- А отца вашего как звать?
- Отца? Петр Степанович.
- В Травном, кроме ваших родственников, кто-нибудь еще носил фамилию Саночкин?
- Не, только мы. Я вообще никого не встречал с такой фамилией.
- Отец погиб на фронте?
- Там... На памятнике его фамилия.
Да, Лаптев читал фамилии рабочих совхоза, погибших в Отечественную войну, высеченные на гранитном постаменте, стоящем возле конторы, но почему-то не запомнил Саночкина.
"Неладно получилось", - подумал он огорченно и спросил у Митьки:
- Наверное, отец награжден был?
- Есть штук пять или шесть орденов и медалей.
- А можете сказать какие?
Молчит, хоть бы бровью повел.
- Значит, не знаете. Не интересовались.
"Ну и внук, ну и сынок! Какое равнодушие, будто разговор идет о ком-то постороннем".
Лаптев вышел из-за стола, встал возле Митьки, большой, угрожающий.
- Да как же это так? Люди знают твоего деда и почитают его, а ты, выходит, никогда не интересовался им. Ты даже не можешь сказать, какими орденами награжден твой отец. Какой же ты сын и внук после этого, черт тебя дери?!
- А что вы на меня кричите? - грубо спросил Саночкин, но в голосе его Иван Ефимович уловил - вот чудно! - какую-то теплоту и близость.
Лаптева удивлял этот человек: из такой семьи, а занимается торговлишкой, пьянствует, колобродит и слывет в поселке за шута горохового!
Перед Октябрьским праздником он увидел Саночкина в Доме культуры у стенда "Борцы за Советскую власть". Митька рассматривал фотографию, на которой был и его дед. Ее прислали в совхоз по просьбе Лаптева из Музея. Красногвардеец чем-то напоминал внука: такой же широколицый, такие же веселые глаза и улыбка, будто собирался кому-то сказать: "Давай уж, не заливай!" Митька был серьезен, даже хмур. Повернулся к директору: "Да!.."
Лаптев, конечно, и думать не думал, что несколько бесед исправят Саночкина и он станет по собственному Митькиному выражению "парнем на все сто", но ведь когда-то надо начинать это исправление.
8
Давным-давно прошла суетная страда, отшумели бесконечные, тягучие осенние дожди, отсвистели ветры ранней зимы, гнавшие редкие иглистые снежинки по иззябнувшим, голым полям, и однажды ночью на землю незаметно пал ослепительно белый снег.
Стало тихо, покойно; по-зимнему тяжело запели застывшие ворота, подозрительно громко заскрипел под ногами снег; дым из новоселовских труб ровными столбами тянулся к небу и на фоне свежего снега казался пугающе черным; по всему угадывалось, что легла долгая зима с шумными, ослепляюще снежными сибирскими вьюгами и крепкими морозами.
Зимние дни не принесли облегчения. Как и летом, у Лаптева было много дел. Интересно все же складывается жизнь... Ехал сюда зоотехником, бредил научными опытами, мечтал о диссертации. Видимо, мечта так и останется мечтой, а опыты... Что ж, опытов было много, только не по животноводству, как он предполагал, а по управлению производством. Уж так получилось. Да и можно ли назвать это опытами? Здесь он все старание подчинял одному: наладить руководство совхозом, определить, какова роль руководителей хозяйства, каково их место в коллективе. Ему кажется, что он подходил к этому почти подсознательно; просто хотел работать хорошо, нащупывая торную дорогу; не мог же он уподобиться тонущему, который хватается за соломинку, отталкивая бревно.
Надо найти каждому человеку нужное, подходящее место; ведь определился же Вьюшков... Найти место... Человек не сразу его находит сам: кто-то переоценивает свои силы, кто-то недооценивает; у людей разные желания и устремления, и не всегда эти желания и устремления согласуются с возможностями, не сразу, бывает, и возможности разглядишь в человеке...
Мысли, назойливые мысли о работе по-прежнему одолевали его, тревожа, изредка даже пугая и все чаще радуя; как ни старался он отвлечься от них хотя бы поздними вечерами, не удавалось. План совхоз выполняет, но!.. Нужен ритм, упорядоченность. Надо сдавать мясо равномерно, каждый месяц, а сдают когда как: то густо, то пусто. И с кормами не решили... Маловато их. Комбикорм придется просить у начальства.
Уже не текут, подобно осеннему грязному потоку, общие, напыщенные слова, и на собраниях пустомели не упражняют языки, не сжигают попусту время, трибунщики остались без трибун. Что может быть для них страшнее!
Лаптев знал: уйди он сейчас, ничто в совхозе не изменится, управленческий механизм настроен, каждый делает то, что он должен делать. Поставь Мухтарова директором - будет работать куда с добром. Чуть-чуть подучить Дубровскую и Весну - и тоже - готовые директора.
Позвонил секретарь обкома Рыжков.
- Сколько вы в этом году продали мяса государству?
- Тридцать восемь тысяч центнеров. Даже чуть побольше - тридцать восемь тысяч восемьсот.
- План у вас тридцать тысяч. А в прошлом году сколько продали?..
- Двадцать четыре тысячи.
- Да, помню, было значительное недовыполнение. Я подскажу редактору областной газеты, чтобы они написали о вашем совхозе. Мне сообщили, что вы даже и сейчас содержите свиней в домиках-дачках.
Очень большой вопрос "затронул" Рыжков, не по телефону говорить об этом, по телефону можно только подтвердить, и Лаптев подтвердил.
Еще на первом экономическом совещании решили они продать государству тридцать пять тысяч центнеров свинины. Поспорили тогда, кое-кто сомневался:
- Где размещать будем? Свинарники и без того заполнены.
- Знаю, - сказал тогда Лаптев. - По-настоящему механизированных свинарников у нас почти нет. А ждать нельзя. Стране нужно мясо, и я думаю, мы можем дать тысячи центнеров мяса сверх плана. А раз можем, значит, должны. Получим прибыль, прибыль немалую, и тогда начнем строить настоящие животноводческие помещения.
- А куда все же свиней девать?!
- Используем подручные средства.
Армейское выражение "подручные средства" пришло ему в голову в последний момент. Что он имел в виду?
На фермах совхоза было много дощатых домиков-дачек, расположенных в поле, у леса; в каждом - свинья с поросятами. Они размещались здесь летом, когда ремонтировали проветривали и сушили свинарники.
- Построим еще тысячи две таких домиков-дачек. А если будут холода, утеплим, соломой укроем, оставим только проходы. Тепло будет, вот увидите. Конечно, надо следить...
- А как со свиньями на откорме?
Вопросы задавали управляющие, зоотехники, рабочие. И Лаптев радовался, что люди хотят больше знать: тридцать пять тысяч центнеров свинины можно дать только при усилии всех и при инициативе каждого.
Решили построить навесы из жердей и соломы, подвести водопровод. Навесы будут стоить недорого. Это для теплых дней, а в домиках-дачках можно держать свиноматок и зимой.
Все обдумали тогда и начали строить. Перевели туда свиней. Дел было - прорва. Теперь Рыжкова интересовало, как зимуют в домиках свиньи.
- А падежа не было? Не болели?
- Нет. Все хорошо. Даже поросились.
- В домиках-дачках поросились? В мороз?
- Да, ведь у них там сравнительно тепло. Прекрасно растет молодняк. Следим, конечно. Я понимаю, это временная мера. Мы уже начали строить механизированные животноводческие помещения.
- Ну, а как вы думаете поработать в новом году?
Лаптев ждал такого вопроса. И, желая удивить секретаря обкома, сказал как мог равнодушнее:
- Мы взяли обязательство продать государству пятьдесят пять тысяч центнеров мяса.
- Пятьдесят пять? - В голосе Рыжкова удивление. - Ну, что ж, замечательно! Вы выходите в число крупных хозяйств. Такого количества мяса хватит на целый год населению довольно большого города.
- Откормить свиней не так уж трудно, Николай Николаевич, было бы достаточно хороших кормов. В следующем году мы расширим площадь под зерновыми. И думаем увеличить урожайность не меньше чем на четыре центнера с гектара. Так наметили. Надеемся, что область поможет нам с комбикормами.
В трубке послышался тяжелый вздох, и Лаптев добавил торопливо:
- Пока... Только на тот год. И немного. Больше просить не будем, - заверил он.
- Я приеду к вам дня через три. Захвачу с собой кое-кого из специалистов. Посмотрим как и что...
"Значит, он в чем-то сомневается".
- Что ж, приезжайте, будем рады.
Добавил сдержанно:
- Все это мы обсудили на экономическом совещании. Определили даже то, когда, откуда и на каких машинах будем отвозить свиней.
"Даже! Мальчишка-хвастунишка, подь ты к черту!" - поморщился Лаптев. Но слово сказано, его не вернешь.
В трубке вновь послышался далекий голос:
- Посоветуемся... И специалистам в вашем совхозе побывать полезно.
"Нет, не сомневается".
- Скоро у вас будет новый председатель райисполкома, - неожиданно перешел на другую тему Рыжков. - Ямщиков уходит на пенсию.
Бывает, по интонации можно понять, как человек относится к тому, о ком говорит и кого вроде бы не хвалит и не ругает. Какую-то легкую, чуть приметную неприязнь почувствовал Лаптев в голосе секретаря.
Он был всегда необычайно сдержан, Рыжков, и если сейчас выказал свое отрицательное отношение к Ямщикову, то, видимо, считал это необходимым...
Зима выдалась слишком холодной даже для этих северных мест. Морозы уже доходили до сорока градусов. В притихшей тайге громко, как ружейные выстрелы, трещали от мороза сосны; с деревьев падали застывшие воробьи; воздух был густ и свинцово тяжел.
Днем невысоко над горизонтом поднималось белесое, будто подернутое инеем солнце и едва-едва светило сквозь густую дымку. Деревни занесло сугробами, и казалось, что аспидно-черные дома сжались от холода, приникли к земле.
По застывшим рекам и озерам, полям и лугам носился ветер, снег на льду затвердел и зловеще поблескивал.
Ночами по деревням разгуливала пурга, как всегда, жалобно скрипели ставни, ветер надсадно и устрашающе гудел в трубах. В шумы ветра, как что-то единое, неразрывное, вплетался волчий вой.
Позвонила Татьяна Нарбутовских.
Он всегда с удовольствием слушал ее живой певучий голос. Сам не знает, отчего выработался у него полушутливый тон разговора с ней, а это и к его характеру вроде бы не подходило, и как директору ему ни к чему.
- Ну что там у вас?.. - неопределенно спросил он.
- Опорос идет. Вовсю!
- В домиках?
- Да!
Он глянул на разрисованные морозом окна кабинета и спросил с некоторым беспокойством:
- И как?
- Приезжайте, посмотрите!
В Травное прибыл в конце рабочего дня, и пока они с Татьяной добирались на "газике" по кривой заснеженной дороге до домиков-дачек, совсем стемнело. Машина то и дело застревала в сугробах, мотор надсадно выл, заглушая тоскливо-протяжный свист пурги, частой в этих местах. В синеватом мечущемся свете фар кружила, тряслась, плясала и неслась куда-то тяжелая, густая, бесконечная снеговая завеса, и Лаптев подумал, что, пожалуй, надо побыстрее возвращаться в деревню - неподходящее время выбрали для поездки.
Он сбоку посматривал на Татьяну. Как она изменилась за последнее время: лицо посуровело, тверже стала походка, и вообще женщина приобрела спокойную уверенность и солидность. Да и сам Лаптев тоже изменился: исчезла прежняя раздраженность, которая появлялась в самую тяжкую, неудобную пору и так пугала его и которую он старался всеми силами сдерживать. Удовлетворенность от работы - лучшее лекарство от невроза.
- Немножко правее надо ехать, - сказала Татьяна. - Вон!.. Видите?
Остановив машину, он услышал многоголосый вой пурги, злые удары снега о брезентовый тент, которые заглушались до этого шумом мотора. Казалось, пурга воет и свистит сильнее всего здесь вот, возле них и снег несется только сюда, сюда, на людей, на машину, но это лишь казалось: пурга шла с севера сплошняком, бесконечно. Воздух был плотен, тяжел, будто и не воздух, а какая-то жидкая густая масса.
Что же сказала Татьяна? "Видите?" Нет, он ничего не видел в этой мешанине тьмы, снега и ветра.
"Как сейчас там, в дачках?" - подумал он с тревогой, выйдя из машины и едва различая почти слившиеся друг с другом, похожие на сугробы домики.
Татьяна нырнула во тьму и, почти тотчас появившись, сунула Лаптеву теплый живой комочек:
- Вот он какой хороший, проворный да мягонький! Кричи, кричи!..
ГУДКИ ЗОВУЩИЕ
(Рассказ старого мастера)
Повесть
© Южно-Уральское книжное издательство, 1978.
1
Поселок Шарибайский в самых горах стоит; они всю жизнь перед глазами, вблизи - зеленые, покрытые сосняком, дальше - синие, а в самой дали - темно-голубые, почти такие, как небо. Улицы на склонах гор; кажется, будто дома, тесно прижимаясь друг к другу, лезут, карабкаются наверх, убегают от заводского тына, заводской грязи и не могут подняться, оползают. Бог, видать, подхалтурил и насадил горы как попало: одна прямо стоит, другая скособочилась, будто подбитая, третья приплюснута и похожа на шаньгу. Высокая, резвая гора, ощетинившаяся острыми камнями, легла боком на соседку и вдавила ее в землю.
Между гор - Чусовая. Она то шарахается от них, то прижимается, ластится вроде бы, гладит водой бока гор и журчит, журчит игриво. Скалы над Чусовой. С них как в пропасть глядишь. К скалам прижались сосны, ели вековые, на берегу кустарник густейший, в воде камни чуть не с избу - есть на что посмотреть! При царе господа из Екатеринбурга наезжали к нам, на скалы, на реку любовались. В Чусовую речушка впадает, Шайтанкой называется. Когда-то здесь башкиры жили, охотники, им ж чащобе у речушки дьявол все блазнился, оттого и Шайтанкой назвали.
Потом русские пришли, от Демидова, того самого кузнеца знаменитого, горнозаводчика. Шайтанку плотиной перегородили, возле пруда завод построили и стали по Чусовой на барках штыковое железо сплавлять. А вокруг завода, как опята возле пенька старого, деревянные дома помаленьку мостились. Нам, шарибайским рабочим, поселок красивым казался, хорошим; все извека привычное кажется людям лучше, чем оно есть на самом деле. А вот начальник механического цеха Миропольский - он из Свердловска приехал - сказал мне:
- Какие дико однообразные домики. И каждый выглядит маленькой крепостью со своими большущими сараями, амбарушкой и высоченными воротами.
Километрах этак в двадцати от нас, возле Московского тракта, столб стоит. Толстый, кирпичный. Красивый. На одной стороне написано "Европа", на другой - "Азия". Свердловск в Азии, Шарибайск - в Европе, на самом краешке. На столб этот мы смотрели как на что-то казенное, нас не касающееся, потому что никакого различия между европейским и азиатским Уралом не видели.
Отец мой, деды и прадеды работали сталеварами. Уж так водилось в старину: рабочая профессия по наследству передавалась. Если кто-то интересовался прокатчиками, тому говорили: "Это с Носовым толкуй", а если проявлял любопытство к слесарному делу, то отсылали: "Дуй к Шахмаевым". Теперь говорят: самая что ни на есть почетная рабочая профессия - сталевар. А в прежние времена и думать не думали, и говорить не говорили о том. Отец приходил с завода вялый ("как вареный" - говаривала мать) и ругался:
- Окоянная роботушка. Даже ноги дрожжат чё-то. Язык и тот не ворочатся, хоть и не робил им.
Ругался, а в другой цех перейти из мартена не согласился бы ни за какие коврижки.
Фамилия у меня по отцу и по матери плебейская: с уральским окончанием на "х". Только на Урале можно встретить много людей с такими фамилиями: Нарбутовских, Долгих, Черных, Сухих.
"Чьих он?"
"Белых".
Все в нашей семье были неграмотны. Я - первый грамотей, две зимы в школу бегал. Быть бы и мне неграмотным, да случай помог. Носил я по утрам молоко на квартиру барину, он в заводской конторе работал. Вижу однажды: лежит на кресле-качалке книжка раскрытая, а в ней картинка - машины какие-то. Впился в нее глазами, а подойти боюсь. Хозяин заулыбался:
- Подходи, подходи.
Эти слова его, самые простецкие, я запомнил навек. Смотрел на книжку как на чудо.
Барин - жене:
- С каким интересом он рассматривает машины.
Но меня не машины интересовали. Я впервые видел книгу. Странно, но опасался тогда, что могу эту книгу поломать, как хрупкую игрушку.
- Возьми домой, а завтра принесешь.
Назавтра дал мне другую книжку, там сплошь были картинки: города, леса, звери. Никогда и нигде не видел я таких ярких, сочных, волшебных красок. Сердчишко мое замирало от восторга.
Барин говорил с отцом обо мне. Придя домой, отец как-то необычно посмотрел и сказал:
- В школу, вот, велят тебя турнуть, еретика.
Слово ругательное, а голос веселый.
И стал я учиться.
Кровельным железом с нашего завода покрывали крыши во многих городах России. Правда, я не видел этих крыш, не знал этих городов: другого мира, кроме поселка, не было для меня. Церковь на горе золотыми куполами поблескивает, тени от длинных труб заводских пруд опоясывают, как обручи бочку. Смешно: в детстве я уверен был, что на всей земле лесистые горы, а между ними пруды, плотины, что стелется везде едкий дым, каждый раз перед сменой гудят разноголосые призывные гудки, слышные за много верст от поселков, а ночами, когда выливают сталь, над мартенами зажигается ослепительное мечущееся красноватое зарево и возле заводов так светло, что хоть книжку читай.
В цехах тогда душновато и темновато было - оконца закоптелые, на полу мусор, хлам, на стенах грязь липкая, которая красила одежду, а через нее и тело, особенно колени, грязно-серой несмываемой краской.
На завод я еще махоньким бегать стал. Мать тормошила за плечо:
- Вставай, отцу завтрак нести.
Под кухонным столом квохчут куры. У входной двери, неуклюже расставив ножонки, пошатывается теленок. Мать, как обычно, поднялась в пять утра. И все полубегом. Много дел в рабочей семье: печь затопить, корову, овечек, кур покормить. Колодец в полукилометре от дома, а пруд, где белье полоскали, и магазин - в километре.
С узелком (бутылка молока, оладьи) бегу к заводской проходной. А там ребятишек полным-полно. Все с узелками.
Бывало, с ребятишками перелезал через тын заводской, высокий, ноги босые ранил; тогда на заводе металлической стружки, железок, болванок всяких полным-полно валялось. На левой ноге до сих пор отметина есть - на ржавую проволоку напоролся.
Мартен ошеломлял меня шумом-грохотом, печи обдавали адовым жаром, огонь был нестерпимо ярким и каким-то прилипчивым, едучим. Цех едва-едва прикрывался старой кровлей, через дыры вовсю дул ветер. Особенно страшно зимой. От печей жара немилосердная, а в спину - холод. Грязь, захламленность.
Отец, широкий в кости, приземистый, в большой войлочной шляпе, бросает лопатой шихту в топку. Загребет шихту-то и быстро, быстро подходит к печи, почти подбегает. Лопата за лопатой, лопата за лопатой. Лицо темное, почти как у негра, зубы белые. Бросает шихту, а губы сердито поджаты. Отходит от печи - лицо довольное, торжествующее. Будто затыкал человек хайло какому-то злому чудищу: вот тебе, вот тебе!
Подмигивал:
- Подмогай, Степка!
Сильным и лихим казался он мне на заводе...