А вот теперь он сидит у ее постели, смотрит на впалые щеки и боится загадывать, что будет завтра… "Тоня, Тоня, милая, люблю я тебя, пойми, - думает он, тоскуя. - Прости, родная, если что было не так… Толстая ли, худая, ворчливая, неприбранная, в морщинках, старая - все равно: только живи, не покидай меня…"
А Тоня то дремлет, то снова перебирает его пальцы, гладит и опять произносит тихо:
- А я-то думала, совсем ты меня разлюбил…
Ушли последние посетители. Провезли термосы с ужином. Прибежала стайка практиканток из медицинского училища. Они и не заметили Владимира Павловича, так неподвижно сиделкой с потухшей папиросой, укладывали книжки и тетрадки в портфельчики, подтягивали свои дешевенькие чулки в резинку, поправляли волосы. Тут вихрем налетел смазливый парнишка, тоже в белом халате, в ярких носках, в узконосых ботинках. Стал покрикивать, подшучивать, отнимать какую-то книжку.
- Ну, ну, Валерка, без рук, - гордо сказала щупленькая девочка с такими же, как у Веточки, бантами в косичках.
- Валерка, отстань.
- Ну тебя, Валерка.
Валерка, шумно дыша, плюхнулся на скамью рядом с Владимиром Павловичем и тут же вскочил, стал здороваться:
- Я у вас тренировался когда-то…
Он все еще, вертя головой из стороны в сторону, шнырял глазами по тоненьким фигуркам практиканток.
- Сосчитал? Сходится счет? - насмешливо спросил Владимир Павлович. - У всех руки-ноги на месте?
- Терпеть их не могу, сорок… - сказал Валерка. - Бросил к вам ходить, а теперь жалею…
- Это уже последнее дело - жалеть. Раз бросил, то уж жалеть нечего… - А все-таки поинтересовался: - А из-за чего бросил?
- Так-перспективы же никакой. А время тратишь…
- Интереса у тебя настоящего не было, рвения, вот ты и бросил…
А сколько их таких, как этот Валерик, прошло через его руки! Каждый сезон, когда набирали учеников, приходили записываться десятками. По пятам ходили, канючили, чтобы принял. С первого дня видели себя в мечтах вратарями и нападающими, фасонили, отпускали челочки, сплевывали сквозь зубы. Поначалу смотрели на Владимира Павловича, как на бога, боялись, потом начинали роптать, обижались за строгость. Недовольны были, что много "общефизической подготовки", что "за все спрашивает", даже школьные дневники проверяет. Торопили: мол, давай скорее играть, мяч давай. С детской эгоистической неблагодарностью вдруг переставали ходить к нему, убегали на велосипед, на баскетбол, на коньки.
Вот и Валерик ходил-ходил на занятия и исчез.
А помнится, немало он возился с ним: и в школу обращался к классному руководителю, и кеды ему однажды на свои деньги купил.
Если же попадался ученик верный, устойчивый, одаренный, то, как коршуны, вились над заводскими площадками профессиональные тренеры, соблазняли, уводили к себе в спортивное общество, в детскую спортивную школу. Что удивляться? Там и громкие имена, и красивая форма, и летний спортивный лагерь.
Разглядывая переминавшегося с ноги на ногу Валерика с его чуть нахальней ухмылкой, Владимир Павлович вспомнил, как Тоня, бывало, говорила: "Ты для них ноль без палочки, вот кто… Благодарности не жди…"
То-то и оно, что Владимир Павлович благодарности не ждал. Просто любил свое дело, любил учить. Это у него пунктик, идея такая была, что учить играть в футбол надо начинать рано. Да, если бы его самого вовремя начали учить, может, и он бы…
Тоня не слушала его доводов, и он сердился. Глупая, дальше своего носа не видит…
Владимир Павлович спросил Валерика жестко:
- Призвание-то у тебя есть к чему-нибудь? Интерес?
Валерик загадочно улыбнулся. Заторопился, заспешил. Боялся, должно быть, что Владимир Павлович станет отчитывать. Но Владимир Павлович отчитывать не стал, сказал только:
- Вот тебе мой совет, парень: чисть ботинки. А то некрасиво получается: модные носки надел, а ботинки грязные…
Когда он сказал Тоне, что откажется тренировать, она пришла в ужас.
- Что ты! Что ты!
Он пытался втолковать ей, что это не жертва с его стороны и не лишение, просто пришло время серьезнее смотреть на жизнь. Она и слушать не хотела, твердила свое. Потом повернулась к окну, где над облетающими деревьями вспыхнуло, заходя, солнце, и сказала тихо, как бы боясь вспугнуть:
- Как красиво!..
Он тоже повернулся к окну. Он на все ее движения отзывался и стал смотреть, как заходит солнце, как будто перед этим вечным явлением - восходом и закатом - меркли будничные, мелкие волнения. Он чувствовал теперь все, что чувствовала Тоня, и, не столько понимая, сколько ощущая ее тревогу, хотел думать о том же, что и она, видеть то, что видела она.
Ветер, разогнав тучи, утих, перестал трясти и раскачивать ветки, в природе была разлита спокойная тишина. Небо очистилось, потеплело, согретое угасающими розовато-сиреневыми красками заката.
- Все бы я теперь ездила, ездила, - так же тихо проговорила Тоня. - Смотрела бы…
Она сняла с исхудалого пальца колечко с ярким камнем, мягко засветившимся в солнечном луче.
- Боюсь, потеряю… спрячь… для Веточки…
- Да я тебе три кольца куплю, - почти крикнул Владимир Павлович, вспоминая, как поссорились они когда-то из-за этого кольца: ведь еле-еле дотянули до получки. Он опасался, что Тоня вспомнит то же самое и разволнуется.
Но Тоня не вспомнила.
- Ты мне лучше часики купи. Маленькие такие, как теперь модно, на тонкой такой браслеточке…
Голос был почти веселый, но глаза смотрели печально и уже не на руку, а опять за окно, где пламенели желтые и красные листья.
Желая побольнее наказать себя, Владимир Павлович опять сказал, что все бросит: и заводскую команду, и тренерскую свою работу, и болеть за футбол перестанет…
- Что ты? Зачем? Зачем лишать себя счастья…
Значит, она в глубине души знала, что это для него счастье.
Конечно, он мог прожить и без футбола, даже когда был совсем молодым, - ведь он любил семью, работу, завод, товарищей из бригады, - но жизнь была бы не полна.
Как и теперь, он вставал бы по утрам, торопился на завод, шел через проходную, входил в цех, переодевался, вешал одежду, получал наряд. Все осталось бы, как теперь, ушла бы только та прекрасная минута, когда в трусах, в футболке он выбегал, поеживаясь, на зеленую траву и бежал, свободный, сильный, упорный, слитый в одно целое с мячом, полный желания выиграть. Всякий раз ему казалось, что именно в этот день он совершит чудо. Он ждал этого чуда, верил в него, готовился к нему. Знакомый студент доказывал ему как-то с карандашом в руках, что количество комбинаций в футболе, как и во всякой другой игре, ограничено, но Владимир Павлович никогда с этим не соглашался. Пусть в теории так, но он-то знал, что не бывает двух одинаковых матчей. Почему он так радовался на футбольном поле? Кто знает. Ни утомление, ни ушибы, ни проигрыш, ни несправедливость болельщиков, которыми полон был заводской стадион, - ничто не могло отвратить его от игры. Он любил ощущать себя частью того сложного организма, каким является команда, когда одиннадцать воль сливаются в одну, когда ты должен на бегу, в борьбе схватывать смысл того, что творится на поле, и вдруг сильным ударом по мячу перевести игру на другой фланг или, обманывая противника, передать мяч соседу и тут же устремиться в то место, куда должен через секунду этот мяч прийти. Он все старался делать вовремя и точно, не жалел себя на поле и не думал о себе, не искал выигрышных моментов. Не себя он любил в игре, а игру… С возрастом сил у Владимира Павловича становилось меньше, он уже не мог так быстро бегать, а игру любил все больше и больше. Потому что это была умная игра, полная драматических и ярких подробностей. И как ни полна его жизнь, она стала бы тусклой и неинтересной, если бы он отказался от того, что знакомые его с удивлением и в осуждение называют увлечением, страстью, придурью, мальчишеством, болезнью.
И Тоня, оказывается, это знала, хотя он считал, что она больше всех противилась его увлечению. Особенно когда он стал тренером. Ему приходилось оправдываться:
- Это же у меня нагрузка, завком мне доверяет…
- А где найдут другого такого дурака?
- Тьфу, дали же мне грамоту…
Тоня ударяла по самому больному месту:
- Был бы хоть мастер спорта, а то…
На это он не мог возразить. Нечего было возражать. Говорить, что не успел отработать технику, потому что поздно начал играть? Ведь он до самой своей женитьбы поддерживал сестер, вкалывал по две смены на заводе, разрывался на части. А разве он имел питание, какое надо? А женился, Тонину родню поддерживали.
Этого он даже в самые напряженные минуты спора вслух не говорил. И хорошо, что не говорил. Оказывается, Тоня и сама все знала, все понимала, золотая его Тоня…
Новое для себя открывал Владимир Павлович в жене. Неужели он не знал ее до сих пор? А ведь думал, что знает, как самого себя. Сказала вдруг, что ей ездить хочется, на мир смотреть. Он и не подозревал, что ей хочется ездить.
И ему как она здорово сказала: "Зачем лишать себя счастья…"
Он вспомнил эпизод, который случился, когда Тоня еще лежала в большой палате. И ту палату обслуживала сестра Галочка, та самая, что сегодня делала укол Тоне, худенькая, с худенькими локотками, с быстрыми, легкими ногами, которые она еще по-детски ставила носками внутрь.
Тоня рассказывала про нее шепотом:
- Ребенок совсем, а вынуждена работать. Отца нет, одна мать. Все с улыбкой, с вниманием к больным. Спрашиваю: "Галя, а поклонники у тебя есть?" Краснеет. Как же не быть, ведь она как кукла… Ты как находишь?
- Я и внимания не обратил, - уклонился Владимир Павлович, зная, что Тоня ревнивая.
Но, конечно, не слепой ведь, заметил, какая симпатичная девушка, а когда глядел на ее локотки, даже что-то в душе звенеть начинало: такой юностью веяло от этих худеньких локотков.
Так вот однажды, когда Тоня несколько раз нажала на кнопку звонка, вызывая сестру, а сестра все не шла, на соседней кровати зашипела, как гусыня, злая, ядовитая старуха:
- Их не докличешься, им что! Хоть ты тут помирай… Про любовь и про кавалеров только и думают…
- Ну и пусть думают! - почти закричала Тоня. - Без любви, без счастья и жить-то не стоит…
Тогда он не обратил внимания на ее слова, побежал скорее торопить Галочку, чтоб несла лекарство, потом только вспомнил.
И теперь вот думает про эти Тонины слова.
Это как камешки на берегу. Отдыхал он как-то в Крыму, на диком, голом, прекрасном берегу. Любил поутру, когда все еще спят, смотреть на желтые и фиолетовые скалы, перебирать камешки. И такие попадались замечательные, что глаз не оторвешь. Он много тогда домой привез, целую шкатулку.
Так и слова: среди сотен серых и будничных, обычных - "Подай", "Прими", "Холодно", "Что на обед?" - вдруг сверкнут настоящие, нужные. Сотни камешков он перебрал, перетрогал руками, а слов сколько - миллионы? Миллионы слов Тоня произносила, забылись они. А настоящие, важные в себе таила. Но ведь были они у нее…
Что же он не заметил, не поинтересовался? Ах, не знал? Камни-то ведь искал, не ждал, пока сами в глаза бросятся? Бежал с утра к морю, смотреть, что принес прибой…
Он не хотел было рассказывать Тоне, где провел вчерашний вечер: еще истолкует, что жена, мол, в больнице, а он разгуливает по банкетам. А теперь знал: можно. Тоня поймет; не для того он пошел, чтобы выпивать и закусывать.
В заводском Дворце культуры устроили вечер в честь футбольной команды, выигравшей первенство на международных соревнованиях.
Он зашел на минуточку после смены, после занятий на учебной площадке, одетый по-будничному, в клетчатой темной рубашке, без галстука. Так, думал, просто посмотрит на знаменитых игроков, послушает вполуха, что будут говорить, и поспешит домой.
Было очень парадно, народу в зал набилось множество.
И вот, когда торжественная часть кончилась и Владимир Павлович, уже собираясь уходить, стоял в фойе у окошка и курил, мимо него цепочкой потянулись футболисты, нарядные, наглаженные, в шляпах, в модных ботинках. Владимир Павлович сразу догадался, что в банкетном зале накрыли столы - так было принято, - чтобы в самом тесном кругу поднять бокалы. А поднять было за что: ух каких добились успехов, как взлетели!..
Прошел директор завода, прошли два спортивных журналиста в красных рубашках под толстыми свитерами. Одного из них Владимир Павлович знал: тот был как-то на занятиях, взял интервью, допытывался, какая методика. Но так и не написал ничего…
Владимир Павлович хотел уже уйти с дороги, чтобы не вышло, будто он стоит тут и ждет приглашения. Он забрел в это фойе случайно, даже не подумал, что могут идти на банкет этой стороной. Но и убегать не хотел. Чего это он должен убегать, с какой стати?.. Им надо идти - они идут, он хочет тут стоять - и стоит. Имеет право… Докурит и уйдет. А все-таки делал быстрые, торопливые затяжки. И не успел…
Прямо на него вышел тот единственный, которого он и мечтал встретить и больше всего боялся встретить вот так - лицом к лицу. Тот бывший долговязый подросток, тот Ленька с челочкой, любимый его ученик, которого сманил профессиональный тренер. Правда, не только сманил, но и вывел в первоклассную команду и сделал из него самого результативного нападающего футбольного года. Долгие месяцы Владимир Павлович и разговаривать с Ленькой не хотел - сердился, считал изменником. Потом смекнул, что Леньке-то, в общем, наплевать на бывшего инструктора, и стал держать себя с ним еще надменнее, еще суровее. И Ленька, аккуратно присылавший к праздникам поздравительные открытки, перестал писать. "Я ему теперь ни к чему, зачем я ему? - говорил с обидой Владимир Павлович. - У Леонида теперь знакомства иные. Ну что ж, основу я заложил, моя совесть чиста…"
- Благодарности ты не жди, - именно тогда и сказала Тоня. - Кто ты для него? Ноль без палочки.
- Он левой ногой плохо работал, - вспоминал Владимир Павлович, - я весь упор делал на левую ногу.
- А кто тебе спасибо за это скажет?
- А кто мне должен говорить спасибо? Моя какая цель? Способствовать развитию отечественного футбола. Достигается цель? Достигается. И все…
Конечно, Тоня "заводилась" и кричала, что футболисты теперь знаменитые стали, как актеры. И квартиры им, и машины им. И почет. И уважение.
- И правильно, что им. Заслуживают. Славу нашей родины приумножают, - успокаивал Владимир Павлович жену. - А все-таки я одно скажу… И ты это запомни… Вот пишут: большой футбол. Так этот большой футбол мы все делаем, понятно?
- И ты?
- Именно я. Владимир Павлович Морозов.
Это он Тоню убеждал. А сам вовсе не был убежден.
…Ленька стоял перед ним, пожалуй, самый рослый, самый красивый, и улыбался.
- Знаю про твои успехи, рад за тебя…
- А помните, как вы меня гоняли, а, Владимир Павлович?
- Я-то помню…
Товарищи уже шумели, звали: мол, скорее, Леня, не задерживай. Но он прекрасно понимал, что имеет право задержаться и задержать всех, и ответил недовольно:
- Не видите, что ли, с кем я говорю? Это же мой первый тренер.
Многие из команды не знали Владимира Павловича, разве они ходили на игры цеховых команд или на занятия заводской школы? Но некоторые, конечно, вспомнили: ну да, знаем, как же…
- Вы на банкет, Владимир Павлович? Как это некогда? И что значит "не пригласили"? Я приглашаю, вы же мой учитель… Я же вправду вам всем обязан… Без галстука? - шумел Ленька. - Мы это дело поправим… - Он вытащил из кармана роскошный галстук и, раньше чем Владимир Павлович опомнился, повязал ему на шею. - Заметьте, не мнется, стопроцентный нейлон. Дарю на память… Я его привез для вас, только не было случая завезти… Но я знал, что вас тут встречу, - не то врал, не то правду говорил Леня. - Не поверите, минуты свободной нету… На части рвут…
- Ох, Леня, - назидательно произнес Владимир Павлович, - имей в виду, нет режима - нет и футболиста…
Леня стал клясться, что понимает, но их заторопили, повели - и Владимир Павлович уже сидел в банкетном зале за длинным столом рядом с Леней. А напротив сидел директор.
Было много тостов за кубок, за команду и ее тренера, за решающий гол, за вратаря, за центрального нападающего, за директора завода, ибо кому же не понятно, что успех заводской команды обеспечивает в первую очередь директор. Если директор не любит и не понимает футбола, то вряд ли команду будут знать за пределами заводской проходной. А команда теперь с мировым именем, и мы имеем все основания провозгласить тост за нашего мирового директора…
- Подхалимничайте, ребята, но знайте меру, - погрозил пальцем парторг.
В общем, было весело.
И вдруг встал Леня и стал говорить про Владимира Павловича. И перечислять его заслуги.
- Я ему всю жизнь буду благодарен за свою левую ногу…
- Теперь ты никогда не встаешь с левой ноги, что ли? - опять пошутил парторг.
- Встаю. И часто, - отпарировал знаменитый Леня. - Но не позволяю себе поддаваться плохому настроению и валять дурака на тренировках, потому что из меня эту дурь выбил еще в нежном возрасте Владимир Павлович. И я пью за его здоровье…
И под крик, аплодисменты и возгласы Владимиру Павловичу пришлось встать и поцеловаться с Леней и с величественным, похожим на профессора тренером команды.
А когда сели, Леня сказал тихо и серьезно:
- Владимир Павлович, я ведь от чистого сердца. И аллаверды к Антонине Ивановне…
- Болеет моя Антонина Ивановна…
Леня сделал испуганное, сочувственное лицо, но мощный поток застолья отвлек его, понес в сторону. Стали вставать, в ожидании кофе прохаживаться по комнате, директор подошел к Владимиру Павловичу познакомиться и расспросить, как же это он сочетает работу в цехе с физкультурной, воспитательной и сам еще иногда играет, создают ли ему условия и много ли у них таких тренеров-общественников, хотелось бы знать.
И парторг вставил:
- Имейте в виду: он не просто бригадир, а бригадир бригады коммунистического труда…
И представители центральных спортивных организаций заинтересовались его опытом, и журналисты.
Директор сказал:
- Ну, пресса, вот про кого надо писать…
- Мы учтем, - ответил незнакомый журналист.
А знакомый отвел Владимира Павловича в сторонку и стал жаловаться:
- Разве это я настаивал на методике? Меня человек интересует, характер, а не методика. Но в руководстве отделом сидят дубы, им не втолкуешь…
…Тоня потребовала всех подробностей - что ели, что пили? А жены? Жены не присутствовали? Почему это? И как же он повязал галстук к клетчатой рабочей рубашке? Это же надо совсем не иметь вкуса. Леня? Что Леня? Леня постеснялся ему сказать об этом, а ей-то стесняться нечего… И почему он, идя во Дворец, не мог надеть белую накрахмаленную рубашку? Рубашек у него нет, что ли?
Тоня ворчала и упрекала, а Владимир Павлович слушал, как слушают музыку, - это был голос здоровой вредной, невыносимой Тони…
Потом она сказала:
- Я же тебе всегда, помнишь, говорила, что тебя ценят…
- И верно, ты говорила, - согласился Владимир Павлович.
А Тоня вдруг заплакала:
- И вот теперь, теперь я должна умирать. И погода какая-то, дождь вот-вот пойдет, - говорила она, стараясь сдержать слезы. - Не люблю я такую погоду…