- Не дразни меня своей должностью, Максим Максимович. Чины и благополучие, довольство - это ведь не одинаковые понятия, как думают многие...
- Дело, в конце концов, не в одном твоем личном благополучии, - оборвал его Максим Максимович.
- Я хотел просить перевести меня начальником отдела кадров. Должность как раз свободная. Ну что ты так смотришь на меня? Я болею. Понимаешь, болею. Еще в прошлом году говорил, что болею. С виду-то вроде бы здоров... Вот заявленьице, сейчас дату поставлю. Так! Подпиши.
"Смеется!" Нет, подсунул бумажку, на которой крупно и насмешливо ровно было выведено: "Заявление".
По дороге в город - все еще мела пурга, и "газик" то и дело застревал в сугробах - Максима Максимовича одолевали тревожные думы. Каков Птицын, а?.. Уж, кажется, с ним душа в душу жили. Хотя и раньше он к своему гнезду прилипал. Жаль, многие из тех, кто близок был Максиму Максимовичу, ушли на пенсию или уволились, разъехались кто куда. "Болею..." Всякое отступление от трудностей и уход с работы легче, безопаснее всего мотивировать болезнью. Максим Максимович сам не раз использовал этот предлог. Птицын и на должности начальника отдела кадров будет держаться так, будто он по меньшей мере заместитель директора. А можно ли переводить в отдел кадров крупного специалиста, агронома? Да какой уж "крупный": техникум окончил, нигде, кроме Новоселово, не работал.
Не дела Лаптева, его критика больше всего озлобляли Максима Максимовича: делай свое дело, что-то обновляй и выдумывай, но язычок попридержи. "Ничего, пусть поплюхается, голубок, пусть похозяйничает". Утюмов был уверен: Лаптев еще больше противопоставит себя коллективу, и тогда жди развязки. Вспомнят еще Максима Максимовича...
Утюмов пришел к выводу: надо поговорить о Лаптеве с председателем райисполкома Ямщиковым, своим старым знакомым.
* * *
Дмитрий Герасимович Ямщиков на собственном опыте не раз убеждался, что старая пословица "Ожидание - хуже пытки" придумана не без основания. Ему оставалось до пенсии всего ничего - несколько месяцев, и рабочие дни сейчас казались невыносимо длинными и утомительными. Не в пример некоторым, он хочет уйти тотчас же, как только подоспеет время. Больших денег ему не надо, крупных постов уже не добиться, а теперешняя должность все же слишком беспокойна, трудна, не для старика.
Ямщиков часто ездил в колхозы и совхозы, его полная, несколько тяжеловатая фигура, неизменно строгое лицо были знакомы в районе всем. Неизменно строгое... Пожалуй, не совсем так. Во всяком случае, райисполкомовский шофер, пожилой добродушный дядя, сказал бы, что не так. И мог бы добавить, конечно, доверительно, что Ямщиков, бывает, улыбается, смеется и даже поет старинные народные песни хрипловатым баском, если дорога длинна и без ухабов. Вообще шофер знал его куда лучше, чем любой из работников райисполкома. Он знал, к примеру, что Дмитрий Герасимович очень любит мягкие белые пряники и много свободного времени уделяет коллекционированию значков, которых у него уже несколько сотен, самых разных - старинных и новых, русских и заграничных, и открыток с видами диких зверей и птиц. В разговоре с сельскими учителями, колхозными бухгалтерами, медсестрами, трактористами или другими людьми, не относящимися к категории начальства, он часто приводил фразу: "Мы призваны обслуживать вас". Но это было наигранное самоуничижение.
За последние годы в район прислали много молодых специалистов, бойких, языкастых; они могут все рассказать не только о севе, зяби, плодородии почв, хирургических болезнях, педагогике, но и о таких вещах, как кибернетика, теория относительности Эйнштейна, структура ядра, гравитация, о которых сам Дмитрий Герасимович имел лишь смутное представление. Ямщиков диву давался: когда эти люди успели поднабраться таких знаний. Перед другими он оправдывал себя: "Я ж родился в семье неграмотного. Потом война... Не до Эйнштейна было", понимая, однако, что дело не только в этом и не столько в этом. Люди замечали: предрайисполкома теперь более вежлив и осторожен в разговоре, хотя эта осторожность дается ему порою не без труда - он нет-нет да и сорвется, скажет по-армейски властно: "Все, выполняй!" Эта неумелая перестройка не спасала его от усиливающейся критики. Ямщикову все больше делали замечаний в облисполкоме, все чаще и сильнее ругали на собраниях в районе и области.
Несмотря на свой возраст, Дмитрий Герасимович выглядел еще молодцом: аспидно-черные волосы без сединок, лицо без морщин и по-юношески свежее. И на ноги крепок, много ходит, машина у него только для дальних поездок.
Именно к нему, а не к кому-то другому, пришел жаловаться на Лаптева Утюмов. И не просто жаловаться, хорош бы он был, если бы пошел жаловаться в райисполком на подчиненного. Максим Максимович просил "согласовать вопрос с областью" и отозвать Лаптева, не может же сам Утюмов, без ведома начальства, уволить главного зоотехника.
- Хорошо, подумаем... - уклончиво ответил Ямщиков.
Надо бы съездить в Новоселове побеседовать с Лаптевым, с Птицыным и другими, посмотреть, как там идут дела, провести собрание, но времени для этого пока не было. Зная Утюмова, Ямщиков подумал: "Преувеличивает мужик. Тут торопиться не надо".
Лаптев в тот день позвонил Ямщикову. Дмитрий Герасимович ни разу не видел Лаптева; голос вежливый, но с каким-то легким нажимом, в котором угадывается человек с твердым, может быть, даже упрямым характером, и Ямщиков подумал сердито: "Ишь ты, хозяин".
- Жалуются на тебя. Противопоставляешь себя коллективу...
Услышав в трубке: "Простите, но это совершенно бездоказательное утверждение...", Ямщиков повысил голос:
- Что там бездоказательное! Утюмов очень недоволен тобой. Двое ваших - Птицын и управляющий фермой, как его?.. Вьюшков... собираются уходить. Трое говорят одно и то же. Ты все же работаешь с людьми.
Ямщиков частенько говорил малознакомым или вовсе незнакомым людям "ты", если они в какой-то степени зависели от него, но терпеть не мог, когда кто-то из этих людей начинал обращаться к нему тоже на "ты".
Лаптев раза два видел председателя райисполкома на совещаниях и подивился, до чего же тот важен; Ивану Ефимовичу казалось, что Ямщиков ходит по земле, как по сцене перед зрителями, исполняя совсем неподходящую и нелегкую роль.
- Отменил планерки...
- Простите, Дмитрий Герасимович, но, может быть, нам лучше поговорить обо всем этом не по телефону.
Ямщиков почувствовал, как у него тяжело напряглись скулы и под левым глазом задергалась кожа, что случалось всякий раз, когда он сердился. Слыша резкие возражения от кого-либо, он обычно спрашивал:
- Так ты не согласен с мнением райисполкома?
Сейчас он не решился сказать такую фразу, и это еще более разозлило его; едва сдерживая себя, Дмитрий Герасимович сухо распрощался, сказав, что он все же просит подумать над его словами.
Какая-то глухая, непонятная ему самому, неприязнь к новоселовскому новичку появилась у него, и когда на сессии областного Совета секретарь обкома Рыжков заговорил с ним, Ямщиков кратко-деловито и несколько заискивающе, как делал всегда в редких разговорах с секретарем, сообщил, что будет разбираться с новоселовцами, где вместо Утюмова остался Лаптев, инвалид, непонятно как попавший в совхоз и сумевший за короткое время восстановить против себя решительно всех. "Создалась крайне нездоровая обстановка. Почему вдруг этого пенсионера решили послать на такой тяжелый участок?"
Рыжков любого человека, как правило, выслушивал до конца, и по его невозмутимому лицу, по спокойному взгляду невозможно было понять, о чем он думает.
- Я слыхал о Лаптеве. То, что мне говорили, не согласуется с вашими выводами. Лаптева очень хорошо аттестовали. Фронтовик. Был директором эмтээс, за хорошую работу награжден орденом Ленина. Между прочим, Лаптев тоже был когда-то председателем райисполкома. Долго болел. Ну и что?..
Слова Рыжкова, такие, казалось бы, обычные, сказанные спокойным голосом, сыпались на голову Ямщикова подобно камням. Дмитрий Герасимович поразился: он впервые узнал, что Лаптев был когда-то награжден орденом Ленина и работал председателем райисполкома, и пожалел, что затеял этот разговор. Чтобы не выглядеть в глазах секретаря обкома несведущим человеком, сказал:
- Все это было очень давно, Николай Николаевич. Люди меняются. Во всяком случае, в Новоселовском совхозе Лаптев показал себя не совсем с хорошей стороны.
- А в чем это выразилось? Вы были в Новоселово?
"Вот дурак, - обругал себя Ямщиков, - не готов к разговору, не надо было начинать".
- Ко мне заходил Утюмов, он крайне недоволен Лаптевым, Николай Николаевич. Утюмов требует, чтобы Лаптева от него убрали. По словам Утюмова, это страшно неуживчивый человек, с большими причудами.
Утюмов не говорил о неуживчивости Лаптева и его "причудах", Ямщиков добавил эти слова от себя, благоразумно решив: "Никто не будет разбираться в том, какие слова произнес Утюмов, а какие я". Он не знал, что ему делать, что говорить, и обрадовался, когда к Рыжкову подошли депутаты - председатели колхозов.
4
Жизнь складывалась совсем не так, как хотел бы Утюмов.
Ну, посудите!.. Он был почти уверен, что сразу после отпуска его переведут или в областной город, или в райцентр, никто вроде бы не возражал и говорили сочувственно: "Да, да, конечно, при такой работе болезней не избежать, к тому же возраст. Понимаем". Кем хотели назначить, не говорили. Спрашивать было не совсем удобно, и Максим Максимович потихоньку разузнавал, где какая подходящая должность не занята или вскоре освободится. Кое-что было на примете. Но время шло, должности эти постепенно занимали, и Максим Максимович начал тревожиться. Тревога оказалась небезосновательной. Когда он в конце двухмесячного отпуска, после многочисленных врачебных осмотров, лечения от диабета и сердечной слабости, пришел к председателю райисполкома, все еще чувствуя некоторое недомогание и боясь признаться в этом, Ямщиков сказал со вздохом:
- Мы тут решали... Придется тебе еще какое-то время пожить в Новоселове Может быть, к зиме...
"Понабрал всяких", - подумал Максим Максимович со злобой о Лаптеве, считая новичка если не полностью, то частично виновником своей неудачи, и тут же "ввернул" несколько критических фраз о своем новоиспеченном заме, надеясь, что председатель, как и в прошлый раз, поддержит его. Но Ямщиков нахмурился:
- Не делай, пожалуйста, скоропалительных выводов: присмотрись к нему поближе. Не какой-то случайный человек, а все же бывший директор эмтээс, награжден орденом Ленина. Надеюсь, тебе известно, что этот орден так просто не дают. Понимаю, понимаю, новое время - новые требования. Помоги человеку. Если что не так, предупреди, накажи, наконец, ты же директор.
Ямщиков и сам не знает, почему он умолчал о том, что Лаптев работал когда-то председателем райисполкома.
- Да ты и сам, Максим, знаком с его биографией. С работы его не снимали, он по болезни...
Свое, редкое в наше время и, пожалуй, несколько старомодное имя нравилось Утюмову, ему казалось, что оно легко запоминается; он замечал: его имя нравится и другим, и это было приятно.
Биографии Лаптева он не знал, его "личного дела" не смотрел, а сам Лаптев сказал о себе коротко: закончил институт, работал в МТС - и все. Из беседы с председателем райисполкома, изо всех последних событий Максим Максимович сделал вывод: с Лаптевым надо быть осторожнее.
Еще до последней встречи с Ямщиковым Утюмов удовлетворил просьбу Птицына, назначив его начальником отдела кадров. Конечно, будучи в отпуске, он не мог издать приказ о новом назначении Птицына, но все сделал, чтобы приказ этот был издан: договорился с областным начальством - Птицын как-никак главный агроном, позвонил Лаптеву, будучи уверенным, что заместитель директора если и не обрадуется, то, во всяком случае, возражать против такого решения не будет. И Лаптев ответил: "Хорошо, пусть работает в отделе кадров".
В мае прислали нового главного агронома. Мухтарова Андрея Сагимбаевича. Казах. Глаза бойкие, упрямые. Говорит с акцентом, фразы строит очень правильно, по-книжному, как бывает с людьми, в детстве не говорившими на русском. Вынослив. Однажды застрял с машиной в болотине, прошагал километров тридцать по грязи, и у конторы, счищая с сапог пудовую грязь, залился смехом, рассказывая, как они с шофером безуспешно вытаскивали "газик" и всю ночь брели под проливным дождем.
Многое в Мухтарове и в Лаптеве было неясно Максиму Максимовичу, эти люди проступали как из густого тумана...
Дни тянулись однообразные; после отпуска прошло месяца три, а кажется, годы: тяжкое настроение растягивает время подобно резине. Вроде бы ничего особо страшного не случилось: он по-прежнему директорствует, ему обещают (все же твердо обещают!) место в городе, и со здоровьем не хуже, чем было, даже лучше, а на тебе - порою тошнехонько, хоть вой.
Он впервые остро ощутил, как трудно, как неприятно работать с людьми, которые не ценят тебя и которых не понимаешь ты, и радовался за свое прошлое, когда он каждого специалиста, конторского служащего просматривал со всех сторон, долго изучал, прежде чем приблизить к себе, когда его слово было непререкаемо. Это вовсе не значит, что Утюмов не терпел возражений, не принимал критики, дело в другом: за вежливыми словами Лаптева, Мухтарова, секретаря парткома Весны и девчонки Дубровской он улавливал или спокойное безразличие, или скрытое неуважение к себе. Бывает, спорит человек, ругается, глядит злыми-презлыми глазами, кажется, ударить готов, а все же признает твой директорский авторитет, чтит тебя; разговаривая с таким, Максим Максимович чувствует себя спокойно, уверенно, даже тогда, когда приходится признавать поражение, идти на попятный, а главное - он уважает себя. Теперь - не то.
"Все идет к одному... - печально, в который уже раз об одном и том же думал Максим Максимович. - Вот и Птицын ускользнул, как щуренок. Понаехали всякие... со всех сторон... Разнохарактерные... И внешне... ну совсем разные, а по сути-то своей глубинной одинаковые".
Никогда раньше он не анализировал свои действия, не раздумывал, правильно или неправильно поступает, почти все тотчас же забывалось, теперь - нет, и это "нет" вызывало в нем чувство тревоги, которое было тягостно из-за своей неотвязчивости. Чаще всего вспоминался Лаптев.
Вначале Иван Ефимович показался Утюмову слабым, болезненным человеком, привыкшим к тихой кабинетной работе. Максим Максимович почему-то думал, что главный зоотехник все, чему учился в институте, перезабыл, что практик из него никакой и будет он в совхозе слепо тыкаться, как новорожденный котенок. Потому, видимо, посматривал на Лаптева снисходительно, даже свысока, говорил с ним, как и со всеми подчиненными, чуть-чуть грубовато. На днях Ямщиков ошарашил его: Лаптев был председателем райисполкома. Сколько раз ругал себя за то, что даже не просмотрел личного дела своего зама, не побывал с ним на фермах, не поинтересовался, как тот ведет себя с народом, все стремился быстрее в город удрать - идиот!
- Надо нам увеличивать маточное поголовье свиней, - сказал однажды Лаптев. - Процент маточного поголовья у нас слишком низкий.
- Нельзя сводить все проблемы совхоза, успехи и неуспехи только к маточному поголовью, - холодно отозвался Максим Максимович. - Дело тут не только в нем...
Утюмов утрировал, он понял, что хотел сказать Лаптев, но изображал, будто плоховато понимает. "Как говорит. Видно, думает, что перед ним студент или свинарка, а не директор". Он и без Лаптева знает, что маток надо иметь побольше, не от боровов же ждать поросят. Когда-то в давние годы требовали сведения только "по общему поголовью". Дай больше "голов". И давал, непременно указывая в отчетах: "Достигнуто некоторое увеличение поголовья свиней". Хоть и "некоторое", а достигнуто, приятно писать такое. Положим, увеличил бы количество маток, это можно сделать, а куда девать поросят, чем их кормить? Свинарников всегда не хватало, кормов и раньше и теперь - кот наплакал, начнутся болезни, падеж: поросенок - тваринка слабенькая, неприятностей будет ой сколько, зарплата же останется прежней. Утюмов получает триста рублей. Директорам выдают еще премии, но Максим Максимович не рассчитывает на них, где уж! Сейчас - триста, и если свиней будет вдвое, втрое или даже в сотню раз больше - тоже триста. Потолок!.. А в отчетах графа: "Общее поголовье"...
По зоотехнии у него с Лаптевым не было больших расхождений: в чем-то не соглашались, случалось, спорили; такие отношения можно бы считать терпимыми, тем более что только начали работать совместно; наверное, время - лучший лекарь - постепенно сгладило бы шероховатости, но Лаптев, как казалось Максиму Максимовичу, лез не в свое дело, пытался выступать как администратор, руководитель и тем досаждал Утюмову. Что он только не говорил о тех же общесовхозных планерках, отмененных им в отсутствие директора и вновь введенных Утюмовым: "По несколько часов в сутки пропадает зря... Воспитываем безответственность... Не приучаем к самостоятельности..."
Максим Максимович с насмешливой улыбкой кивал головой:
- Они покажут тебе самостоятельную работу. Такую самостоятельность покажут, что потом тошнехонько будет. Пока оставим, как было, а дальше увидим.
Максим Максимович рассчитывал, что после отпуска люди потянутся к нему с жалобами. Но все шло вроде бы нормально, жалоб не было. Видно, Лаптев все же грамотный зоотехник.
Кое-что, правда, Утюмов изменил. На планерки теперь собирались не к пяти, а к семи утра. И на час, не больше. Директор все чаще стал повторять фразу, услышанную им от Ямщикова: "Прошу ближе к делу!" У него появилась тягостная, незнакомая ранее скованность; он каждую минуту ждал возражений, реплик, критики, и как-то так получалось, что все меньше и меньше говорил, меньше давал заданий, охотно бросая фразу: "Прошу ближе к делу!"
Настораживал Утюмова и новый главный агроном. Заявившись в Новоселове и только-только успев поздороваться, Мухтаров сказал, уставившись на директора черными колючими глазами:
- У вас уже сеют. Я видел. Не надо торопиться с севом, Макысим Макысимович. Ранний сев в наших условиях к хорошему не приводит.
Слова он произносил правильно, с легким акцентом, лишь имя и отчество директора почему-то безбожно коверкал, и это раздражало Утюмова.
- Вы пока устраивайтесь, осмотритесь, - посоветовал он. - А потом разберемся, что к чему.
Когда позвонил председатель райисполкома Ямщиков и спросил: "Ну как дела?", Утюмов ответил:
- Вчера сеять начали.
- Хорошо! Уже многие хозяйства в области приступили к севу.
- К нам новый главный агроном прибыл...
- Ну и как?..
- Кто его знает, Дмитрий Герасимович. Недаром говорят: надо с человеком пуд соли съесть, чтобы понять его. Первое впечатление не совсем благоприятное. Говорит, что мы слишком торопимся с севом.