Зачем их грязью покрывали?
Ньютон, Пастер и Лев Толстой – люди, во время своей жизни, пользовавшиеся симпатией всего человечества.
Никто не "покрывал грязью" ни Ньютона, ни Пастера. Отлучение от церкви Льва Толстого привлекло к писателю любовь и внимание новых сотен тысяч людей во всем мире.
И Ньютон, и Пастер, и Лев Толстой прижизненно получили полное признание своих идей, своих заслуг.
Что касается Шекспира, то ответить на вопрос о его "карьере" нельзя, ибо наукой до сих пор точно не установлено, кто был автор "Гамлета" и "Отелло".
Примеры выбраны поэтом более чем неудачно. Евтушенко – поэт настоящий, одаренный. Надо бы ему посерьезней относиться к своей работе. Выходит, что имена Галилея, Толстого, Шекспира, Пастера, Ньютона привлечены поэтом для болтовни, для "культурного" багажа автора немудреного каламбура:
Я делаю себе карьеру
Тем, что не делаю ее.
__________________
О том же самом когда-то размышлял и Блок. Он не написал стихотворения "Карьера". Блок высказался прозой – коротко и значительно:
"У поэта нет карьеры. У поэта есть судьба".
Эта фраза Блока, в сравнении с идеями стихотворения Евтушенко "Карьера", указывает на разницу "уровней" поэтического мышления того и другого поэта. Хочется верить, что не навсегда.
Большой поэт – это обилие сведений, большая культура, обширное образование. Кроме таланта. И кроме судьбы.
<кон. 1950-х>
Опасения Бориса Слуцкого
Разговорный, живой язык – это литературный язык. Вечер в салоне Анны Павловны Шерер, записанный на магнитофон, не был бы похож на рассказ Толстого. Диалоги чеховских пьес – не стенограмма. Однако литературный язык идет вслед за живым языком, постоянно пополняясь, обогащаясь за счет первого.
Вся история русской поэзии – есть история ввода в поэтический язык житейской прозы, разговорного языка.
Это очень хорошо понимает Борис Слуцкий, настойчиво и сознательно вводящий в стихи элементы разговорной речи.
Однако вовсе не всякую разговорную речь нужно вводить в стихи. Разговорный язык перенасыщен всевозможными бесполезными словами, вроде – "значит", "конечно", "очень даже", "понимаешь", "вот", "стало быть". Если бы о каждом из нас можно было сказать "говорит, как пишет", – насколько красочней, полновесней, ярче звучала бы наша речь, испорченная всякими "понимаешь".
"Говорит, как пишет" – это сказал Грибоедов. Писание – процесс физиологически гораздо более сложный, чем речь, живое слово. "Говорит, как пишет" – значит говорит с отбором слов, экономно и веско. Это противоположно словесной неряшливости, болтовне.
Борис Слуцкий не присматривается к тем словам разговорного уличного языка, которые он вводит в стихи.
Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете.………….
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что – даже не обидно,
А скорее интересно.………….
Это – ввод в стихотворную речь словесной шелухи – не больше. Думается, что это – неправильная дорога, ошибочный путь.
Не всякая разговорная речь годится для закрепления ее в литературном слове.
Стихотворению "Физики и лирики" неожиданно придано в нашей литературной прессе значение некоей поэтической декларации принципиального характера. В этом случае можно было бы думать, что Слуцкий не понимает природы своего ремесла. Величайшие открытия Ньютона не вызвали паники на поэтическом Олимпе того времени, и не должны были вызвать. Поэзия и наука – это разные миры и разные дороги у поэтов и ученых. Человеческие сердца остались прежними – их так же трудно завоевывать, как и во времена Шекспира. Надо написать хорошие стихи, настоящие стихи, лучше кольцовских стихов о сивке:
Ну! Тащися, сивка,
Пашней, десятиной!
Выбелим железо
О сырую землю…
He просто написать строки лучше этих, хотя их "техническая отсталость" – в любом смысле вне всякого сомнения. Думается, что создатели космических ракет воспитывались вот такими технически отсталыми стихами – стихами Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Баратынского, Кольцова.
Наука не угрожает поэзии, и никогда не угрожала… Поэзия и наука не бегают наперегонки. Трагедии Шекспира не превзойдены и через четыреста лет.
"Физики и лирики", конечно, не декларация. Стихотворение сказано в шутку, не всерьез.
<1960-е годы>
Интонация Николая Ушакова
Страсти споров о приоритете в 20-е годы горели ярким огнем. В спорах этих участвовали все литературные группы. Конструктивисты и лефовцы, "Центрифуга", переваловцы и рапповцы, "ничевоки" и пассеисты, имажинисты и будетляне. Страсти горели печатно и непечатно, вплоть до "задушения" оппонента по аввакумовскому образцу. На моих глазах Маяковский разорвал в клочья халтурную брошюрку вождя "оригиналистов-фразарей" Альвэка "Нахлебники Хлебникова" и бросил автору в лицо. Опасно было не только позаимствовать некие "Белые бивни", но и просто прикоснуться к чужой интонации. Асеева чуть не избили свои лефовцы за то, что он написал "Синие гусары", воспользовался чужим оружием – "тактовиком", изобретением Квятковского, ритмом, которым правоверным лефовцам пользоваться не полагалось.
Бывший переваловец Багрицкий, выступавший на всех вечерах от литературного Центра конструктивистов, а также у себя дома в Кунцеве, читал, добавляя к своим стихам и "Синие гусары" Асеева как важную идейно-художественную победу своей новой группы.
Тогда даже стихи Тихонова из "Орды" и "Браги" из-за киплинговских интонаций, сообщенных русскому читателю замечательной переводчицей Оношкевич-Яцыной, считались работой все же второго сорта по сравнению с почти звуковым чудом баллады "Черный принц", где асеевское перо достигло вершин, невиданных в русской поэзии.
Белые бивни
бьют
ют.
В шумную пену
бушприт
врыт.
Вы говорите,
шторм -
вздор?
Некогда длить
спор!Видите – в пальцы
врос
трос, -
так что и этот
вопрос
прост:
мало ли видел
матрос
гроз, -
не покидал пост.
В поисках новых интонаций, новых возможностей русского стиха с головой ушел Кирсанов, самый одаренный "звуковик" тех времен, прямой предшественник и учитель Вознесенского.
И вот среди этого хора мастеров, ищущих страстно и многое нашедших, вдруг раздается спокойный голос, сказавший, доказавший и показавший, что сокровища русской лирики лежат буквально рядом, что можно создать новое, ценное почти из ничего, если за дело берется умелая рука мастера.
Петушок охрип
и стонет.
В чашку
рукомойник бьет.
Леди на свои ладони
смотрит
и не узнает.
Это "Леди Макбет" киевского русского поэта Николая Ушакова. Я разберу конец этого превосходного стихотворения.
Никто, кроме Ушакова, даже в 20-е годы, обильные талантами, не мог написать:
Леди Макбет! Где патроны,
Где рево́львер боевой?
Не по честному закону
Поступили вы со мной.
Что за рево́львер?
Ведь в замке Дункана может быть только меч. Ну, боевой топор, бердыш какой-нибудь, но не револьвер.
Даже если это Леди Макбет Мценского уезда, по Лескову. И то там были колун или плотничий топор, но не револьвер. Но вы чувствуете именно в револьвере да еще с ударением по-провинциальному, по-мценскому, на втором слоге слова – "револьвер", а не револьвер, как говорили в городах.
Но, конечно, это боевой наган, именно револьвер, а не пистолет, маузер или браунинг. Патроны тоже из нагана. Герой, наверно, крутнул ручку своего револьвера и не находит патрона.
То не вор в воротах, леди,
Не хочу таиться я, -
то за нами,
леди,
едет
конная милиция.
Опять мы в Англии. Бор – это Бирманский лес, с помощью которого Макдуф обманул Макбета. Конная милиция окружает избу лесника. Военная хитрость мценской милиции, применившей шекспировский способ маскировки. Ушаков дописывает лесковский рассказ собственной интонацией.
Если в "Леди Макбет" полемически задеваются и Шекспир и Лесков – отношение к ним не позволило пойти на просто пародию, опасность эта висела прямо на пере Ушакова, как капля литературных чернил.
В знаменитом стихотворении "Три ландштурмиста" идет бой с одним из самых популярных русских стихотворений – гейневскими "Гренадерами" в переводе Михайлова, известными каждому школьнику. Настолько слился с русской поэзией этот перевод, что даже в издании "Библиотеки поэта" 1968 года этот перевод считается образцовым, каноническим. Каждый школьник обязан знать "Гренадеров" Михайлова наизусть. Именно с этого напоминания и начинает Ушаков свое знаменитое стихотворение "Три ландштурмиста".
Вдоль рудничных ям,
вдоль кремнистой
и красной бакальской земли…
Пока это только звуковой узор, весьма привлекательный. Бакальский – где это? размер как будто знакомый, интонация хорошо известна.
…в Германию три ландштурмиста
из русского плена брели…
Действительно, у Гейне "Из русского плена брели" гренадеры, а не ландштурмисты. Притом их было двое, и брели они во Францию, а не в Германию. Все трое идущих вспоминают этот гейневский стишок и твердят его про себя, не уклоняясь ни на йоту от интонации Гейне – Михайлова:
Но дома жена, малолетки,
у них ни кола, ни двора!
Но Ушаков выступает после войны, после Версальского мира:
И первый сказал:
"Я доволен -
осадную ночь напролет
старуха моя
в мюзик-холле
на проволоке поет".
Семья, стало быть, сохранилась, солдата ждут, а занятие жены – самое современное для Германии эпохи падающей марки.
Другой говорит:
"Слишком поздно
идем мы в родную страну.
Отобраны Э́льзас и Познань,
И сам император
В плену".
В сходной ситуации был второй гренадер Гейне:
В плену император! В плену!
А то, что дело идет после Версаля, отобравшего Эльзас и Лотарингию, и что Эльзас он называет с ударением на первом слоге, усиливает впечатление.
С гейневскими заботами покончено.
Однако проблема пленных немецких ландштурмистов отнюдь не решена этими двумя решениями (возвращение к семье или в ряды кайзеровской армии).
У военнопленных копилась и крепла и третья линия – переход на сторону советской власти, создание новой Красной армии – интернационального фронта, Ротфронта.
И кухня прогрохотала…
Повозка с кашей прогремела по камням мимо идущих на родину ландштурмистов. Кухня – это не кухня из воинской колонны. Это чья-то чужая кухня, которая везет куда-то пищу.
И кухня прогрохотала,
завыл кашевар и замолк.
Он ждет ответа, можно ли ему везти пищу туда, где
На смутных каменьях Урала
пирует
повстанческий полк.
Как же он пирует?
Он парит кору на рассвете,
сосет одуванчиков мед.
Вот таким голодным людям и привезли всю эту пищу, поэтому
С друзьями прощается третий
и к партизанам идет.
"Три ландштурмиста" были острым, политически важным стихотворением. Одна из главных тем послевоенного времени партизанского Урала была выражена в "Трех ландштурмистах" весьма остро и верно. Настолько точно и важно, что даже в фильме "Города и годы" красный флаг ландштурмиста тех дней занимает важнейшее место.
Стихотворение Ушакова "Германия" было построено по тому же способу литературно-исторического парадокса, с полнейшим обновлением метафор, с неожиданностями в каждой строке. При внешней лаконичности, даже классичности размера.
Гремя наступленьем чугунным…
Ну что же, чугунным, так чугунным.
…французы вступают в Седан…
Позвольте, это немцы вступают в Седан. Это мы еще знаем из Золя, из "Разгрома", из "Пышки" Мопассана, наконец… Здесь все наоборот.
Гони
этих плачущих гуннов
по черным и мокрым садам.
Не "свирепый гунн", который, по Блоку, любит шарить в карманах трупов, а плачущий.
Ах, вот зачем понадобилось Ушакову слово "чугунный". Это рифма к слову "гунны". А гунны – это немцы.
Так что же французы делают с этими плачущими гуннами? Тут Ушаков находит чрезвычайно яркие краски:
В сочельник
врывайся
к ним на дом
и, свечи в паркет затоптав, -
гони их
от елки прикладом,
мой бравый и добрый зуав.
Там щеки профессора схожи
с картофельной шелухой, -
гони его,
друг чернокожий,
в халупу
на остров глухой.
И мимо идут батареи,
И, грязь расплескав на квартал,
солдатам,
Чтоб были бодрее,
Из "Форда"
Кричит генерал.
Из "Форда"! Конечно, из "Форда". Генералы ведь ездят не на арабских скакунах. Чапаев тоже ездил на "Форде", а черная бурка – это так называемое кино.
Чернокожие цветные войска сыграли огромную роль в обороне Парижа. Но дальше, дальше:
Что было изрытой полянкой,
что стало летучей золой, -
в медлительный гимн негритянки
свисало,
как дождь голубой.
Что видело
марку
И бомбу
и стало глухим рубежом, -
валилось,
как лист невесомый,
на страшные
струны
банджо.
Семен Кирсанов имел возможность проявить себя, напечатав в большом журнале политически важное стихотворение и, обдумывая его всесторонне, стал жертвой собственного таланта. Кирсанов задумал и выполнил свою "Германию" на ту же самую тему, что и Ушаков с чрезвычайно сложными ритмами, стремясь вложить в свое стихотворение все события мировой войны и современной Европы.
Будучи чрезвычайно одаренным звукоподражателем, Кирсанов сочинил поэму, которую просто выпевал сменяющимися ритмами, возвращениями к пройденному. Кирсанов показал, что он жокей, что может оседлать любого Пегаса. Но мастерство наказало поэта. За всем этим стуком, дребезгом, грохотом, ударом рифм друг о друга трудно было добраться до живой Германии.
Рядом с ней "Германия" Ушакова казалась новаторским произведением. Обе поэмы были написаны в сходном решении темы "Россия – Германия".
После патриотических стихов Соллогуба, Блока, Северянина, Бальмонта маятник искусства в какой-то час стал двигаться в обратном направлении. Секрет был в том ленинском мнении, что в войне, в мировой войне, были виноваты обе стороны. Брест, Рапалло, Берлин – все это было движение маятника в обратную сторону, которое и старались отразить русские поэты.
Ушаков использовал "лесенку" Маяковского, остроумно применив ее в обыкновенном четверостишии, сделав ступени покруче и попроще, чем у Маяковского.
Февраль 1918
Эйхгорн глядел в окно вагона
и видел
мутную весну,
стога,
сорок,
Березину
и снег
времен Наполеона.
Немецкий командующий понимал опасность встречи с Россией. Наполеону из Москвы удалось выскочить очень дорогой ценой. Генерал-фельдмаршал Эйхгорн – преемник Наполеона был застрелен в Киеве эсером Донским.
А вот и казнь Донского:
На конской ярмарке
Стоит палач.
Он на помосте хорошеет.
Гремя доской,
Выходит
И вставляет шею
В петлю
Донской.
Освежение подобным образом старого текста сближает Ушакова с художественным методом Брехта. Но в стихах тактика такого рода быстро приедается.
Ушаковым написаны отличные стихи о Шота Руставели:
Гигантов слезы,
будущая слава
неразделенных
и пустых ночей!
Он подданный,
он не имеет права -
министр финансов…
нищий казначей!
В том же ключе написаны и "В 12 часов по ночам". Главное уже было сделано, золотая заявка застолблена.
Особенность, своеобразие, чем бы оно ни достигалось в строфе, составляет поэтическую интонацию поэта. Никто не напишет после Северянина: "Это было у моря, где ажурная пена…" Никто не напишет после Ушакова:
Леди Макбет! Где патроны,
Где рево́львер боевой?
Был такой миг истории русской лирики, когда всем казалось, что именно Ушаков несет в себе ключ к тайнам века, что именно Ушаков нашел что-то важное и повествует об этом важном каноническим и все же необыкновенным ямбом, обновленной поэтической интонацией.
У Николая Ушакова есть известное стихотворение "Мастерство", написанное поэтом в 1935 году.
Пока владеют формой руки,
пока твой опыт
не иссяк,
на яростном гончарном круге
верти вселенной
так
и сяк.
Мир незакончен
и неточен, -
поставь его на пьедестал
и надавай ему пощечин, -
чтоб он из глины
мыслью стал.
Это стихотворение входит во все антологии, сборники избранной лирики и хорошо известно читателям. Однако стихотворение "Мастерство" не принадлежит Ушакову. Не принадлежит не в том смысле, что его написал не Ушаков, а в том в более высшем и более важном смысле, что Ушаков написал его не своей интонацией.
Стихотворение это мог бы написать любой русский поэт от Пушкина до Евтушенко, от Баратынского до Вознесенского.
В "Мастерстве" нет ушаковского глаза, ушаковского языка, ушаковской интонации, с которой поэт вышел на свет русской советской лирики десять лет назад.
А стихотворение "Леди Макбет" мог написать только Ушаков.
<1970-е годы>