа на грани знаемого и неизведанного – и находки на этом пути.
Здесь огромную роль играет рифма, поисковый инструмент стиха Это суть рифмы русской, ее свойства, обсуждаемые с Пастернаком в письмах моих еще с Колымы и личных встречах в конце 1953 года в Москве. По этому вопросу написано мое стихотворение "Некоторые свойства рифмы", включаемое во все мои сборники.
Работа над стихотворением в этой второй, отделочной стадии проходит при высшем напряжении контрольного какого-то механизма – не уступающего, а превосходящего реализацию потока вдохновения.
Здесь решают вопросы композиции, очередности строф, браковка, отсечение всего ненужного.
Проверка на звук, на мысль, на новизну.
В редких случаях – дополнительное дописывание.
Эту вторую стадию – очень важную, я когда-то выносил на отдельные листки или в отдельные тетради. Но это было слишком неэкономно, и я приспособился, особенно если расстояние между первой и второй стадиями невелико по времени.
При отделке важно ведь быть в том настроении, в той же силе, идти в том же направлении, что и в момент записи потока слов в первый раз.
Я приспособился к работе, к окончательной отделке, к технике сокращений первой записи, тут же сокращая, исправляя, устанавливая очередность строф.
Иногда эти дополнения сделаны другим карандашом, но это случай. Цифры, окруженные кружком, – это номер строфы в стихотворении и знак для самого себя, что работа над данным стихотворением кончена, его можно выписывать из тетради.
Чрезвычайно трудоемка эта вторая стадия работы. Стихотворение подвергается жесткой правке на глаз, на слух и на ум. Действуют все крученыховские предупреждения по части "сдвигологии" – все его советы принимаются.
Тут устраняется, выжигается огнем все, что может читателю напомнить стихи другого поэта.
Третья стадия работы над записью стихотворения – переписка на школьные тетради – обычные, которыми я пользуюсь для черновиков прозы. В этой стадии делается мало исправлений, разве что удаление каких-либо досадных, незамеченных ранее промахов. Стихотворение уже записано.
Впоследствии я заменил эту стадию перепиской на машинке.
Какая бы переделка ни ждала стихотворение в будущем, датой его рождения я считаю первую запись в общей тетради.
Казалось бы, почему датой рождения считать первую запись, а не время окончательной работы над стихотворением, время окончательной отделки, без которой стихотворение появиться в свет не может?
У меня есть важная причина для своего решения.
Именно у первой записи поэту является стихотворение в его неповторимом ритме, в его звуковом содержании – устанавливается определяющая ценность стихотворения.