Мосягин - вчерашний крестьянин, неторопливый, рассудительный, обстоятельный парень. Ни сменный мастер, ни я никогда не делали ему замечаний, все у него в аккурате. И это странновато: крестьяне обычно не так дисциплинированны, как рабочие, с теми, кто до прихода на завод были крестьянами-единоличниками, больше приходилось возиться. Дуняшка, дочка моя, говорила: в комнате Мосягина, как у женщины-чистюли, ни пылинки, прилизано, приглажено. Но вот забавно: эта аккуратность его почему-то неприятна была.
Когда даешь работу Мосягину, он отвечает коротко: "Ясненько! Сделаю". Глядит кротко, а краешки губ книзу ползут, и все кажется мне, что он усмешничает, что у него свое на уме.
Рассказывал в цехе рабочим:
- Тятька мой батраков не держал. Только хлебушко убирать и сено косить кой-когда нам мужички помогали. Сами мы с тятькой вкалывали до седьмого поту и жили ничего себе, справно. Ну, а когда раскулачивать начали и смута пошла, распродал все тятька и - теку. Вдруг да и раскулачат, чё мы дураки ждать-то. Ха-ха!..
Не думаю, что Мосягин любил господ-капиталистов и помещиков, они ему ни к чему. Его самое большое ругательство: "У-у, бары паршивые!" Он мог так сказать и о рабочем-лодыре, и о чванливом начальнике, и о богатом человеке. Но душа у Мосягина была самая что ни на есть кулацкая.
Сейчас Митька и одеждой и всей наружностью смахивал на рабочего-новоуральца. Даже голос... Шарибайцы в старину говорили громко, почти кричали. И не от злости, не от дурного характера. Привычку эту приобрели в шумных цехах, где без крика не обойдешься. У прокатных станов такой грохот, что хоть заорись - никто не услышит. Видно, как человек разевает рот, а что говорит - не поймешь. Вот и кричали прямо в ухо, изо всей силы. Привыкали к крику. Металлургу, как сплавщику, нужен был сильный голос. Мужчинам подражали бабы, детишки. Послушаешь - спорят вроде бы и даже ругаются. А на самом деле нет. Митька разговаривал поначалу тихо, спокойненько, с расстановочкой и вдруг перестроился, тоже начал говорить громко, слегка растягивая слова, как кондовый шарибаец.
Мосягин втирал очки. На первый взгляд вроде бы во всю силу работает мужичок: не курит, на сторону глаз не пялит, инструмент на месте, резцы заправлены, станок в ходу. Во всем порядок, везде чистота. Но даже издали я заметил, что Мосягин валяет дурака. Играет, как на сцене.
Увидел меня, недовольно мотнул головой и остановил станок. Будто бы резец переменить. Хитрюга! И меня надуть хочет.
Говорю девушке:
- Не получится у вас, Аня, хронометража.
Аня с недоумением посмотрела на меня. Мосягин заершился:
- Почему это?
- Потому самому. Девчонку за нос водишь и меня решил тоже... Надо увеличить подачу да и обороты. Резец у тебя нормальный, пускай станок-то, пускай. А ну: раз, два, три!
Мосягин даже подпрыгнул от злобы.
- Которая у него стружка? - этот вопрос я задал Ане.
- Пятая. Последняя.
- Охо! Можно завершать на третьей.
- Опробуй сам. - Краешки губ у него опять насмешливо подались куда-то книзу, но тут же выпрямились. А как глядит! Думаете, нагло или сердито? Ничуть. Будто телок - спокойненько, даже ласковость во взгляде. Моргает вяло. Могут же люди так!
Приводной ремень у станка порвался и рваным концом шлепал по шкиву. Шлепки получались забавные, совсем человечьи. В другой раз Мосягин исстонался бы, требуя у шорника новый ремень, а сейчас помалкивал.
- Ну, что ж, попробую, - сказал я. - Завтра на твоем станке и попробую. Вместо тебя.
Хитрый черт этот нарочно замедлял обточку детали. У него свой расчет: будет заниженная норма - подскочит заработок. Все у Митьки соткано из лжи, спутано ею.
Вечером спросил у дочки: что с Аней?
- Любовная лодка разбилась о лед, - пропела Дуняшка.
- Пояснее давай. И не крутись, если разговариваешь с отцом, а то понужну вот! - шумнул я.
- Да, с кавалером...
- А как кавалера звать-величать?
- Шахов.
- Наш?
- Чей же еще! Не пойму я их, слушайте. Его больше всего не пойму. Аня жалуется, что он... будто бы стыдится ее. А ведь она и грамотная, и красивая. Столько парней за ней ухлестывало. Любит вроде бы и прячет любовь свою. Это ее здорово обижает. Она ведь порядочная, Аня-то. А теперь он вроде бы и вовсе в сторону.
И в самом деле, я не раз замечал, как Аня шушукалась с Шаховым, терлась возле него, заглядывая в глаза, как преданная собачка.
- Он что, обгулял ее?
- Постыдился бы, еретик, говорить такое! - ухнула из кухни жена.
Дуняшка передернула плечами: что, дескать, пристаешь, откуда мне знать.
3
Взялся за гуж, не говори, что не дюж. Назавтра встал я к станку Мосягина. Немножко не по себе было мне. Конечно, я станки знаю и на многих работал когда-то. Но это было когда-то. Мастер есть мастер, он навроде барина по цеху ходит. А станок, тот, как умная лошадь, знает руку хозяина, ловкая хозяйская рука и для станка и для лошади легче перышка.
Ночью худо спалось, мысли суматошные одолевали, думал, как бы получше все сделать. К мосягинскому станку подошел за полчаса до начала смены, подготовил инструмент, в победитовой пластинке резца фазку сделал, то есть выемочку, желобочек, чтоб стружка посвободнее выходила. И только гудок загудел, я включил станок. Подачу суппорта и обороты шпинделя довел, как мы заводские говорим, до наибольшего предела. Суппорт и шпиндель - это части станка; в шпинделе закрепляют обрабатываемую деталь, а в суппорте - режущий инструмент, по-заводскому - резец. Резец с деталей стружку снимает, сдирает как бы. Не курил, лясы не точил, по цеху не болтался и рот зевотой не раздирал - ни одной минуты простоя, как говорится.
Резец быстро-быстро скользит по детали, отбрасывая тонкую игривую стружку, станок гудит ровно, спокойно, и на душе у меня становится весело-весело, хоть песню пой. Нет, думаю, токарем я еще могу быть! Могу! Обработку поршня закончил на третьей стружке.
Скучновато слушать о наших токарных премудростях. И потому скажу коротко: дал я две с половиной нормы за смену.
Выключил станок, ноги и руки дрожат, как у закоренелого пьяницы, так ухайдакался. Отвык, размягчились кости-жилы. Но дрожь такая только новичков цапает, на вторую, третью смену поборол бы и ее.
Говорю Мосягину:
- Видел?
- Видел.
- Ну, вот так, милый, и робь.
Мосягин работал во вторую смену, в тридцатые годы она заканчивалась в десять вечера.
На улице лихая февральская вьюга. Центральная площадь в мягком и чистом снегу. Площадь эта, большая и ровная, казалась мне похожей на озеро, особенно весной, когда вместо снега оставалась лишь темная ледяная корка. Ветер нес снег по площади, без конца сердито глодал и глодал ледяную землю, возле каменных стен крутился как волчок, бросался то туда, то сюда, и в бессильной ярости устремлялся к небу. Острые, злые снежинки и сумасшедший, будто хмельной, ветер славно холодили лицо. Легко, покойно на душе стало. С детства люблю я почему-то такую сумасбродную погоду. А у Кати - совсем другое, ей подай погоду тихую, чинную, рождественскую, чтобы дым столбом тянулся к небу. На тему эту мы с ней спорили кое-когда. Я представил себе, как, переступая порог, проговорю фальшиво весело: "Погодка-то хороша", а жена недовольно хмыкнет: "Хуже б, да некуда". И тут...
Из старого кирпичного дома, где жили в царскую пору конторщики, а теперь - инженеры, бабий крик раздался, приглушенный, болезненный.
Электролампочка у подъезда раскачивается на длинном шнуре, а в ее красноватом свете бегают люди, мечутся тени, снег кружится - картина тревожная. Жизнь нередко преподносит нам сказочные картины. Я видел однажды закат. Над горами, где спряталось солнце, небо окрасилось необычно яркими, какими-то пронзительно яркими красными, белыми и черными цветами, внезапно переходящими друг в друга. Если бы художник нарисовал такое, я не поверил бы.
К подъезду, бибикая и тарахтя, как разбитая телега, подъехала старенькая легковая. Врач. "К Миропольским!.." Почему к Миропольским, я не мог бы сказать, но был почти уверен. Так и оказалось.
Подбежал, помог внести в машину Миропольского. Глаза его были закрыты, он тихо постанывал. Голосила жена Льва Станиславовича, что-то бормоча и без конца спотыкаясь. Откуда-то Шахов появился - он часто появлялся неожиданно.
Мы увезли Миропольского в больницу.
Врач поморщился, покачал головой:
- Серд-це!.. С таким мотором надо осторожно.
На улицу я вышел с Шаховым. Может быть, я излишне подозрителен, черт-те что чудится мне, но... Шахов, по-моему, недопустимо спокойно, равнодушно воспринял болезнь Миропольского. Неприятно было слышать его уверенный басок.
Возле пруда шел пьяный. Орал на всю округу:
- Ре-в-в-ела бур-ря, дождь шумел,
Во мыраке молнии летали-и,
И бес-пре-рыв-но гром гремел
И ве-е-етры в дебрях бушевали-и-и...
Это токарь-обдирщик из нашего цеха Василий Тараканов, по прозвищу Рысенок.
Василий - лицо в Новоуральске известное. Ухарь парень. Весельчак, гуляка и не дурак выпить. Жердястый, гибкий, крепкий. На смазливой физиономии выражение лихости, насмешливости, брови вызывающе-сурово сдвинуты: вот-вот ринется куда-то, сваливая все и круша. Одевался чисто, нарядно, даже моднее инженеров. Тогда брюки с широкими штанинами начали носить, у Василия они были шире всех, штанина о штанину бьет, издали на юбку похоже: не поймешь, то ли баба, то ли мужик шагает. Гулять в шляпе ходил - редкостное дело для тех времен.
Прозвище Рысенок дали отцу Василия, прокатчику, тот здорово по деревьям лазил: руки, ноги - все в ходу; ветка за ветку, ветка за ветку, моргнуть не успеешь, как он уже на макушке раскачивается. "Гли-ка, рысь да и тока!" Точнее, не как рысь, а как обезьяна. Но никто из шарибайцев никогда не видел обезьян даже в клетках. И - пошло, ко всем Таракановым прозвище это прилипло. В старину почти каждому прозвище давали, часто обидное для человека, унижающее его. Косой, Ванька Кривой, Маркелыч Косолапый, Микола Бык. Жукова называли Жук, Блохина - Блоха, Птицына - Кинарейкой. Были и совсем нецензурные, похабные клички. Мальчонкой меня за большой живот прозвали Пузо. "Подь-ка сюда, Пузо". " А это у Пузы".
С Васькиным отцом мы одногодки. Учились вместе. Я квеленький был, а он здоровяк. Задира, драчун. Все ко мне приставал. Иду из школы, а он где-нибудь в безлюдном заулке стоит, поджидает. Неторопливо подходит, глядя на меня, как на мышь. И давай кулаками по мне молотить. Набьет и - в сторону. Сделал свое дело. Видимо, его возбуждала моя слабость, беспомощность. Я только плакал, выкрикивая: "Чё ты дерешься, чё тебе надо?!" Громкий плач и крик были моим щитом. Бил он слабо и не долго, но почти каждый день. И это страшно угнетало меня - я жил в ожидании побоев.
Моей матери, нервной, больной, все казалось, что вот-вот наплывут на нее и на всю семью нашу какие-нибудь неприятности, беды. Она часто беспричинно вздрагивала, пугалась чего-то. Даже на фотографии отчетливо виден ее испуганный, настороженный взгляд. Думала, - оберегает меня, а получалось - портила. "Не ходи... Нельзя... Не связывайся... Подальше от греха..." И пословицы своеобразные: "Береженого бог бережет", "Семь раз отмерь, один раз отрежь", "Берегися бед, пока их нет".
Дома, лежа на кровати, я мысленно лупцевал и побеждал своего противника, представляя, как одним ударом сбиваю его с ног, а встречаясь с ним - терялся. Однажды, обозленный на Рысенка, глотая слезы, я дал себе слово, что убью его. Вырасту и убью. Как бешеную собаку. И от этого мне стало легче. Мой враг был обречен, и я знал это, один я на всем белом свете. Что его удары - пустое. Выдюжу. А уж потом!.. Видимо, после такого решения что-то изменилось в моем характере, в моей внешности. Может быть, исчезли приниженность и великий страх, возбуждавшие Рысенка. Может быть, я смотрел на него уже как-то по-другому. Что-то изменилось. И Рысенок вскоре отстал от меня. Когда я подрос и начал работать на заводе, он однажды вновь налетел. Но я был уже довольно рослым и сильным. Схватил его и поборол. Драться я не умел, все еще пугался драк, а бороться любил. Рысенок попросил совсем по-детски: "Не говори, слушай, никому, что поборол меня..." Всю жизнь он неуемный был, так в драке и погиб.
Потом, когда матери уже не было в живых, отец спохватился и начал по-своему "выправлять" меня: "Экий ты телок! Не парень, а старая баба". Я понимал, что он в общем-то прав, но его грубость отталкивала.
Завод обкатал меня, обточил все лишнее, ненужное. Однако что-то от раннего детства, от материнских наставлений, пожалуй, осталось. Временами одолевали неуверенность, тревожные раздумья.
Тараканов вызывал улыбку у людей, знавших его: только заявился человек, ничего не сделал, рта не раскрыл, а люди посмеиваются. Всем анекдоты рассказывал, для женщин одни, для мужчин другие. Хочешь не хочешь, а от смеха за живот схватишься. Василий ничего не умел делать помалу: уж если гулял, так гулял, бутылку водки выдует без передыху и хоть бы хны. Плясал до упаду. Раз до того доплясался, что водой отливали. Среди обдирщиков Тараканов самую наивысшую выработку показывал.
Бабы так и липли к нему, и он до них был большой охотник.
Василий навеселе. Не по дощатому тротуару, а возле самой воды шагает, запнулся за бревна, их привезли сюда, чтобы сделать плот для полосканья белья, ругнулся. Нагибается, крякает. Вот, лешак! Поднял бревнище за один конец и отбросил к воде. Всплеск, громкий в тишине. Опять забавно крякает, будто крепкого кваску после баньки выпил, другое бревно поднимает.
Шахов тихо смеется, говорит одобрительно:
- Си-лен!
- Василий, брось! - крикнул я. - Уплывут...
- Не уплывут, - хохочет Шахов. - Не река... Нету течения.
Да, возле этого берега течения нет, есть немного на той стороне, у плотины. Но мне почему-то захотелось возразить Шахову. Подумаешь - широкие натуры.
- Налакался...
- Сухарь вы, Степан Иванович. Перестаньте, Тараканов!
Василий опять запел хрипловатым голосом.
Шахов сказал, пожимая мне руку на прощание:
- А у Льва Станиславовича, кажется, дрянь дела.
Закурил, зевнул: не человек - камень.
- Жаль, старикана. Добрый все-таки... А погодка, кажется, ухудшается. А?
Говорит одинаково равнодушным голосом и о "старикане" и о "погодке". Мне стало не по себе. Надо ответить, а отвечать не хочется. Отворачиваясь, я бормотнул неопределенно: "Да". Подумал: "Он фальшивит, а я поддакиваю. "Да" есть "да". Эх!" И уже злясь на себя, проговорил тихо и напряженно:
- Не знаю уж, насколько жаль.
Он будто подавился чем-то, только клокот из горла вдогонку донесся до меня.
Я сказал как бы сам себе, но нарочно громковато:
- Бесчувственный какой-то.
"Услышал ли?"
Шел и казнил себя: "А вдруг он только кажется таким равнодушным? Только кажется". Чужая душа - потемки.
Окна везде закрыты ставнями, темно, безлюдно. Лишь вьюга гуляет, свистит, будто радуется, что всех выгнала с улицы: "Уу-и-й-ди! Ууу-и-й-ди-и. Ууу-иии!"
Снег лезет за воротник, тает на шее и противно холодными струйками стекает по спине.
"Ууу-и-ди-и! Ууу-иии".
4
При царе время шло по-черепашьи, смены на заводе, дни и месяцы, как новые пятаки, друг на друга походили. В советские годы вся сонность эта полетела вверх тормашками.
Шарибайск - глухой уральский уголок, никому неведомый, таких бессчетное количество на Руси. И уж что скажешь о нашем механическом цехе. Песчинка. Невидимая клетка в огромном теле. Но клетка здоровая, растущая.
Цех стремительно менялся. К мертвым, по виду тюремным, стенам, оставшимся еще от Демидова, за несколько дней сделали пристрой из бревен, досок, установили в нем десятка три токарных станков, на которых начали обтачивать трубы - обдирать с них грубую поверхность. Трубы нужны были для изготовления шарикоподшипников. Новое отделение цеха назвали обдирочным.
Рабочий всякое мудрое слово на свой лад переделывает: обдирочное отделение стали называть коротко - обдиркой.
Видимо, много шарикоподшипников требовалось стране, к нам летели телеграммы, приказы увеличить выпуск труб. Решили построить для обдирки кирпичный корпус, по объему даже чуть побольше механического цеха, и эту работу заводское начальство взвалило на нас.
В апреле начальником механического назначили Шахова. Миропольского перевели на инвалидность.
И вот тут началось!..
Шахов стал все перестраивать на свой лад. Сломали конторку цеха, мрачноватую грязную конуру, и на ее месте построили стеклянную, во все свободные места станки понатыкали, перекрыли крышу, заменили мутные стекла в окнах, пробили новые двери и все это разом. Штукатурили и красили в красном уголке. Не знаю, почему большие, недурно для тех времен оборудованные комнаты и залы называли тогда уголками. Ничего себе уголки! Понавесили лозунгов и плакатов, ни в одном цехе завода не было их столько. Работа все непривычная, пыхтели, ругались, смеялись. Крик, гам.
Провели собрания; спорили, шумели до хрипоты, а выводы делали в общем-то немудрые: надо лучше работать, всем перевыполнять нормы.
Я любовался Шаховым. Он умел выступать. В те годы трибунщиков и болтунов страсть сколько развелось, пели что те соловьи. Шахов обрушился на цеховых болтунов:
- Тут кое-кто из мужиков захотел общими словами, как заслонкой, прикрыться. Пословицы всякие... Тогда уж позвольте и мне парочку пословиц привести. "Пуганая ворона куста боится", это адресую тем, кто тянет кота за хвост и против всего нового выступает. А вторая пословица: "Смелый приступ - половина победы".
Необычное вступление. Чаще на собраниях сыпались общие, "шибко политичные" фразы, гладкие, как из газеты, но нагнетающие скуку и зевоту, потому что не было в них ничего нового. А тут - анализ. Такая-то смена идет позади. "Рассмотрим, почему?" В смене этой наименьшая выработка у токаря Федорова. Почему Федоров отстает? Тысяча "почему" - и на все ответ. Анализ и анализ. Говорил, какую получит государство пользу, если каждый рабочий в цехе и на всем заводе увеличит выработку на один процент. Хотя бы на один. Сколько на эти средства можно приобрести станков, купить велосипедов, сшить костюмов. Приводил цифры и факты, цифры и факты...
Люди такого, как Шахов, склада часто работают не только за себя, но и за многих и, бывает, а это уже опасно, - подменяют, подавляют других, полагая, что только они все знают и могут. Шахов в каждую щель не лез, знал: в мелочах погрязнешь. "Это дело механика". "К мастеру! Пусть разбирается мастер. Почему ко мне?" Кое-кто возмущался:
- Видал, как отмахивается.
Но это был стиль. При необходимости начальник цеха мог заняться каким угодно делом: к примеру, проанализировать работу молодого токаря или проверить, как рабочие после смены протирают станки.
Говорил мастерам:
- Не бегайте по цеху, как оглашенные. И если уж начали в чем-то разбираться, разбирайтесь основательно.
Не запоздает ни на минуту. Дисциплина была у него в крови. "В дисциплине - основа успеха. Дисциплинированный рабочий не будет шататься по цеху, болтать с соседями, он все сделает, как надо. Только за счет одной дисциплины мы сможем намного увеличить выработку".