Позже Владимир Павлович сидел на лестничной площадке на деревянной высокой скамье. Вышел покурить. Так и сказал жене. Когда становилось совсем невмоготу, он выходил курить. И часто сидел с незажженной папиросой или вдруг спохватывался, что папироса догорела, пепел падает на колени, и думал о том, что вот так же распадается и рассыпается вся его жизнь. Когда жена расспрашивала про Веточку, он бодрился: мол, ей очень хорошо со мной, ты ее баловала, а я всегда мечтал воспитывать ее, как парня, закалять. Все это верно, он действительно хотел воспитать Ветку, как парня, как мальчишку, но девочка оставалась девочкой, была болтлива и любопытна, тосковала о матери, часто плакала, обижалась, и у нее были косички и банты из скользкой капроновой ленты, которая не поддавалась даже его ловким пальцам.
На заводе женатые ребята из бригады не раз предлагали взять девочку к себе, пока Тоня болеет. А сегодня один сказал: "Моя жинка с удовольствием придет, сготовит, простирнет что надо, натрет паркет…". Но Владимир Павлович не хотел одалживаться - это раз, и потом боялся, что Тоне будет неприятно, если чужая женщина станет хозяйничать в ее доме. Да и ему самому это было бы неприятно.
Он отказался:
- Это не решение проблемы.
- А что решение: жить всухомятку? У тебя, бригадир, и так все скулы обтянуло.
Владимир Павлович отшутился:
- Жирным мне быть не показано, выходить из спортивной формы нельзя…
И ребята, по молодости не умеющие долго думать о печальном, тут же стали обсуждать новый заказ, заговорили, кто и как сыграл в футбол и какой вес подняли штангисты, заспорили, прибавят или не прибавят высоту в прыжках знаменитые прыгуны. Владимир Павлович утверждал, что если будут упорно тренироваться, если не зазнаются, то прибавят.
- Твердость в любом деле, настойчивость - это все.
- Ну, а талант? - спросил кто-то.
- Талант без настойчивости ничего не дает.
- А везение? Одному везет, а другому - ну, никак…
- Вот этого, везения, я как раз и не признаю… Я за честный спорт.
Сейчас, когда Владимир Павлович сидел и курил, эти разговоры о везении и настойчивости, о прыжках и голах, о новом заказе и заработках казались ему совсем уж ненужными, никчемными. О чем он спорил?! Смерть никого не щадит - ни талантливых, ни везучих, ни злых, ни добрых…
Он содрогался, думая, что Тоня может умереть, что так вот просто, как рвется нитка, может оборваться и Тонина жизнь, а он будет, как и прежде, работать, рассуждать… Закон природы? Да будь он проклят, такой несправедливый закон.
Раньше иногда, сердясь на Тоню за что-либо, он говорил: "Разведусь, вот попомни мое слово, не стерплю - разведусь!" И втайне даже злорадствовал, что вот он разведется и будет жить, как захочет, и Тоня еще не раз пожалеет, что потеряла такого покладистого, послушного мужа. Но того, что жена может исчезнуть навсегда, умереть, он никогда не мог себе представить. А теперь Тоня лежит в палате и мучается, а он сидит вот здесь на деревянной скамейке и курит… На прохладной лестничной площадке вьется сиреневый дым, плывет, плывет, уплывает…
Ни черта не стоит человеческая жизнь, и сам ты ни черта не стоишь, если не можешь помочь любимому человеку. На что тогда твои руки и сила твоя и ловкость? Он вспоминает, как в первый год после женитьбы они проводили лето в спортивном лагере, многие даже не знали, что они женаты. Тоня жила в палатке с девчатами, он со своей командой, но, когда шли в горы, держался рядом с Тоней, зная ее беспечность. И устерег, уследил, спас. Подхватил, когда она оступилась на крутом склоне. Так бы и бухнула камнем вниз, в пропасть. Вечером она сказала ему, когда целовались у скалы, в тени, потому что луна заливала светом весь лагерь, нигде не спрятаться было от любопытных глаз:
- Ты не одну меня спас сегодня. Понятно?
Он тогда и Тоню и Веточку спас.
Взволновался:
- Тем более тебе тут в лагере делать нечего… Теперь у тебя другие задачи, поважнее…
Уж очень она была порывистая, неосторожная. Боялся он за нее, даже душой покривил:
- Ты на свою реакцию не полагайся. Не такая уж у тебя быстрая реакция…
- Еще чего?! - возмутилась Тоня.
- Люди сначала думают, потом действуют. А ты?
- Не глупее других…
А все-таки Тоня подчинилась, уехала домой.
Она совсем переменилась, когда родилась Веточка: притихла, ничем, кроме ребенка, не интересовалась. И все напевала. Ветку укладывала - мурлыкала, пеленки стирала - заливалась во весь голос. Мешала читать газету, мешала заниматься, когда готовился к кружку. И на стадион больше не ходила. Только иногда, когда гуляла с Веточкой во дворе, а ребятишки играли в волейбол, вдруг подходила, наподдавала по мячу и говорила:
- Вот как надо бить. А у вас что за удар?..
Или, если Ветка спала спокойно в коляске, прикрытой тюлем и увешанной погремушками, судила игру, при условии, что не будут очень кричать, будить ребенка. Потом она и это бросила, даже сердилась, если ее звали:
- Идите, идите, незамужних зовите, мне некогда… Я свои связи со спортом порвала…
Владимир Павлович даже удивлялся.
- Не верится, что ты стометровку отлично бегала…
Она сердилась. И слушать не хотела. Как-то заплакала:
- Ну когда мне? Куда я ребенка дену? Разорваться мне, что ли?
- А другие как же? У других детей нет?
- То другие, а то я… Я делить свое сердце пополам не умею…
И вся, с головой, ушла в дом, в семью. Тут было ее настоящее место, ее интерес… Чистила, мыла, терла. Гордилась, что Веточка растет здоровенькая, что врачи в консультации хвалят. Один раз с девочкой на руках прибежала на стадион, где Владимир Павлович тренировался, напугала до полусмерти. "Что, что случилось?.." Она, сияя, спустила Веточку на траву: "Покажи, покажи папке, как мы ходим… Пошла, честное слово, пошла…" Не могла дождаться, пока муж вернется домой - так хотела похвалиться.
Дома Владимир Павлович бывал мало. Работал на заводе, часто оставался после смены, всегда у него, как у бригадира, находились дела. Цехком ему давал поручения, он был членом цехкома. Играл в футбол за свой цех, играл в сборной завода, тренировался. Футбольные матчи на первенство Союза, на кубок никогда не пропускал, покупал билет на северную трибуну. Партийная учеба тоже отнимала часы, и производственное обучение у них было: на заводе постоянно вводили новую технику, завод был передовой.
Тоне по хозяйству муж почти не помогал: чинил, правда, электричество, если портилось, и всякие там бытовые приборы, телевизор сам ремонтировал.
И всегда торопился. Тоня даже насмешничала:
- Ты у нас не хозяин в доме, а жилец. Квартирант…
Он оправдывался:
- Тоня, дорогая, да когда мне? Ни минутки свободной…
А годы летели…
Они с Тоней уже не целовались так, что душа замирала, хотя жили, в общем, дружно. Разлада между ними не было. Просто не нравилось Владимиру Павловичу, что жена вроде стала жадная, жалуется, что не хватает денег: хотелось ей накопить то на шкаф полированный, то на стол, то на шелковое покрывало. Стала работать на полставки в лаборатории, уставала, ворчала: сил, мол, моих нету отстирывать от травяных пятен футболки и майки, теперь еще Веточкино белое трико надо стирать.
Она водила дочку на фигурное катание и в балетный кружок, восхищалась, какие у девочки крепкие, ладные ножки. И в первый класс Веточка поступила, прибавилось обязанностей - следить, как готовит уроки.
Когда Владимир Павлович понял, что отыграл свое на футбольном поле и из команды пора уходить, ой как обрадовалась Тоня: ну, теперь заживем по-другому, как все люди!.. Муж огорошил, ошеломил ее тем, что взялся по поручению завкома тренировать подростков.
- Бесплатно?
- Это в общественном порядке… Тоня, пойми…
Она опустила руки.
- Я-то понимаю… Нет, не жалеешь ты своего ребенка.
- Вот именно, что я жалею детей. Надо их вовлекать. Сколько шатается без интереса, без цели… Надо воспитывать…
- Воспитаешь это хулиганье, как же!
- Отмахиваться легко. А ты помоги…
- Какой из тебя воспитатель? - сказала Тоня. - Ну что ты лезешь в чужие дела и всегда тебе больше, чем всем, надо.
Он крикнул в запальчивости:
- Нету чужих дел, все мои!..
Тоня превозмогла себя, умолкла. Даже заступалась за мужа, коршуном налетала, если кто посмеивался над Владимиром Павловичем. "За своими мужьями приглядывайте, - отбивалась она от соседок, - он не пьет, не бездельник. Спорт - благородная страсть".
Но сама, особенно когда бывала не в духе, такие сцены устраивала, что только держись.
Очень он обижался…
Иногда они ходили в кино с женой, если было на кого оставить ребенка. Иногда в гости: Веточку тогда брали с собой. Иногда все втроем отправлялись гулять. Но Тоня портила прогулки тем, что делала замечания, тащила в магазин или просто останавливалась поглазеть на витрины. Он этого не любил. И случалось, уходил один, без жены, забирался в парк или сидел на скамеечке в сквере, наблюдал, размышлял. Было ему о чем подумать. Десять человек в бригаде, к каждому нужен подход. Ученики на стадионе что ни парнишка, то другой характер, и каждого хочется понять. Конечно, как говорится, в чужую душу не влезешь. Но он ведь добивался, чтобы души эти не чужие были…
Иногда он останавливался у станций метро, смотрел, как стоят там, скучая, молодые люди и чего-то напряженно ждут. А чего?.. Думал: "И сам я еще чего-то жду, а чего - тоже не знаю…"
…А вот ждет ли чего-нибудь Тоня, об этом не думал…
И в отпуск этим летом он поехал один. А ведь мог отпуск провести с Тоней. Мог, да не хотел.
Обиделся он на жену.
Тоня развела большую стирку и потребовала, чтобы муж развесил во дворе веревки для просушки белья. Трудно ему, что ли, веревки привязать, не в этом дело. И то, что тренировку пропустил, не так уж важно… А противно было сидеть сторожем, следить одним глазом из-за газетного листа, как хлопают на ветру простыни и наволочки, рубахи и майки, пестрые ситцевые сарафаны. Уходили на службу соседи с портфелями, выходили покурить пенсионеры, хозяйки возвращались с покупками, а он все читал и перечитывал газету, дожидаясь Тониного знака и сгорая от стыда. "Возьмет кто-то твое барахло, как же…" - сердито сказал он, когда Тоня наконец-то соизволила выйти. А Тоня насмешливо ответила в тон ему: "И то… кому чужое надо…" Он даже задохнулся от гнева: ну ладно…
И обедать не стал. Ушел. Выскочил, как оглашенный, на Ленинградский проспект, на бульвар, сел под шумящими тополями. А когда остыл, огляделся, увидел, что неподалеку, как нарисованные, сидят, никого не видя вокруг себя, держась за руки, чем-то расстроенные молодой летчик и девушка, - лица ее он не видел, видел только затылок, легкие волосы, высокую шею, опущенные плечи. Плечи у девушки вздрагивали: плакала, что ли? И такое в этих женских и мужских стиснутых руках было отчаяние, такое горе и такая любовь, что Владимир Павлович уставился на них и не мог оторваться, хотя понимал, что надо не только отвернуться, но и уйти, не мешать.
Что же с ними приключилось? Летчик ли женат или девушка не свободна? Или надо летчику улетать на служебное задание? Ничего этого Владимир Павлович не знал и не мог узнать, завидовал только, что здесь настоящая любовь.
Он пошел на смену, отработал, вернулся домой, ночь прошла, день, второй, третий, а перед ним, как наваждение какое-то, стояла скамейка на бульваре, укрытая кустами, летчик и плачущая девушка.
Тоска томила Владимира Павловича. Рвался он куда-то, не находил себе места.
Потом взял Тоне с Веточкой путевку в дом матери и ребенка и один уехал в деревню.
Жить у родичей Владимир Павлович не захотел, просто поставил в лесу палатку, собирал грибы, ловил в речке рыбу. Жил, как отшельник. В деревню ходил редко…
Двоюродный брат Петька, то есть Петр Петрович, сам несколько раз приходил его навещать, принес даже как-то пол-литра, но выпивкой Владимир Павлович не интересовался.
Петр Петрович был не намного старше Владимира Павловича, но казался рядом с ним почти стариком. Лицо красное, грубое, в морщинах, продутых вьюгами, иссушенных зноем. Работал шофером на грузовике.
Общих интересов у них почти не было, отвыкли друг от друга, а все-таки, когда перебирали прошлое, детство, снова возникло между ними чувство близости. И однажды на закате, на полянке, где двоюродный брат косил сено для своей коровы, Владимир Павлович, размягчившись от воспоминаний, умиленный красотой березовой рощи, что окаймляла поляну, вдруг рассказал про летчика и девушку, которых видел в Москве на бульваре. Рассказал и сам испугался, что брат не поймет, посмеется над ним. Но брат молчал.
- Надо же такое… - виновато признался Владимир Павлович. - Вот так иногда задумаешься: а тебе чего не хватает? Все еще ожидаешь чего-то…
И опять брат ничего не сказал. Только когда уже стемнело, он положил косу и предложил, закуривая:
- Может, желаешь, есть тут у нас одинокие бабы…
- Ты что это? Я же не в таком смысле…
- В таком, не в таком, - лицо Петра Петровича вдруг приняло печальное выражение, - а какие уж тут мечтания, какие любови, когда хомут на себя надел, народил детей… Нет, то, что в кино показывают, нам не суждено…
- Почему ж это не суждено?.. Как так не суждено? - почти обиделся Владимир Павлович.
И больше на подобные темы разговоров с братом не заводил. Стеснялся - это одно, а потом - очень уж ему нравилось в лесу. Бодрый он стал, спокойный. Отоспался. Отдышался. Тосковать перестал.
Отдохнул замечательно. Грибов набрал. Наслушался, как журчит родник в лощинке.
А теперь вот стыдно и больно, что не провел эти недели с Тоней. Подумать только, что и Тоня могла с ним быть в лесу, среди берез…
Тоня лежала уже розовая, румяная, смотрела прямо перед собой блестящими глазами. Горела от высокой температуры. И сказала, будто продолжая начатый разговор:
- Голову Веточке будешь мыть, смотри много не мыль. В глаза не попало бы…
Она похудела за время болезни и оттого, что разрумянилась, казалась совсем молоденькой, юной, как тогда, когда Владимир Павлович впервые встретил ее.
- Вот поправишься, все по-другому будет, даю слово…
Она не слушала.
- И помогать буду… Так нельзя, чтобы ты все дома одна сидела.
- Холодно, - вдруг жалобно сказала Тоня. И потащила на себя шершавое одеяло. - Холодно мне, ой как холодно!..
Он кинулся помогать укрываться. Засуетился. Пытался объяснить, что его терзает раскаяние. Тоня все бросила ради семьи - тренировки, стадион, все мыла да шила на них с Веточкой, да готовила, да еще работала. Таскала Веточку то в ясли, то в детский сад. Ведь только теперь, когда свалилось на него все хозяйство, понял он, как нелегко было Тоне содержать дом, и ребенка, и его в чистоте. Она ведь любила, чтобы все наглаженное, накрахмаленное было, чтоб шуршало.
- Я так думаю, что не жениться тебе нельзя будет, - не поворачивая к нему головы, сказала Тоня. - Ну что ж… Ветку только не обижайте… Старую не бери, не надо. У молодой душа шире. Ищи веселую, с веселой и тебе лучше будет. И Веточке…
И заплакала.
Владимир Павлович гладил жену по волосам, отпаивал водой.
- Ну что ты придумала, глупенькая. Кто мне нужен, кроме тебя… И как у тебя, бедной, нервы от всех этих лекарств и антибиотиков расстроились, что ты вздумала невесту мне искать, смех просто!.. - Он даже соврал, будто докторша Сима Соломоновна прямо обещала ему вскорости отпустить Тоню домой.
Он так устал от лжи и своего бодрого, разухабистого тона, так изболелся и исстрадался душой, что, как только Тоня задремала, снова вышел на лестницу подымить. Вроде надеялся, что с дымом уйдет с души невыносимая тяжесть. Он затягивался и тихонько чертыхался, что табак сырой, и снова затягивался, но тяжесть не проходила…
Кольца дыма, свиваясь и развиваясь, поднимались к самому потолку.
Лысый доктор, в очках, в белой шапочке на затылке, подошел к нему прикурить и, посмотрев на значок, приколотый к лацкану пиджака, заговорил о футболе.
- Был когда-то ярым болельщиком, - сознался он. - А теперь… разве что по телевизору иногда с внуком посмотришь…
Робея перед доктором, Владимир Павлович порывался встать, но доктор усаживал его и сам почтительно спрашивал:
- Вы меня, голубчик, извините, но верно ли, что при системе игры четыре - два - четыре…
- Вот, доктор, - перебил его Владимир Павлович, жалко улыбаясь. - Пока жена здорова была, то не сказать, чтобы особо берег… А теперь… - Он понимал, что доктор устал от болезней, от слез родственников, от жалоб, хочет хоть немного отвлечься, но не мог заставить себя не говорить о Тоне. Доктор посерьезнел.
- Кто оперировал? Сима Соломоновна? Ну, это надежный хирург…
- И профессору будут завтра показывать… Я так думаю, что он ее должен спасти: ведь профессор!
- Не все от нас зависит, голубчик, - мягко напомнил доктор. - Мы боремся до конца, но бывает, что и не в наших силах… - И доктор жадно затянулся дымом. Уже загасив окурок и вставая, он сказал как бы сам себе: - Приятно все-таки сознавать, что за нашими больничными стенами разгуливают здоровые люди, что есть такие крепкие ребята… - Он опять посмотрел на значок Владимира Павловича, окинул взглядом его фигуру. - Простите, вы…
- Я уже не играю, - поспешно, словно извиняясь, сказал Владимир Павлович. - Да и то, я ведь не классный игрок, так, любитель был… Теперь с подростками работаю, тренирую… тренировал, - поправился он. - Решил бросить.
- Что так?
- Брошу! - помотал головой Владимир Павлович. - Решил.
Тоня взяла его за руку и стала перебирать пальцы, как давно уже не делала. И он редко ласкал ее. Дочку Веточку ласкал, нежил, называл своей зеленой веточкой, а на Тоню все больше хмурился. И даже когда хотел похвалить, когда гордился ею, говорил, будто недоумевая: "И как ты это сообразила, удивляюсь! Смотри-ка…"
А отчего так пошло, откуда взялся такой дурацкий тон, и сам не знал. Может, оттого, что Тоня была властная и он бессознательно воевал за свою независимость, сбивая с нее спесь?
А ведь было недолгое время, когда Тоня на самом деле оробела и потерялась перед ним. Это когда она растолстела после родов, а мастер из цеха, где-то ее увидевший, сказал с завистью:
- Супруга у тебя какая вальяжная стала, смотреть приятно…
Но Владимир Павлович никакой красоты в этом не видел.
- Ну хочешь, я себе грацию закажу? - предложила Тоня.
- Это еще что за грация?
- Ну пояс такой. Со шнурками. Как корсет, понимаешь?
- Для организма может быть вредно, для внутренних органов. Нет, ты уж лучше как-нибудь по-иному действуй…
"Действовала" ли она по-иному или помогло время, но Тоня пришла в свою норму, похудела, просто стала видной, красивой женщиной, с которой не только не стыдно под ручку пройтись, но даже приятно показать: ребята, мол, не косите зря глазом, не играйте плечиком, не бейте каблуком, это - прошу любить и жаловать - моя жена.
Теперь Владимиру Павловичу казалось, что за десять лет так много разного было в их отношениях с женой - и страсть, и нежность, и отчуждение, почти полное равнодушие, и снова полная близость…