Яковлев пристально посмотрел на нее, открыл было рот, покачал даже головой, но ничего не сказал. Перебирал листья на своей веточке и вздыхал.
Так они мотались по Карельскому перешейку, ночевали в деревенских гостиницах или у хозяек, обедали в чайных или столовых, иногда ели всухомятку - жили удивительно беспечно, весело, непритязательно.
Отдыхали часами на полянах или в лесу на опушке, под сосной или березой, следили, как деловитой походкой бегут по желтому песку муравьи.
Однажды поймали стрекозу.
Надя посадила стрекозу на палец, кричала,-что стрекоза щекочет кожу, но это удивительно приятно. Потом стрекоза взлетела, но не стала улетать, а села на Надины волосы.
- Это потому, что твои волосы хорошо пахнут, - сказал Яковлев. И смутился.
- Это что - комплимент?
- Я не мастер говорить комплименты, ты же видишь…
- Нет, почему! Ты очень мило сказал…
- Никогда не поймешь вас, женщин, что, по-вашему, хорошо и что плохо.
- Все, что необычно, что от сердца, порыв, то и хорошо…
- Да? Но я вроде не склонен к порывам. Хотя… - Яковлев подумал и признал, что, конечно, это очень разумно - размеренная жизнь, жена, к которой привык, каждое слово которой, каждую интонацию знаешь, но хочется, правда, иногда чего-то нового, необычайного, неизведанного, какой-то вольной кочевой жизни.
И Надя грустно согласилась: да, да, мы, женщины, потому вам и надоедаем, что наш мир более узкий - хозяйство, дом, дети. И никуда от этого не денешься, какое уж там кочевье! В нас сильно развито чувство семейного долга.
- Если бы моя жена видела, что я здесь ем, как грешу против диеты… Ох, был бы крик!
- Она ведь о тебе заботится…
- Это верно…
- Вот видишь.
- Верно, но скучно…
- Да, да, я всегда помнила, какая сложная операция была когда-то у Тихона, я всегда была настороже, предостерегала, оберегала, это ему надоело… С ней, с новой своей женой, он, должно быть, почувствовал себя моложе, сильнее…
- И помрет скорее, - грубо сказал Яковлев.
- Зато пока счастлив…
- В этом я не уверен… Ты ловила каждое его желание, ты…
- Когда Тихон злился, он говорил, что вовсе я его не люблю, просто тешу свое самолюбие, что, мол, я его спасла… Он был очень ревнивый…
- К кому же он тебя ревновал? - поинтересовался Яковлев.
Надя ответила не сразу:
- Когда-то, на войне еще, к тебе, потом… Он ревновал ко всем, даже к собственным детям… Он ведь собственник, Тихон. И очень самолюбивый…
- Гм, - удивился Яковлев. - Почему же он ревновал ко мне, позволь спросить? Какие у него были основания?
- Ну что теперь выяснять, смешно…
Были минуты, когда Яковлев боролся с искушением поцеловать Надю, обнять ее. Но ему казалось это непорядочным. Надя доверилась ему, поехала с ним. Аня отпустила его одного. Сам он уже не молод, плотен, лысоват. Он гнал от себя искушение, старался шутить, язвить, острить, философствовать.
- Человек должен быть иногда свободен. Вот как мы… Лежать на траве, следить за этими торопливыми муравьями… - Но муравьи все-таки не могли его интересовать долго. - Надя, неужели ты забудешь эту нашу поездку?
- А ты?
- Я-то не забуду, вот ты бы не забыла. Скажи, а Тихон ревновал тебя за дело? Или просто так?
- К тебе?
- Ну, предположим, к другим…
- Так я и сказала…
Но он-то понимал, что она шутит, и ему необыкновенно приятно было знать, что Надя - серьезная, преданная своему мужу женщина, как будто тем, что Надя была верна Тихону, она была верна и ему.
А все-таки он снова сказал, уже в другой раз:
- Твои волосы очень хорошо пахнут…
- Поздно же ты заметил мои волосы, в них уже седина…
- Не вижу никакой седины.
- Глупый, я их крашу. Мо́ю ромашкой, она золотит…
Он протянул руку, погладил ее волосы и даже засмеялся:
- Мягкие…
Вот и вся ласка, на которую он решился. И тут же нахмурился, отдернул руку и зачем-то стал рассказывать, как Тихон к нему приезжал, какая трудная попалась ему тогда больная, насилу выходил.
- Кстати, - припомнил он, - Тихон очень не понравился моей жене, я даже удивился. А что-то Аня в нем разглядела…
- Женщины вообще отличаются чуткостью… - Надя не стала говорить об Ане. Попросила: - Вспоминай обо мне, Леша, ладно? Нет, не, поездку, не пейзаж, не эту лужайку, - просто то, что живет на земле Надя Милованова, вспоминай…
- Есть вспоминать, доктор Милованова. - Он как будто шутил, но расчувствовался, взял Надину руку, пожал, потряс. Глаза его затуманились. - Скоро последний день…
______
Надя назвала этот день счастливым. Хотя и вечер накануне этого последнего дня они провели неплохо. Ехали мимо сельского клуба, а там шла картина. Та самая старая картина про войну и про хирурга, которую так любил доктор Яковлев. Он скосил глаза на большую афишу-плакат с названием и невольно затормозил. Надя угадала:
- Хочешь посмотреть?
Он не столько хотел посмотреть фильм, сколько хотел знать, заметит ли Надя сходство между ним и героем. Его так и подмывало бросить небрежно: "Моя жена находит, что мы похожи". Но не говорил - пусть Надя сама заметит и скажет. А если не скажет, значит, это Анина фантазия.
Фильм взволновал его на этот раз особенно сильно: и гул войны, и падающие бомбы, корежащие и лес и землю, и операционная, и подвиги врачей и солдат. Картина как бы накладывалась на все то, что они с Надей вспоминали в эти дни, на то, что переживали вместе и никогда, никогда не забудут. Поначалу он еще замечал, что в картине правильно, а что не так, как было на самом деле, - ведь не было у них в войну таких наглаженных халатов, и вид - особенно у него - был более штатский, не щелкал он каблуками (Надя, по неопытности, щелкала!), да и вообще никто вокруг не соблюдал так тщательно субординацию, не до нее было. А потом, как всегда, увлекся и даже прослезился.
Надя сидела рядом с ним, и ему приятно было, что она сидит так близко, почти прижавшись к нему прохладным плечом. На ней было летнее платье без рукавов, и он все время чувствовал ее плечо…
Он нерешительно взял Надину руку в свою и не отпускал.
Взрослых в кино почти не было, сидели подростки, мальчишки, которые замирали, пока шли военные эпизоды, и свистели и кричали, когда герой целовался с героиней.
Зажегся свет, стали хлопать откидные сиденья, а Яковлев с Надей все еще сидели, держась за руки. Кто-то за их спиной тихонько свистнул, кто-то тихо сказал со смешком "жених и невеста", кто-то в их ряду переминался с ноги на ногу, желая пройти и не решаясь поторопить. А какая-то девчоночка в короткой юбке, с золотистой стриженой головкой громко сказала подружке: "Плачет, надо же… какой сентиментальный". А подруга ответила: "Ой, наш старик тоже такой. Как про войну, он плачет".
Яковлев опомнился. Засмеялся:
- Я тебя скомпрометировал, Надя, ты извини.
- У меня у самой глаза мокрые. Но знаешь, Леша, все-таки лучшая пора моей жизни была тогда…
- Ну что ты? Что ты такое говоришь…
- Нет, не что ты… - Надя настаивала. - Те годы были моим взлетом, выше этого я больше никогда не подымалась. И лучше, чем тогда, не была…
- Ты была такая прелестная, такой милый рыжик с зелеными глазами. Но, клянусь, ты и теперь еще очень и очень в форме. Ну, просто - привлекательная женщина, и только такой дурак, как Тихон…
- Да не в нем дело, не в Тихоне, - с досадой сказала Надя. - И не о внешности я говорю. Неужели ты не понимаешь? Тогда я будто быстро шла в гору, напрягала все усилия, а после просто брела и брела по гладкой дорожке…
Когда они вышли из кино, то оба удивились, что еще совсем светло. Никак не могли привыкнуть к белым ночам, придававшим особое очарование и своеобразие их поездке. Каждый вечер удивлялись заново и сейчас не хотели уходить от этого белесого загадочного света, медлили около кино. И когда подъехали к дому, где ночевали вчера и должны были в последний раз ночевать сегодня, то тоже не торопились, долго стояли у ворот.
- А все-таки надо выспаться перед дорогой, - вздохнул Яковлев. - Надо встать пораньше, приготовить машину…
- Да, праздник кончается, - печально отозвалась Надя. - А как было хорошо…
- В будущем году, - сказал Яковлев, - я обязательно повезу Аню в Крым, я обещал…
- Аню? А кто это - Аня? - невесело пошутила Надя.
- Может быть, спишемся, и ты с нами поедешь, - не очень твердо пригласил Яковлев.
- Нет, втроем так славно уже не будет…
- Мне нравится твоя откровенность…
Они въехали в ворота, во дворе почему-то стояла еще одна машина, красная. А двое молодых людей разбирали палатку. Им помогали девушки.
И хозяйка стояла тут же, давала советы, глазела, то громко хохотала, то конфузливо прикрывала рукой щербатый рот.
- А я ваши койки сдала, - пошутила она, увидев Яковлева и Надю. - Думаю, уехали и уехали, и не вернутся…
- И деньги зажулят, - подхватил Яковлев.
Все сразу перезнакомились, разговорились, стали угощать друг друга папиросами, бутербродами. Яковлев помог молодым людям разжечь костер. Наладились варить в чугунке суп. Полевой суп, с пшеном и картошечкой, и чтобы припахивал дымом.
Яковлев суетился больше всех, резал складным ножом сало для заправки, подкладывал хворост. Надя сидела тихо, к супу почти не прикоснулась, отмахивалась от комаров. И хозяйка была тут же, охотно, взвизгивая, смеялась.
- Уважаю я лето, - говорила она, - и вас всех уважаю, постояльцев своих, с вами весело… Потом отсиживаюсь зимой в доме, всех вспоминаю, кто ночевал… Все думаю, какая у кого судьба вышла… - Она обняла Надю за плечи: - И тебя буду вспоминать, и доктора твоего…
- Он не мой, у него дома жена…
- Да, у меня дома жена. Аня. Анна Николаевна, - простодушно подтвердил Яковлев.
- У моего друга тоже дома осталась жена, - сказал один из молодых людей. И захохотал.
- Пойду-ка я спать, - Надя вдруг встала. - Спокойной ночи.
Но спать она не легла, села у раскрытого окошка и смотрела сквозь тонкие ветки молодой рябины, посаженной под окном, на двор, где догорал костер. Когда Яковлев подошел к дому, то очень удивился:
- Еще бодрствуешь? А хотела спать…
- Просто и не успела тебе сказать во всей этой суматохе. Тебе никто этого, не говорил? Ты очень похож на доктора из картины…
- Надя, ты гений!
Яковлев счастливо засмеялся.
- Тебе уже говорили? - огорчилась Надя. - Кто?
- Моя Аня… Надя, я очень рад, что и тебе так показалось… - И доктор сказал очень, очень доверительно: - Эта картина, честно тебе говорю, оставила во мне глубокий след…
- Завидую тебе, что ты такой впечатлительный! - почти закричала Надя. И, сердито поглядев на озадаченного Яковлева, захлопнула окно.
А утром она была, как обычно, ровна и спокойна и на встревоженные расспросы Яковлева ответила со смешком:
- Просто слегка позавидовала твоей Ане… Чисто, конечно, теоретически.
- Ты - искренне?
- Вполне.
Доктор напомнил:
- А говорила, что Ани еще нет и в помине.
- Но она ведь есть… - Надя произнесла это и вопросительно и утвердительно, подняв на Яковлева свои зеленоватые глаза.
Яковлев спасовал, пробормотал:
- Конечно… - И прибавил: - Жизнь есть жизнь…
- И прекрасно, и хорошо, - поторопилась успокоить его Надя. - Мне одного хочется: чтобы этот последний день был еще лучше, чем предыдущие…
- Почему последний? Может, мы еще с тобой побродим по Ленинграду, а?
Они развернули карту Ленинграда и его пригородов, уточнили маршрут.
- Я все это хочу видеть, - сказала Надя, - все интересные места, и большое озеро, и Пенаты, где жил Репин. И море. Подумай, как нам повезло, все это по пути… Ты согласен, Леша?
Доктор Яковлев на все был согласен. Он все бы сделал, лишь бы Надя была довольна. Он часто взглядывал на нее, ища на ее лице следы вчерашнего несчастного и сердитого выражения, когда она захлопнула окошко, отгородилась от него стеклянной преградой. Но Надя как будто была весела, и Яковлев тоже повеселел.
Чего только не передумал он за короткие часы летней ночи, когда ворочался с боку на бок в той пристроечке, где хозяйка отвела ему место. Впервые за эти недели его потянуло домой. Возраст сказывается, что ли? Или просто нагляделся вечером на молодых людей, разбивших палатку, на этих смешливых мускулистых парней и девушек в шортах, с сильными стройными ногами, и почувствовал себя рядом с ними не то чтобы старым, а каким-то нескладным, наивным, болтливым? Чего ради он так много шутил, суетился, даже как бы подлаживался к ним? Лучше провели бы вечер вдвоем с Надей, какая-то она была молчаливая, тихая у костра. О чем-то думала, отмахиваясь от комаров, морщилась, когда он, как бы извиняясь, слишком настойчиво объяснял, что они только товарищи.
Нет, надоело ему все это, скорее бы домой, к Ане. Аня проберет его как следует за это путешествие вдвоем с Надей, но, конечно, простит, и опять они заживут за милую душу, спокойно и размеренно. Хотя размеренной его жизнь можно назвать только условно - постоянная спешка, операции всех степеней сложности, административные хлопоты, которые он больше всего не любил. А приходится… Главный врач районной больницы - это тот козел отпущения, который во всем виноват, от которого все чего-то требуют: и больные, и медицинский персонал, и районное начальство, и, главное, родственники больных. Новая аппаратура, лекарства, перевязочные материалы, даже уголь для отопления, продукты питания - все это касается главного врача в той или иной форме. Хотел бы он знать, как там без него в больнице, не случилось ли чего чрезвычайного, пока он отсутствовал, пока раскатывал по Карельскому перешейку на своем "Москвиче".
Кстати, для "Москвича" надо будет доставать новую резину, как приедет, - это тоже нелегкое дело…
И с дочерью надо что-то предпринимать.
Девка неплохая, умная, но поклонников нет, сидит вечерами дома или ходит с матерью в кино. Ездит на электричке в город, в институт, возвращается всегда одна. "Чего это тебя никогда никто не проводит, ты не стесняйся, мы же не против, если кто к тебе зайдет. Пожалуйста, в холодильнике всегда найдется чем накормить лишнего человека". Это он, отец, сказал. А дочь ответила: "Интересно, кто это потащится провожать за город. Теперь таких рыцарей нет". Конечно, может, он, как отец, ошибается, ему-то кажется, что дочь хорошенькая - прическа то да се, наряды, руки-ноги на месте. Правда, изюминки в ней нет, но и в Ане, в ее матери, изюминки не было. Есть зато доброе сердце, энергия, честность. С другой стороны, вряд ли ему бы понравилось видеть свою дочь вот так у костра, с голыми ногами, с молодыми людьми, у которых дома жены. Ну, а если она весь век просидит одна, возле папы и мамы? Может, пусть поедет на Север или в Братск, где большая стройка? Там, в тех краях, много хороших, отважных, настоящих людей. Правда, и бродяг много… А что он может поделать, отец? Не станет же зазывать в гости холостяков, знакомить их с дочерью, сватать. Этого только недоставало. В конце концов, замужество еще не гарантия, что человек будет счастлив. Уж как Тихон был влюблен в Надю. И как преданно Надя любила Тишку. А вот, пожалуйста!.. Может, лучше жить просто, как они с Аней, без любовных драм и трагедий, без необыкновенных высоких чувств. Нельзя придавать такое уж большое значение любви. Современный человек знает еще много других чувств - долг, работа, дружба…
Дружба - прекрасная вещь. Он говорил это всегда и будет всегда повторять. И если ему не спится, если тревожат мысли, так это потому, что Надя, друг его, была вчера так печальна. А что удивительного? Он-то возвращается к семейному очагу, а Надя…
И он снова и снова взглядывал на Надю, укладывающую вещи в машину, и говорил добрым голосом:
- Вы только отдавайте распоряжения, доктор Милованова. Все будет выполнено, как вы пожелаете…
Она пожелала погулять у большого озера.
Казалось, они уже столько дней бродят по лесам и лесным опушкам, по лугам, видят небо над головой, ощущают запах хвои, а похоже, не было еще такой высокой густой синевы, как здесь, не было такого чистого запаха листьев и разнотравья, не такие шелковистые, как здесь, зеленые космы свисали с ив.
Яковлев даже остановился и закрыл глаза:
- Не просыпаться бы…
Надя с благодарностью посмотрела на него.
Она была очень тихая сегодня, очень скромная, даже волосы взбила не так высоко, как обычно.
Странно устроен человеческий глаз. Когда Яковлев встретил Надю на автобусной остановке около станции, то даже не узнал, сердце его болезненно сжалось при виде морщинок у Надиных глаз, когда она наклонилась к окошечку машины, а теперь он привык и уже не замечал морщинок, а видел ту, прежнюю, юную Надю Милованову.
Они тихонько шли по тропинке. Холмы и прогалины между холмами были покрыты свежей изумрудной травой, и каждое дерево, каждый куст красовались в полном расцвете, не тронутые зноем. Вокруг было очень тихо.
- Как хорошо, что мы заехали сюда…
- Я ведь сказал: все, что пожелаешь…
- Сегодня ты добрый…
Яковлев спросил обиженно:
- Разве я бывал недобрым с тобой, Надя? Не ожидал от вас такой черной неблагодарности, доктор Милованова, считал вас образцом справедливости.
- А я и есть справедливая.
- Да, к Тихону ты относилась даже больше чем справедливо.
Надя тронула его руку:
- Не надо о нем, хорошо?
Он извинился:
- Прости…
- Сегодня все прекрасно, все необыкновенно прекрасно, договорились?
- А сегодня и в самом деле все прекрасно.
Когда они спустились к берегу, озеро открылось им в своей нежной необъятной синеве, только мелькали на гладкой поверхности золотые вспышки, когда ветерок шевелил воду.
- Я стал ближе к природе за этот месяц, - сказал Яковлев. - Что-то новое открылось моей душе, а может, и не открылось, а очистилось, высвободилось… В войну много стояли в лесах, но тогда было не до природы… а я с детства любил лес, небо…
- Мне часто снилось, что я летаю, а тебе? - спросила Надя.
- Редко…
- Мне и теперь иногда снится. Тихон считает, - сказала Надя, хотя просила сегодня о нем не вспоминать, - что я люблю фантазировать, заноситься за облака.
- Это именно то, что мне в тебе нравилось и нравится… Черт побери, я именно люблю людей, которые умеют взлетать за облака!
- Ох, никуда я не взлетаю, какие уж там облака! - усмехнулась Надя. - Верчусь как белка в колесе и на работе, и дома… Но бывают дни, когда правда немыслимо ходить по земле… - Вот тут она и сказала впервые: - Сегодня - день счастья… Это озеро я беру себе, ладно? Оно теперь мое - навсегда…
- Бери, мне не жалко, - пошутил Яковлев. - И вот те далекие берега, и коса, которая стрелой вдается в озеро, вон где купаются, - все твое…
- И ты себе выбирай, что понравится. Я тебе подарю. Хочешь иву? Высокую?
- Хочу ту, что над самой водой.
- Бери.