"И в самом деле, - старался он убедить себя, тщательно подбирая "обвинительный материал", словно собирался выступить с обличительной речью. - В самом деле, на протяжении всего длинного и мрачного списка человеческих болезней мы, в конце концов, очень редко встречаем специфические средства, направленные прямо против данного заболевания. Почти все болезни предоставлены самим себе, и мы можем только пытаться повлиять на естественный ход событий. В этом списке слишком часто мы натыкаемся на обидные и раздражающие слова: "Этиология неизвестна", "Лечение - специфических средств нет", "Прогноз - неблагоприятен". Вот, например, в третьей палате лежит семнадцатилетняя девушка Ларионова с туберкулезным менингитом. Что мы можем сделать? Ничего. Как спасти ее? Увы, нечем спасать. "Прогноз абсолютно неблагоприятный". В изоляторе погибает от гангрены легких столяр-краснодеревец Мещанинов, и помочь ему ничем невозможно. Врач знает об этой болезни только одну истину: "Большинство этих больных погибает в короткое время!" - и все. А сердечные болезни, занимающие в клинике такое большое место, разве с ними обстоит намного лучше? Увы, нет! Острый эндокардит, острый миокардит, грудная жаба, астма сердечная, аневризм аорты и другие сердечные болезни имеют очень тяжелый, часто безнадежный прогноз…"
Если бы не приезд профессора, Костя, вероятно, долго еще размышлял бы на тему о несовершенстве медицины. Он словно пил терпкое и невкусное вино, чтобы только скорее опьянить себя, влить в грудь больше злой, тяжелой горечи, напитать сердце убивающей болью. Эта новая боль нужна была, чтобы отвлечь от другой, более острой. Он как рецептом пользовался знаменитым афоризмом Гиппократа: "При двух одновременных болях в разных местах сильнейшая боль затемняет другую".
Отрываясь от бумаг, профессор любезно сказал Косте:
- По поводу перехода в эндокринологическое отделение? Пожалуйста, поговорим. Но ведь это разговор обстоятельный? Не так ли? Тогда попрошу вас завтра в два часа. Удобно вам?
- Вполне.
- Очень хорошо.
Костя уже переступил порог кабинета и хотел закрыть за собою дверь, когда профессор его окликнул:
- Впрочем, если вам по пути, - я сейчас еду в хирургическое общество и охотно подвезу вас. По дороге и поговорили бы.
- Буду очень благодарен.
Костя действительно был рад такому обороту и минут пятнадцать терпеливо ждал профессора. В просторной машине было спокойно и уютно. Профессор предупредительно сел вполоборота к нему, и Костя мог свободно, без помех, рассказать обо всем, что томило его в последнее время.
Профессор сдержанно улыбался, и снисходительная ласковость, с какой он слушал, была несколько неприятна Косте.
- Ваши разочарования и сомнения меня нисколько не удивляют, - не переставая улыбаться, сказал профессор. - Они мне очень знакомы. И по собственным переживаниям, особенно в молодости, и по многим, вот таким же точно, как ваш, рассказам. Это естественно. Надо быть очень самодовольным, или очень равнодушным, или, может быть, бездарным, пустым человеком, чтобы, придя в медицину, вполне удовлетвориться тем, что в ней есть, и на этом успокоиться. У нас действительно имеются рядом с огромными достижениями и совершенные провалы, и беспомощность, и неумение…
Профессор перестал улыбаться. Его большое, с лохматыми бровями и пристальным взглядом лицо перестало быть приветливым. Он даже понемногу начал сердиться.
- Но кто, собственно, сказал, что врачу, приходящему в медицину, нужно подать все готовое, а он будет, потирая ручки, только порхать от больного к больному и пописывать стандартные рецептики? Для вас уже и так много, очень много приготовлено, особенно за последние сто и, в частности, за последние двадцать пять лет. А теперь очередь за вами. Теперь вы, молодые, сомневайтесь, огорчайтесь, ищите, добивайтесь! Для вас открыто широчайшее поле, такое поле, какого никогда и нигде раньше не было. Работайте!..
- Василий Николаевич, - пытался что-то объяснить немного сконфуженный Костя. - Я именно об этом и хотел…
- Простите, - не дал ему договорить профессор, - я кончу свою мысль…
Он посмотрел в окно, увидел здание, где помещалось хирургическое общество, и коротко закончил;
- Работать надо! Вот и все!
- Об этом я и хотел поговорить.
- Прекрасно. Медицина вовсе не комфортабельный отель, и врачи - не туристы, приезжающие на все готовое.
Они вышли из машины.
Профессор не успел высказать ему то главное, что подготовил к концу - что скептики все преувеличивают, что и с диагностикой и с лечением обстоит с каждым днем все лучше и лучше, что целый ряд болезней, о которых так драматически говорил Сергеев, теперь уже легко диагносцируется и неплохо лечится, что перспективы еще лучше, что…
- А вы разве не хотели послушать доклад Загарина "Об операциях удаления щитовидной железы?" - особенно любезно, словно стараясь смягчить свою резкость, неожиданно спросил профессор. - Это ведь тесно связано с вашей новой специальностью.
Он взглянул на Костю и поощрительно улыбнулся.
- Я с удовольствием… - опять сконфузился ничего не знавший о докладе Костя.
- Так идемте, мы, кажется, опаздываем.
Доктор Сергеев в первый раз присутствовал на собрании Пироговского общества. В зале было тесно. За столом президиума и в зале он узнал известных ленинградских врачей, многие из которых были прославлены не только в Советском Союзе, но и далеко за его пределами. Вот небольшого роста, худощавый, с бородкой клинышком, со старомодным золотым пенсне на тоненьком носу, знаменитый хирург-онколог академик Петров, и рядом с ним его первый ассистент, светловолосый, с крохотной бородкой, уже полнеющий Холдин. Вот красивый, с умным и энергичным лицом, седеющий брюнет, замечательный хирург Джанелидзе. Чуть дальше плотный, приземистый, полный, в неловко сидящей форме профессор Военно-медицинской академии Гирголав. Обращает на себя внимание характерное лицо прославленного отоларинголога Воячека. Возле него углубившийся в правку корректуры - он всегда на ходу работает - старейший эндокринолог профессор Брейтман. За ними быстро приобретший известность врач - ученый-эндокринолог Баранов. А там у окна - отец советских кардиологов, высокий, импозантный, с громадными, лохматыми бровями профессор Ланг. Неподалеку от него талантливый рентгенолог профессор Рейнберг. Около него профессора-хирурги: Назаров, Виноградов, Корнев, Куприянов, вот… - и Костя внутренне весь словно застыл, съежился, - вот… профессор Никита Петрович Беляев. Значит, здесь и…
Обидно и оскорбительно было вспомнить имя Михайлова. Он не хотел назвать его даже мысленно. Вероятно, и она здесь… Как он не подумал об этом раньше? Она, наверное, здесь… Рядом с ним…
Костя упрямо старался не думать об этом и стоически отдавался ощущениям, возникшим до этого. Он хотел и дальше чувствовать необычную, до сих пор незнакомую гордость, глубокую радость от сознания того, что здесь, в этой светлой комнате сосредоточен весь цвет врачебных знаний. Нет, конечно, не весь… - поправил он себя. "Весь" было бы, если бы здесь были представлены еще и Москва, Харьков, Киев, Одесса, Казань, Саратов, Томск, Свердловск, Новосибирск, Иркутск и многие другие наши города, имеющие медицинские институты, клиники, лаборатории. Нет, это далеко не "весь", не "вся", не "все". Но это яркая, великолепная грань драгоценного камня советской науки. Каждый из этих врачей-ученых имеет свой огромный опыт, свои труды, свою школу, многие приобрели на своем поприще признание, славу, награды, высокие звания, многие состоят почетными членами иностранных научных обществ и университетов, корреспондентами мировых медицинских журналов. Вероятно, и они в начале своей деятельности бродили впотьмах, что-то искали, чего-то им не хватало…
"Медицина вовсе не комфортабельный отель, - вспомнил Костя слова Василия Николаевича, - и врачи не туристы". "Да, конечно, - всей страстью горячего порыва признал Костя, - надо работать".
Именно здесь, в этом помещении, переполненном людьми, жизнь которых целиком была отдана науке, Костя особенно резко почувствовал всю слабость своих познаний, всю мизерность первоначального образования, еще нисколько не пополненного ни клиническим опытом, ни лабораторной работой, ни обширной медицинской литературой.
"Работать надо!" - раздавались в ушах слова профессора.
"Работать надо!" - откликалось в сознании Кости.
Чтобы хорошо знать нормальную и патологическую анатомию, нельзя довольствоваться одними студенческими познаниями, надо и теперь, и всегда, и как можно чаще бывать в прозекторской, надо тщательно, систематически, постоянно изучать эту основную область медицины. Чтобы органически усвоить физиологию - надо работать в лаборатории и надо читать, читать, читать. Чтобы…
Он вдруг почувствовал странный холодок, пробежавший по спине. Ему хотелось обернуться, посмотреть, нет ли Лены, и, если она здесь, то одна ли, если не одна, то с кем?
Но у кафедры показалась внушительная фигура профессора Загарина, и Костя сосредоточил на нем свое внимание. Излишне полный и тяжеловатый для своего сорокалетнего возраста, но элегантный, уверенный, профессор держался просто и спокойно, словно находился в домашнем кругу старых добрых знакомых. Говорил он громко, закругленно, в свободном и даже, как показалось Косте, несколько развязном тоне человека, привыкшего к частым публичным выступлениям и к успеху. Тема его доклада, равно интересная и для терапевта, и для хирурга, и для невропатолога, и для рентгенолога, сразу же прочно захватила внимание аудитории. Заболевания щитовидной железы. Докладчик шел своей собственной дорогой. Много времени он уделил эндокринологии, в частности патологии щитовидной железы. Не отвергая ни одного способа, он говорил, что в области лечения этих болезней "всем нам хватит работы до конца жизни…" Он доказывал безусловную необходимость операции и большинстве средних и тяжелых случаев, но только после длительного и тщательного терапевтического лечения и доведения больного до "холодного состояния". Только это гарантировало жизнь и здоровье больным, в восьмидесяти случаях из ста возвращающимся к полноценной работе. Но он защищал также необходимость во многих случаях вмешательства только рентгена, дающего, по его словам, не менее шестидесяти процентов излечения, и горячо доказывал, что в случае неудачи рентгенотерапии можно произвести последующую операцию без опасения, высказываемого многими врачами, - что "рентген отрезает пути хирургии".
Доклад был чрезвычайно интересен, насыщен богатейшим клиническим материалом, иллюстрирован яркими примерами, убедительными цифрами. В заключение профессор продемонстрировал больных, излеченных и возвращенных не только к жизни, но и к нормальному труду. С удивительной скромностью и тактом, оцененным всей аудиторией, профессор демонстрировал не только своих больных. В заключительной, очень удачно составленной группе, он показал пожилую женщину, юношу и девушку лет семнадцати, с небольшой красной полоской на открытой шее.
- Вот… - сказал он, демонстрируя пожилую женщину, - случай, так сказать, терапевтический. До лечения здесь была во всей своей красоте классическая триада: резко увеличенная железа, тяжелое пучеглазие, основательная тахикардия, доходящая до ста восьмидесяти ударов, и все прочее, что полагается в этих случаях. В клинике у глубокоуважаемого Василия Николаевича, - он сделал жест в сторону профессора, в эту минуту шепотом объяснявшего Косте именно этот случай, - ее лечили микроидом, подготавливая, по моей просьбе, к операции, но операция не понадобилась. Все явления, как видите, исчезли и не возвращаются вот уже больше одиннадцати месяцев. Дело обошлось, к счастью, без меня.
Он выждал, пока улеглось движение в зале, потом показал двух других: юношу, вылеченного рентгеном, и девушку, у которой после подготовки в терапевтической клинике удалили большую часть сильно увеличенной железы.
- Эту операцию, - сказал он почти торжественно, - прекрасно провел в клинике Никиты Петровича Беляева мой товарищ, талантливый и знающий хирург Владимир Евгеньевич Михайлов…
Косте показалось, что в грудь его влилась плотная ледяная масса.
"Вероятно, они сидят рядом, - подумал он, - и вместе наслаждаются оценкой докладчика".
Костя ничего больше не слышал и не видел. Осторожно поднявшись, стараясь не шуметь, он тихо вышел и стал спускаться по лестнице. Сзади часто и гулко застучали каблуки, кто-то его догонял.
- Костя… - услышал он позади себя голос.
Это была Лена. Но Костя не обернулся.
- Костик… - Она взяла его под руку и пошла рядом, испуганно заглядывая в его лицо. - Что с тобою?
Он молчал.
- Почему ты такой? Что случилось?
Костя не отвечал и продолжал идти к гардеробной. Там он молча отдал свой номерок, взял пальто, осторожно высвободил свою руку и, не оборачиваясь, вышел.
VII
Лена простояла несколько мгновений, побледневшая, с сильно бьющимся сердцем. Потом решила одеться и уйти, но, вспомнив, что номерок остался у Михайлова, с которым она вместе пришла из института, почувствовала себя точно в плену. Теперь не уйти, пока не выйдет Михайлов. Но это будет не скоро. Начнутся вопросы и ответы, длительные прения, заключительное слово председателя. Вызвать Михайлова? Нет, он может понять это по-своему. Зайти разве самой и взять номерок? Лена раздумывала еще с минуту, потом вошла в переполненный зал.
Михайлов, увидев ее, поднялся и стал пробираться к выходу.
- Куда вы торопитесь? - спросил он тихо.
- Мне нужно домой.
- Я вас провожу.
Лена хотела идти одна. Присутствие Михайлова сейчас было ей неприятно.
- Не беспокойтесь, Владимир Евгеньевич, - сказала она заметно раздраженно. - Здесь, вероятно, папина машина.
- Машина еще не могла прийти. Одну же я вас не отпущу.
- Но ведь вам надо остаться.
- Нет, зачем же, с меня хватит.
Он подал ей пальто, быстро оделся и повел к выходу. Машины действительно еще не было. Михайлов, не спрашивая Лену, не говоря ни слова, взял ее под руку. С высоты своего большого роста он словно приподнимал Лену на сгибе крепкой руки. Обычно ей это нравилось. Возвращаясь усталая со службы, она охотно опиралась на его руку. И даже сейчас, несмотря на тревогу, вызванную странным поведением Кости, несмотря на раздражение против Михайлова, она невольно поддавалась ощущению необычайной легкости, почти невесомости. Ей хотелось быть одной, хотелось скорее повидать Костю, объясниться, но она не могла достаточно твердо сказать Михайлову, что должна с ним расстаться. Она сама не могла понять, что с ней: ее сердила, порой даже возмущала самоуверенность Михайлова, его манера держать себя с ней, и вместе с тем была бессознательно приятна его мужская властность, уменье быть любезным и предупредительным. Даже на операциях, когда Лена ему ассистировала, он был с ней подчеркнуто вежлив, в то время как с другими - резок, язвителен. Он был почти в два раза старше ее, но говорил с ней почтительно, и Лена понимала, что и это - только умелый прием, потому что в минуты подчеркнутой учтивости он смотрел в ее глаза ему одному свойственным интимно-дружеским и в то же время дерзким взглядом. Уйти от западни она не имела сил и иногда, сердясь и тревожась, зло усмехалась, банально сравнивая себя с кроликом, "добровольно" ползущим в пасть боа-констриктора. Все это было бы просто и естественно, думала она, и с этим, пожалуй, не надо было бы бороться, если бы она хоть немного его любила или не любила бы никого другого. Но она привязана к Косте, он ей дорог.
Лена твердо решила не встречаться с Михайловым вне службы. Все свободное время она будет отдавать только Косте. Снова, как в институтские времена, они будут проводить вечера вместе, вместе читать, вместе переводить новые книги, вместе ходить в театр, в филармонию.
Она шла легко и быстро, поддерживаемая сильной рукой Михайлова, и думала все о том же. Не может быть, чтобы Костик стал таким только оттого, что она уделяла ему мало времени. Очевидно, он знает о частых встречах ее с Михайловым. Может быть, он даже видел их вместе? Недаром ей показалось вчера, когда она с Михайловым возвращалась с вечеринки у его приятеля, что остановившийся на мгновение и быстро исчезнувший в темноте человек был Костя. У нее кружилась голова от шампанского, она слушала какие-то тонкие комплименты Михайлова, которые он произносил почти шепотом над самым ее ухом, и, увлекшись, не успела рассмотреть, кто это был. Нянька говорила, что Костя весь вечер ее искал. Надо его понять. Что он должен был пережить, увидев ее с Михайловым! Надо скорее повидать Костю и все объяснить ему. Он поймет, поверит. Иначе быть не может.
Они приближались к дому. Лена замедлила шаг, чтобы сказать Михайлову те несколько слов, которые, казалось, были уже на языке. Но она промолчала, пока не остановилась у самого подъезда дома.
- Владимир Евгеньевич… - сказала она почти умоляюще. - У меня к вам серьезная просьба.
- Ради бога, пожалуйста.
В голосе его была почтительность и предупредительная готовность.
- Видите ли… - смущалась Лена, подыскивая ускользающие слова. - Я хотела просить вас… Нам нельзя встречаться так, как мы встречаемся сейчас.
- Ради бога, Елена Никитична, мы это организуем иначе.
- Нет, вы меня не поняли. Нам совсем нельзя встречаться… То есть, мы, естественно, будем встречаться только на работе.
- А к вам заходить нельзя? - шутливым тоном, мягко спросил он.
- Почему нельзя? Как всегда, к папе.
- Только к папе?
- Владимир Евгеньевич, - сказала Лена твердо. - Вы знаете, о чем я говорю. Я занята.
- Но ведь мы с вами встречаемся именно в свободное время, - пробовал он все так же любезно-шутливо возражать.
- Нет, именно это свободное время у меня и занято.
- Вот как? - он сделал вид, что не знает, о чем идет речь. - Тогда это для меня ужасно.
- Почему ужасно? - словно поверив его искренности, спросила Лена.
- Потому, что я… - Он говорил так, будто не находил слов или не решался их произнести. - Потому что… Я слишком привязался к вам, Леночка.
- Но, Владимир Евгеньевич… - пыталась возразить Лена.
Он не дал ей сказать.
- Мне теперь уже трудно, почти невозможно не встречаться с вами.
- Нет, нет, - испуганно прервала его Лена. - Не нужно ничего больше говорить. Я связана. Вы знаете Константина Михайловича… доктора Сергеева.
- Разве это действительно серьезно? - не то иронически, не то как бы недоумевая, спросил Михайлов.
- Конечно. Вы разве не знаете? Он… мы скоро будем вместе.
- Вот как? Нет, я не знал.
Он сказал это с чувством большого сожаления, безнадежности.