- Ну вот, - облегченно сказала Лена, протянув ему руку. - Не сердитесь, Владимир Евгеньевич.
- Нет, Леночка, погодите. Это невозможно.
Он держал ее руку в своей, смотрел блестевшими глазами и говорил одни и те же слова, словно стремясь вдолбить их в голову Лены.
- Это невозможно. Поймите, это невозможно. Пройдемтесь, еще немного поговорим.
Он снова, как вчера вечером на набережной, нагнулся и тихо, почти шепотом проговорил:
- У меня к вам огромная нежность…
Не давая ей возразить, он доказывал, что расстаться им невозможно, что без нее жизнь для него кончится, что страшная пустота и одиночество убьют его и как человека, и как врача.
- Да, главный стимул - любовь - исчезнет, и я конченый человек, - говорил он печально.
Он не привык к такому упорному сопротивлению. Его обычный набор готовых приемов не действовал. Но, войдя в азарт борьбы, он загорался все большей страстью и сам начинал верить в искреннюю привязанность. Конечно, Лена была красивее прошлых его героинь, в ней было больше женственности, она была умнее, глубже, и, конечно, Михайлов относился к ней серьезнее, чем к другим. Он не верил, что Лена могла бы согласиться на брак с ним, но и оставить ее он не хотел, не сомневаясь, что рано или поздно он добьется своего. Как старый, испытанный охотник, он шел по пятам "горной козы" и, чуя близость победы, заранее торжествовал. Несмотря на занятость, он подолгу гулял с ней, настойчиво приглашал в театр, которого не любил, придумывал совместные занятия в клинике, которые никому не были нужны, и, наконец, не без удовольствия пригласил на дружескую пирушку к приятелю. Приятель был холостой, и пирушка была холостяцкая, хотя были женатые мужчины и замужние женщины. Пили очень много. Было шумно и весело. Но, выпив, шутили и вели себя не так, как к этому привыкла Лена в доме отца или как это было в кругу студентов. Однако и она выпила несколько бокалов шампанского, и у нее приятно кружилась голова, и хотелось смеяться, дурачиться, танцевать.
- Не правда ли, здесь очень хорошо? - спросил Михайлов, заглядывая Лене в глаза, и тут же пояснил. - Хозяин - мой большой приятель и всегда охотно предоставляет свою квартиру, когда она мне нужна… Я здесь чувствую себя отрезанным от всего мира, как на далеком острове, отдыхаю от семьи, от быта, от клиники.
Он довольно откровенно намекнул на то, что здесь им будет удобно встречаться, и был несколько удивлен, когда Лене вдруг захотелось домой.
Сейчас, в темноте позднего вечера, много раз пройдя взад и вперед по длинному кварталу, он уже начал теряться перед упорством Лены, хоть и мягко, но решительно доказывавшей ему, что он должен оставить ее в покое.
- Мне холодно, - остановилась она у подъезда. - Я пойду.
- Но мы ни до чего не договорились.
- Нет, договорились до конца.
- Не могу с этим согласиться.
- У вас нет другого выхода.
Он понял, что сейчас больше не надо говорить, что нужна встреча в других условиях.
- Я не хочу вас больше утомлять. Но умоляю: встретимся в более подходящей обстановке.
И настойчиво просил ее прийти завтра после работы к его приятелю, где они спокойно обо всем договорятся. Усталая, продрогшая Лена сказала, что подумает, и быстро поднялась к себе.
Она сейчас же позвонила Косте, но его не оказалось дома. После ужина она снова позвонила и, не застав его, решила, что он не хочет подойти к телефону. Несмотря на поздний час, на усталость, на чувство оскорбления, она направилась к нему. Но Кости действительно не было дома, и мать взволнованно жаловалась на него. Он не только не приходил с работы, но даже не позвонил, не сказал, где он и когда придет. Он и в прошлую ночь пришел на рассвете и свалился в постель так, словно был мертвецки пьян, а утром с трудом поднялся и долго обливался холодной водой, еще дольше делал гимнастику, пил крепкий чай. А теперь опять его нет.
Лена, встревоженно слушая, перебирала в уме все места, где Костя мог бы сейчас быть. Куда он, в самом деле, девался? В клинике его нет, театры давно закрыты, друзей, к которым его бы влекло в минуты тягостных переживаний, у него не было. И где он был в прошлую ночь? Костя сейчас вел себя настолько необычно, что Лене, знавшей и то, чего не знала мать, минутами становилось страшно, и чувство собственной вины охватывало ее все больше и больше. Если бы она сразу повела себя с Михайловым так, как сделала это сегодня, у Кости не было бы никакого повода…
В квартиру позвонили. Звонок был длительный и резкий. Мать побежала открывать, на ходу испуганно шепча:
- Кто это, господи… Отца разбудят…
Из передней послышался приглушенный шум, какие-то слова вперемежку с шиканьем. В комнату, раскачиваясь, вошел Костя. Он был в распахнутом пальто, без шапки, без очков. Лицо его, обычно бледное, сейчас казалось совсем белым, тусклые глаза смотрели сердито и вместе растерянно.
Лена поднялась навстречу.
- Костик, что с тобой?
Он на миг остановился, видимо пораженный неожиданностью.
Мутный взгляд его впился в лицо Лены.
- Костенька, милый, - повторила она вопрос, стараясь шуткой смягчить его, - где это ты так подгулял?
- А вам какое дело? Разве я вас спрашиваю, где вы гуляете??
Он бросил это так зло, словно перед ним стоял ненавистный человек.
- Напрасно ты не спросил меня.
- Зачем? Кто вы мне? Не жена, не любовница. Вы чужой человек! Хуже - вы мой враг, вы мой убийца.
Мать охватила его обеими руками, стараясь увести.
- Замолчи, сынок, нельзя так. Иди к себе.
Костя отстранил мать.
- Оставьте меня! Я ей скажу все, что думаю.
- Костя, - тихо сказала Лена, - не надо, поговорим в другой раз.
- Нет, именно сейчас. В другой раз может не выйти. А я должен вам сказать! И вы обязаны выслушать! Вы - убийца… И непонятно - зачем вы пришли? Чтобы насладиться своей работой? Поглядеть на труп? Да? Убийцу всегда тянет к месту преступления!
Он качнулся и чуть не упал. Его поддержал отец, встревоженно вышедший из своей комнаты. Волосы Кости рассыпались по лбу, рот искривился злой гримасой, руки искали чего-то в воздухе.
- Ладно, ладно, брат, не буянь, - строго сказал отец. - Выпил, иди спать.
- Нет! - вырывался Костя. - Нет, я скажу ей все! Она меня убила и пришла похоронить.
- Ух, как страшно… - засмеялся отец.
- Да! Она убила человека!
- Фу, как противно слушать! - рассердилась Лена. - Ты просто глупый и пьяный мальчишка! Мне стыдно за тебя!
Она взяла со стола свою сумку и быстро направилась к выходу. Но Костя вырвался из рук отца и преградил ей путь.
- Нет, постойте!
- Ну что ж, - сказала Лена, бледнея. - Тебе остается еще ударить меня.
- Нет, я не ударю вас, не бойтесь. Я не хулиган. Вы лучше меня знаете, кто я. Вот вы - глупая, легкомысленная бабенка. Вам не нужны ни любовь, ни преданность. Вам не нужна истинная нежность. Вас потянуло на роман с заведомым ловеласом, для которого вы одна из сотни…
- Пусти меня!
- Нет, дослушай! Ты мне больше горя доставила, ты меня раздавила! Ноне будь самонадеянной. Да, вот это я и хотел сказать. Не думай, что я до конца погиб…
- Ну и слава богу.
- Да, я тяжело страдаю, мне будет ужасно без тебя, но я найду утешение, найду. Я врач, я… Предо мной широкое поле, простор!.. Я буду работать, я свое сделаю. Ты обо мне услышишь!
- Ну и прекрасно. Пусти меня!
- Пожалуйста, идите.
Мать вышла проводить Лену и, плача, извинялась.
- Начитался, глупый мальчик, всяких романов и прямо из книги все говорит. Вы не сердитесь. Он чистый, благородный. Это от честности.
- Я не сержусь, я сама все знаю, - утешала ее Лена.
Лена пришла домой уже поздней ночью, и Никита Петрович, обеспокоенный ее длительным отсутствием, недовольно сказал:
- Это нехорошо. Ты хоть и взрослая, и врач, и все такое, а это я не одобряю. Или, вернее даже, попросту запрещаю. Вот… просто запрещаю.
- О-о! - старалась Лена превратить все в шутку. - Этого я давненько не слыхала.
- А ты не доводи до этого. И вообще мне надо с тобой поговорить. Не нравится мне эта история. Но об этом не сейчас. Ложись спать.
"Опять о Михайлове, - подумала Лена. - Свалился на мою голову".
- Я была у Кости, - сказала она. - Он что-то нездоров.
- У Кости? - переспросил профессор, посмотрев на дочь. - А что с ним?
- Ничего особенного. Немного простудился.
- У Кости - это ничего, - сказал отец, сразу успокоившись, и направился к себе. - У Кости можно.
"Что он там делает сейчас? - подумала Лена. - Хоть бы он скорее заснул".
А Костя, сжав голову руками, сидел у стола в неподвижности.
- Дай, отец, выпьем еще по рюмке… - вдруг сказал он.
- По рюмке? - переспросил отец, как бы обдумывая сложный вопрос. - По рюмке можно, это даже полезно, скорей уснешь.
Старик поставил на стол графин, налил себе и сыну и чокнулся с ним.
- Ну, брат, того… За то, чтобы это не повторялось. Чтобы ты так не пил больше. И чтобы никогда, слышишь, никогда, упаси тебя бог, не обижал бы женщину. Понял? Особенно Лену. Ты это, брат, помни. Ну, будь здоров.
Они выпили, и Костя, еще больше опьяневший, но подавленный и усталый, стал объяснять родителям, почти плача:
- Не верьте ни одному моему слову… Я говорил глупости…
- Знаю, знаю, сынок, не объясняй.
- Она прекрасная, чистая.
- И это верно.
- Давай, отец, еще по рюмке…
- Давай, давай, сынок!..
Они еще раз чокнулись, выпили. Отец отвел сына в его комнату, раздел и уложил, как делала это когда-то мать.
- Спи, доктор, - сказал он, заботливо укрывая сына.
Утром Косте позвонил секретарь бюро комсомольской организации института доктор Васильев и просил зайти к нему.
Один из самых способных молодых хирургов, Васильев пользовался у комсомольцев не только любовью, но и каким-то особенным доверием.
В кабинете было много людей, потом, когда они вышли, секретарь долго говорил по телефону. Наконец он освободился.
- Послушайте, товарищ Сергеев… - сказал секретарь тихим голосом, будто опасался, что его услышат посторонние. - Раньше всего садитесь… Вот так…
Васильев, очевидно, сам немного смущался или подыскивал нужные слова - он то отворачивался, смотрел в окно, то перекладывал на столе бумаги. Потом, словно набравшись духу, сказал:
- Так вот… Нехорошо, товарищ Сергеев, что вы так грубо разговаривали со старым врачом… Накричали на него… Оскорбили… Это недопустимо…
- Но я уже просил извинения… Мы помирились, - сказал Костя, неприятно удивленный тем, что в бюро узнали об этом инциденте.
- Ах так? - словно обрадовавшись примирению, улыбнулся секретарь. - Очень хорошо. Прекрасно. Будем считать этот инцидент исчерпанным… Но… Дело не только в данном происшествии…
"Неужели он знает и вчерашнюю историю с пьяным скандалом?.. - с ужасом подумал Костя. - Кто мог рассказать об этом?"
- У вас вспыльчивый характер… - продолжал секретарь. - Еще студентом вы нередко бывали несдержанны, слишком горячились… В спорах бывали резки… Мы знаем, что все это от твердой линии, что ли… От принципиальности, уверенности в своей правоте… И так далее… Но надо быть сдержанней. Надо научиться владеть собой. Нельзя же, в самом деле, по каждому поводу кричать, вступать в грубый спор… Нельзя оскорблять людей…
- Но со мной это бывает очень редко… - попробовал оправдаться Костя. - Совсем редко… Когда уж очень выводят из терпения.
- Да, не часто, - согласился секретарь. - Я знаю. Но этого не должно быть совсем. Каждого из нас выводят иногда из терпения. И мы немало выводим других из терпения… Значит ли это, что мы должны отвечать грубо? Говорить дерзости? Хлопать дверьми? Оскорблять? И так далее… Ведь Степан Николаевич - старый, опытный врач, почтенный человек, отец семейства… У него дети - врачи, ученики - врачи…
- Да, да… - тяжело смутился Костя. - Я все знаю, и мне очень неприятно…
Как всегда в минуты смущения или недовольства собой, он часто снимал очки, тщательно протирал стекла, снова надевал их, поправлял и снова снимал Близорукие глаза его становились мягче, добрее, и сам он вдруг казался беспомощным, будто, сняв очки, он обезоруживал себя, сдавался. И это выражение лица в свою очередь обезоруживало и собеседника. Секретарь улыбнулся.
- Поймите, Сергеев… - сказал он совсем просто, совсем по-дружески. - Вы комсомолец… Хороший комсомолец… В школе и в институте вы всегда были на лучшем счету… И мы хотим, чтобы вы были безупречны во всем, даже во внешнем своем поведении… Вы должны быть примером для молодежи не только в основном и главном, но и во всем - в быту…
"Знает…" - снова испуганно подумал Костя.
- …в манере держать себя, разговаривать, спорить, возражать старшим и так далее… Надеюсь, вы согласны с этим?
- Да, конечно. В истории со Степаном Николаевичем я очень виноват… но я извинился… он простил…
- А тут мы еще как раз ознакомились с вашим заявлением о вступлении в партию и полностью поддерживаем ваше желание… У вас две хорошие рекомендации… Очень хорошие…
Костя надел очки, сел ровнее, словно приготовился выслушать что-то очень важное, большое.
- Бюро ВЛКСМ охотно даст вам третью… Активно поддержит вас.
- Спасибо!..
Они беседовали еще с полчаса. Костя рассказал секретарю о своем намерении перейти в эндокринологическое отделение клиники, и секретарь его одобрил, Васильев охотно рассказывал о новых успехах хирургии, и Костя жадно слушал его. И только тогда, когда в кабинет вошла группа студентов и отвлекла секретаря, Костя, успокоенный и умиротворенный, вышел.
"Как хорошо, что он ничего не знает о вчерашней истории… - думал Костя. - Это было бы ужасно… И так от стыда некуда деваться…"
VIII
Костя работал в эндокринологическом отделении клиники. Все, что его волновало в последние недели, теперь благоприятно разрешалось, и он мог целиком, как и мечтал, отдаться делу, казавшемуся ему бесконечно интересным, открывающим огромные возможности. Ему еще в институте ясно представлялось, что в основе многих болезней лежат те или иные патологические изменения в каком-нибудь органе внутренней секреции. И то обстоятельство, что заболевание этого одного органа нередко вовлекает в болезненный процесс всю эндокринную систему и порождает целый ряд самых различных заболеваний, заставляло его с особенным увлечением предаваться клиническому изучению большой, сложной, но, очевидно, далеко не до конца изученной отрасли медицины.
В палатах его отделения лежало много больных, и каждый из них был несчастен только оттого, что какая-то железа неизвестно почему - и это "неизвестно почему" больше всего терзало Костю - отказалась работать нормально. Что знал этот больной об этой железе до того, как он заболел? Ничего. А теперь все его страдания идут от нее, все мысли сосредоточены вокруг нее, вся жизнь изменилась, и может быть прервется, только из-за нее.
Больная Катенька - так ее называли в палате все, и профессор, и сестры, и сиделки, и больные - любила показывать свои фотографические карточки и заливалась краской, когда ей говорили "какая красавица!" А сейчас невозможно было поверить, что эта красавица была она - Катенька, - и всего лишь год тому назад. Щеки ее глубоко запали, глаза были резко выпучены и неестественно блестели, шея раздута, будто в нее вдавили мяч, на коже лица всегда выступали крохотные капельки пота. Пальцы ее, когда она протягивала руки, мелко дрожали. И девушка часто плакала, раздражалась и грубо кричала на больных и на персонал. И все только потому, что щитовидная железа увеличилась, по причине никому не известной, и стала выделять в кровь больше секреции - тироксина, чем это организму требовалось.
А рядом с Катенькой лежала девочка Лялька, лет шести, маленькая, намного меньше, чем ей полагалось по возрасту. Странно грубая кожа ее, особенно на веках и на шее, делала ее не похожей на ребенка, а узкие, вследствие отечности век, глазные щели, отсутствие мимики и поперечные складки на лбу придавали ей тупой вид. И это уродство возникло только потому, что вскоре после рождения у девочки началось необъяснимого происхождения уменьшение щитовидной железы, а родители только теперь догадались привезти ее, правда издалека, в специальную клинику.
В соседней палате лежал молодой инженер Сахновский, год назад заболевший странной болезнью - акромегалией. Он, в отличие от Катеньки, никому не хочет показывать своих фотокарточек и дал их только по требованию Кости, для вклейки в историю болезни. Костя был поражен изменением внешности, которую произвела болезнь. Надбровные дуги теперь резко выпирали вперед, уродуя лицо, торчали большие, грубые скулы, нос стал длиннее и шире. Больше всего, однако, Костю поразил подбородок, заметно увеличившийся и выдвинутый вперед, и толстые губы, так непостижимо не похожие на те, что на фотографии. Сахновский, выглядевший на снимках элегантным юношей, нисколько не был похож на уродливого человека, сидящего сейчас перед Костей. И все это только потому, что крохотный придаток мозга - гипофиз, вернее его передняя доля, увеличился, или на нем появилась опухоль, и усиленное выделение гормона этой железы, заведующей и ростом человека, привело не только к расстройству многих функций организма, но и к увеличению конечностей и лица больного.
Через койку от Сахновского лежал пожилой железнодорожник Павел Алексеевич, с лицом, словно выкрашенным в темно-бронзовый цвет. С этой окраской резко контрастировал цвет его ладоней. Когда он поднимал руки, чтобы показать врачу ладони, они резали глаз своей удивительной белизной. Больной ослабел до последней степени, он едва двигался, почти не поднимался с постели, опасаясь головокружения и обморока. Все это - проявление бронзовой, или Аддисоновой болезни. Костя хорошо знал, что "специфического лечения нет" и что "прогноз неблагоприятен". Осматривая больного, он, со свойственной ему силой воображения, представлял себе виденную как-то на вскрытии маленькую надпочечную железу, вернее ее корковую часть, видел следы туберкулезного поражения, и снова печально размышлял о том, что это крохотное изменение в маленькой железе, исчезновение или недостача ее секреции - кортина, решает вопрос не только здоровья, но и жизни человека.
И большая палата диабетиков, страдающих губительной сахарной болезнью только из-за того, что поджелудочная железа отказывается вырабатывать инсулин, необходимый для усваивания в организме поступающего с пищей сахара; и дети-карлики, не растущие только потому, что продукция передней доли гипофиза, гормон роста в детском возрасте, не вырабатывается у них в достаточном количестве, и женщины и мужчины, задолго до положенного природой возраста потерявшие неизвестно почему инкреторные функции половых желез; и много других уродств, вызванных изменениями различных желез, - все властно захватывало, глубоко тревожило напряженное сознание растерявшегося Кости.