Они пошли к машине, немножко стесняясь того, что расчувствовались, умеряя, приглушая шутками и иронией свою чувствительность, которая в их возрасте могла показаться манерной и смешной, если бы не была такой искренней.
Какой-то любитель фотографировал озеро, и берег, и кусты, окаймлявшие берег, он и на Яковлева с Надей нацелил фотоаппарат, как будто они были частью пейзажа. Яковлев, как мальчик, стал канючить, просить прислать снимок. Записал свой адрес, предлагал деньги на марки. Любитель пообещал.
- И ты веришь? - спросила Надя, когда они уже сидели в машине.
- Верю, - ответил Яковлев. - Я вообще верю людям. И должен сказать, не так уж часто меня обманывали. Очень бы мне хотелось иметь этот снимок. Прекрасная местность, озеро, может получиться чудесный кадр. - И добавил: - И ты на снимке…
- Ну уж…
- Нет, нет, мне очень, очень приятно, что ты на снимке вместе со мной.
- Как я буду теперь жить, - сказала Надя не то со смехом, не то с печалью. - Без тебя… без твоего "Москвича", без этих лесов…
- Не надо было тебе спасать Тишку, - тоже как будто шутя, а может, не шутя, упрекнул ее Яковлев. И повторил то, что уже сказал когда-то Ане: - Ты в него влюбилась, как скульптор в свое произведение.
Надя ответила с вызовом:
- Я не жалею об этом.
- Жалеть вообще ни о чем не следует…
- Ну, это уже фатальное отношение к действительности…
- А что? Чему быть, того не миновать.
Они проехали поселок, свернули на шоссе. Шоссе ремонтировали и расширяли, тяжелые катки утрамбовывали дорогу, пришлось объезжать.
- Не верится, что здесь так близко была линия фронта, - сказала Надя, - не верится, что была война. Но мы-то помним, Леша… - Она поколебалась: - Как бы там ни случилось потом, но разве я могу забыть, что Тихона встретила на войне? Или что служила вместе с тобой. Это что-то такое большое, больше, чем братство, родство, чем просто дружба, это - особая близость.
Яковлев хотел ответить, что не мешало бы и Тихону про это помнить, но сдержался. Только вздохнул. Она догадалась.
- Не надо его осуждать. Ну, влюбился, и что? Был бы только счастлив… - И, как будто передачу переключила, стала говорить о другом - какой чудный день сегодня, как им интересно сегодня… Ну вот они и приехали, вот еще одно озеро. Глубокое, темное, почти черное.
- Нет, мне хватит одного…
- Это более бурное. Смотри, какая волна.
- Раз выбрала, то, значит, выбрала.
Ветер совсем растрепал ее прическу. Она руками придержала волосы, как будто схватилась за голову. Но когда Яковлев посмотрел на нее, встревоженный, Надя улыбнулась:
- Спасибо, Леша, что прислал телеграмму. Спасибо тебе за все опушки и кустики, за синюю эту зыбь, за ясный твой характер, за доброту…
Яковлев смутился:
- Мои подчиненные вовсе не в восторге от моего характера.
- А больные?
- Больные вроде любят, но это такой народ - то любят, то обижаются. Я же не бог, исцелять одним прикосновением перстов не умею… И все-таки жаль, Надюша, что ты забросила хирургию.
- Что уж теперь говорить! - Она снова попросила: - Ты не критикуй меня сегодня, доктор Яковлев. Поверь, никто не критикует меня так резко, как я сама.
- Есть не критиковать. Двинулись?
- Пора! Прощай, синее озеро!
И снова замелькали перед машиной обочины шоссе. Из окна встречного автобуса помахала им ладошкой маленькая девочка. Промчался велосипедист в ярком картузике. Прокатил на мотоцикле милиционер. Девушка в резиновых сапогах вела куда-то понурого коня. Качались, как на качелях, на телеграфных проводах сороки, чистили клювами свои белые жилеты. И снова леса, леса, дубравы, березовые рощи, деревни, маленькие городки, шлагбаумы, переезды…
Справа тянулось побережье, слева карабкались в гору поселки. Море слепило. Меж валунов и камней билась у берега, рассыпаясь пеной, желтая, янтарная на солнце вода. Оставив машину, они то спускались к самой воде, окунали руки в холодную пену, то карабкались обратно по горячему песку, цепляясь за узловатые корни сосен, к разогретому асфальту шоссе, где стоял "Москвичок". Выпили кофе в стеклянном кубике прямо над морем, пообедали в роскошном ресторане с изображением оленя на фасаде, сидели там на деревянных скамьях с высокими спинками, робея перед вальяжным безразличным официантом в вишневой нейлоновой форменной рубашке с бантиком-бабочкой. Яковлев раскошелился: заказал салат, оленину, мороженое. Вина выпить не мог - за рулем. Подошел метрдотель, белокурый, элегантный, в сером пиджаке с разрезами, любезно спросил: "Вас уже обслуживают?" Яковлев еще больше растерялся, а Надя шепнула:
- Я ведь предлагала, пойдем лучше в кафетерий, там, на первом этаже, гораздо проще…
- Но почему? Приятно посидеть в таком фешенебельном ресторане… - Яковлев сказал официанту: - Вот в войну наш госпиталь стоял на перешейке, приехали взглянуть. Мы - врачи…
И официант посоветовал, расчувствовавшись:
- На кухне, кажется, еще есть миноги, исключительно изысканная закуска. Рекомендую.
- Раз рекомендуете, значит, возьмем. Ты, Надя, не против? - А когда официант ушел за миногами, покачал головой: - Это не очень остро, не знаешь? Ох, если бы Аня видела…
Надя отозвалась, скорее по привычке:
- Но ведь Ани еще нет, Аня вон когда появится, через целую жизнь.
Яковлев, возбужденный, похлопал Надю по руке:
- Ты славная, Наденька Милованова. Такая же славная, симпатичная и ароматная, как твои ландыши…
- Они давно отцвели…
Когда подали счет, Яковлев покачал головой:
- Хм, кажется, он нас все-таки обсчитал, этот официант, несмотря на уважение к нашему фронтовому прошлому.
- Тебя ведь не обманывают, - засмеялась Надя.
- Я сказал - не часто. Но я не жалею, миноги - это все-таки вещь. Тем более сегодня…
По круто подымающейся дороге они свернули с шоссе налево, чтобы посмотреть дачный поселок Комарово, как им посоветовала дачница, пожилая смуглая женщина, повязанная от солнца платком, которую они подвезли на машине. Она возвращалась с прогулки. И показала им дачи всех знаменитостей, все дома отдыха и детские сады, просто живописные места. Потом, проникнувшись к ним симпатией, предложила:
- А хотите, я вас провожу на кладбище, на могилу Анны Ахматовой?
- Ахматовой? - переспросил Яковлев.
- Ну да…
Была вторая половина дня, солнце слегка померкло, с тенистой стороны узкого незамощенного проселка уже веяло холодком. Улочки были пустынные, зеленые, тихие, за изгородями склонялись к грядкам старушки, пололи клубнику. На спортивной площадке играли в волейбол, но как-то без крика, чинно, мяч взлетал и опускался бесшумно. Проехали мимо почты, миновали переезд, шоссе. Стало еще тише, еще проще, зеленее. Подъехали к сельскому кладбищу. Яковлеву вспомнилось кладбище в той деревне, где была похоронена бабушка, он был очень привязан к бабушке, горевал, когда она умерла, часто бегал на могилу…
- Но почему же ее похоронили здесь? - удивился он.
- Она любила этот уголок и хотела быть похороненной на сельском кладбище, в этом поселке, где у нее была своя крошечная дачка…
Нашли могилу. На могиле стоял резной, как из чугунного кружева сделанный, крест с округлыми краями, чуть тронутый ржавчиной; на перекладине креста, как живой, сидел лепной голубь - словно прилетел и опустился отдохнуть. А рядом с могильным холмиком, убранным полевыми цветами, - стена из светлого камня, и на стене скульптурный портрет - тонкий горделивый женский профиль.
- Какое удивительное лицо, - сказала Надя.
- Да, в молодости была красавицей. Время щадило ее, она и в старости была прекрасна…
Женщина низко поклонилась могиле. Надя тоже наклонила голову.
Когда они снова выехали на автостраду, Надя сказала:
- Не умею выразить почему, не нахожу нужных слов, но для меня, Леша, было просто необходимо сегодня, когда мы расстаемся, здесь побывать.
- Вернусь домой - велю дочери достать мне книгу Ахматовой. А может, у нее и есть. Буду читать стихи и вспоминать этот день и кладбище… - Он помолчал и, только когда Надя какое-то время спустя потянулась к путеводителю, спросил:
- Что-нибудь еще?
- Пенаты, имение художника Репина. Но боюсь, что уже закрыто, темнеет. Да и не хочется мне больше никуда…
Но все-таки они вошли в калитку, когда поравнялись с Пенатами.
Дом был закрыт. Они обошли вокруг несуразного здания с пристройками и башенками, заглянули в окна застекленной террасы, где стояли мраморные бюсты, побродили по странному саду с водоемчиками, мостками, беседками. Из трубы лилась чуть припахивающая болотцем вода, на цепочке висел ковшик. Этой водой из ковшика Репин любил угощать своих гостей.
- Надо и нам напиться… - сказала Надя.
- Если ты, как санитарный врач, разрешаешь…
- Бог с ними, с правилами санитарии и гигиены…
Они попили воды.
Оба уже устали от пережитого, от увиденного, от дороги. Оба понимали, что и дорога, и отпуск, и их встреча подходят к концу.
- А все-таки, - сказал Яковлев после раздумья, - ты права: сегодня замечательный день…
Они въехали в Ленинград, нашли гостиницу. Утром встали рано. Ездили по городу, по набережным, заходили в музеи - страшились скорой разлуки, торопились наговориться напоследок. Зашли в кафе и обедали под такую громкую музыку, что нельзя было ни услышать друг друга, ни помолчать в тишине.
Когда музыка на мгновение стихла, Яковлев спросил, вчитываясь в меню:
- Что это такое - профитроли? Ты хочешь?
- Это такие шарики из теста, - ответила печальная Надя. - Профитроли так профитроли, какая разница… У нас так мало осталось времени…
- Неужели тебе обязательно уезжать именно сегодня? Почему? - Он рассердился на женщину в белом кокошнике, торопившую его с заказом. - Да, на первое бульон, что хотите, в общем… Надя, я тебя прошу… - Он опять не понял: - Почему это одну порцию на двоих? Две… две порции. - И пальцами показал, что две.
Официантка ушла.
- А я согласна одну порцию на двоих. У нас с тобой было бы хоть что-то принадлежащее нам обоим…
- А озеро? - с вымученной улыбкой сказал Яковлев. Музыка из громкоговорителя, опять грянула на полную мощность. - Можешь подарить мне половину озера! - заорал Яковлев. - Озеро и профитроли - это ж полный джентльменский набор…
- Не паясничай, - попросила Надя. - Ты купил домашним подарки? Будешь покупать?
- А ты?
Они съели то, что им подали, бульон и профитроли, не заметив еды, вышли из кафе и пошли в Пассаж. Надя выбрала своим детям шариковые карандаши. Яковлев тоже купил карандаш для дочери.
- А для Ани? Ты не стесняйся, покупай…
- Куплю завтра, - решил Яковлев. - Я вообще не умею делать покупки.
У прилавка стояла длинная очередь. Надя разузнала, что здесь продают эластичные безразмерные чулки отличного качества. Они встали в очередь, и, пока медленно продвигались вдоль прилавка к продавщице, Яковлев бормотал:
- Профитроли - какое странное название!..
- Ну, что ты к ним привязался, к этим профитролям? Ты чем-нибудь огорчен?
Он отвернулся. Надя поглядела на него сбоку:
- А ты действительно очень походишь на киноартиста, что играет хирурга.
Она стала выбирать чулки. А Яковлеву сказала:
- Ты, наверное, тоже возьмешь для своих женщин. Такие чулки редко бывают в продаже.
- Нет, мне не надо.
- Как хочешь…
Но когда они вышли из магазина, Надя сказала:
- Я еще за то тебе благодарна, что ты такой деликатный…
Он отвез ее на вокзал, посадил в поезд, но ждать, пока поезд отойдет, не стал. Испугался этих последних минут. Надя не удерживала. Помахала рукой, сказала:
- Иди…
Ну, вот он свободен, один. Может стоять на набережной хоть до утра, никому нет дела, может утирать платком слезы - всем безразлично. Если кто и взглянет, проходя, подумает: от ветра.
Холодом веет от Невы, от ее "державного теченья". И только там, далеко, на том берегу, светятся на закатывающемся солнце ростральные колонны, и небо над ними розовое и теплое. Розовые веселые отсветы ложатся на вороненую сталь реки.
На душе у Яковлева тяжело. "Неохота расставаться с Ленинградом, с привольем, со свободой", - уговаривает он самого себя. Надо торопиться, времени на обратный путь в обрез. Но ехать не хочется.
По реке проплывает пароходик, на нем негромко играет радио. Они с Надей хотели покататься на таком вот пароходике или на быстрой "Ракете", - не удалось.
Яковлев понимает, что надо взбодриться. Хорошо бы пойти в ресторан, в тепло, в уют, заказать рюмку хорошего коньяку. Но денег мало. Все-таки он должен что-нибудь привезти Ане - конфетку, цветочек, все равно. Конечно, лучше всего были бы чулки, но он не мог покупать чулки Ане, стоя с Надей в очереди. Что-то в этом было некрасивое. И Наде было бы неприятно.
Интересно, заметит ли Аня, как он изменился? Конечно, он тот самый доктор Яковлев, Алексей Михайлович, что и месяц назад, но в нем развязались какие-то силы. Он и сам еще не знает какие, но проросли ростки, проклюнулись всходы, как прорастает ранней весной намоченный овес или пшеница. Аня часто проращивает для него зерна, знает, как он любит такую щеточку зеленых, тонюсеньких, как иголочки, стебельков. Иногда он даже красит яйца и кладет в эту зелень, как делали когда-то дома на пасху. "Я атеистка, - говорит Аня, - но не могу не признать, что пасха - красивый праздник".
А ему, Яковлеву, все равно. Он не любит праздники. Люди много едят и много пьют, а там, где пьют, все случается - и драки, и поножовщина, "скорая" везет и везет в больницу пострадавших. И пока другие ликуют и празднуют, доктор Яковлев, проклиная все на свете, стоит у операционного стола и вот этими руками, что так бессильно и бессмысленно лежат сейчас на шершавом гранитном парапете, твердо держит хирургические инструменты.
Мимо проходят люди, русские и иностранцы. Летом в Ленинграде иностранных туристов полно. Останавливаются, почти растворяясь в сумерках, негры, блестят белыми зубами, сверкают голубыми белками ярких глаз. Стонут, восхищаясь, пожилые американки, такие слова, как "вэри гуд", "бьютифул", "вандэфул", доктор понимает. Морячки́ ведут под руку девушек. Белокурый парень проходит в обнимку с черненькой девочкой. Студенты несут гитару, напевают знакомый мотив. Ну да, "Бригантина", что же им еще петь?
Многим современные песни не нравятся. Ане, например. Яковлев их любит, что-то отзывается в его душе на это "монотонное завывание", как смеется Аня. Он любит молодых, до смешного любит их фантазии и причуды, их нигилизм, их моды и вкус. Дочери внушает: не отставай, иди в ногу с веком. Аню это возмущает.
Он заставляет себя думать об Ане, о доме, о той жизни, которую месяц назад оставил в своей квартире, но сердце болит и болит. Не физической болью, как то должен понимать представитель хирургии, самой радикальной и трезвой, точной отрасли медицины, а сосет от тоски, ноет именно так, как наши бабушки говорили - "душа болит, сердце разрывается, я погибаю от тоски".
Тьфу! Этого еще недоставало.
Доктор Яковлев со своей лысеющей макушкой погибает от тоски - прелестная картинка, не правда ли?
"Но я действительно погибаю", - думает Яковлев.
Он переходит через широкое полотно набережной и в задумчивости чуть не попадает под такси. Шофер, открывая дверцу, кричит с презрением: "Возьми глаза в руки! Ты что, из глухой провинции, в морг торопишься?" Нет, он не торопится в морг. Хорошо, он возьмет глаза в руки. Но как взять в руки свою волю, свое настроение - кто скажет? Он садится на скамеечку недалеко от памятника Петру, снова и снова читает: "Петру Первому - Екатерина Вторая". Как лаконично и выразительно!
Надя уже, должно быть, дома, приехала, может, готовит ужин, рассказывает детям о поездке, о том, что видела деревню, где размещался их госпиталь. Мало ли о чем! А может, подошла к окну, смотрит вот в это нетемнеющее небо, вспоминает… Она приглашала: "Поедем к нам, сможешь встретиться со своим другом…" - "Ты хочешь, чтобы я на него воздействовал?" - "Нет, - она это искренне произнесла, - никто не может нам ничем помочь. У него это серьезно. Да и поздно уже…" - "Тогда я не поеду. Не хочу его видеть".
"У Тихона это серьезно, видите ли, - возмущался он тогда. - Их сиятельство Тихон Стрельцов влюбился…" Ну, а почему же теперь он, Яковлев, больше не возмущается?
И вдруг он понимает, что сам влюблен. Не влюблен, это не то слово. Он любил Надю - так кажется ему теперь - всегда, еще тогда, в госпитале, когда она только появилась, наивная дурочка, и представилась: "Военврач Милованова". Рыженькая, худенькая, с тонкими ножками, все вскакивала, вытягивалась, хотела выглядеть "военной". Он осадил ее:
- Вы ведь не кавалерист, доктор Милованова, не щелкайте каблуками.
Она ответила, как девочка отвечает папе:
- Я больше не буду.
Такая дуреха!
Но вела себя смело, работала безотказно и скальпель крепко держала своей маленькой ручкой - ни жалоб, ни обмороков, хотя над каждым раненым тряслась, приговаривала "потерпите, дорогой", плакала при летальном исходе. От этого он не мог ее отучить. Правда, и не очень старался. Она тогда угадала, когда цветы стала носить, что он нуждается в нежности…
Его цыганка не была нежной. Что соединило их тогда, кроме физиологии? Пела цыганка превосходно, ох как пела!.. Все-таки зажигательная была женщина, больше он таких никогда не встречал, слава богу… Стеснялся, стыдился он тогда этой связи, не только потому, что она вроде его подчиненной числилась. Мог ведь он и жениться на ней, свободный был, холостой. Но понимал, что это не любовь.
А вот того, что нежность его к Наде перерастает в любовь, почему-то не понял. Ушел с дороги, уступил Тихону, радовался, что никто и ничто не отвлекает его от дела.
И вот наступила расплата.
Теперь, когда они с Надей почти старые люди, когда дома Аня и взрослая дочь и все его дела, жизнь, работа - решительно все связано с Аней, и даже "Москвича" он купил потому, что оба копили средства на эту машину, - он встретился с Надей.
Когда ехал в отпуск, то думал о Тихоне, а не о ней. Надю считал как бы приложением к их мужской дружбе, к их приятельским отношениям с Тихоном. И нате вам, вдруг…
Только теперь, когда Надя уехала со своими шариковыми карандашами и безразмерными чулками, когда он остался один в этом необыкновенном городе с его мостами и решетками, соборами, дворцами и адмиралтейской иглой, с его реками - Мойкой, Фонтанкой, с Невой большой и средней и просто с Невой, со всеми большими и малыми Невками, - он понял, как тесно связало, скрутило его с Надей в один тесный узел путешествие, которое они начали как два фронтовых товарища. Он ведь об этом заявлял на всех перекрестках, всем встречным и поперечным, всем дежурным в гостиницах и всем квартирным хозяйкам, чтобы, боже упаси, не подумали чего плохого, не упрекнули бы доктора Яковлева в "аморалке".
Как он обманул самого себя, как обманул Надю, выдавая себя за доброго друга! Нет, то, что он испытывает к Наде, вовсе не дружба. А что же?
Ему никто не ответил: ни прохожие, ни Петр. И он сам не мог ответить на этот вырвавшийся, как крик, вопрос.
"Неужели это любовь?" - робко подумал он.