- Почему он так считает?
- Не объяснял.
- Надо было спросить.
Действительно, надо было спросить, но категоричный тон нового главного агронома возмутил Утюмова, и Максим Максимович счел необходимым прервать разговор.
- Некоторые молодые специалисты мнят себя стратегами.
Утюмов сам не знает, почему причислил Мухтарова к числу "молодых", так уж вырвалось, и тут же подумал с удовлетворением, что Ямщиков не видел новичка, а значит, и примет на веру.
"Ох, уж эти специалисты! - раздраженно думал Максим Максимович. - Взять хоть пигалицу Дубровскую. Даже в походке ее что-то слишком самоуверенное"... Только что хохотала с конторскими девчонками, а, войдя к нему в кабинет, сразу маску недовольства на розовенькую детскую мордочку напялила - нахмурилась, поджала губы, будто директор тяжко обидел ее. Голос хрипловатый, низкий, на старушечий смахивает:
- Надо проводить экономические совещания. Они принесут большую пользу.
И эта - о бедном Вьюшкове:
- Он или мало чего понимает, или допускает, я бы сказала, преступную халатность.
Раскрыла блокнот и давай цифрами сыпать, будто семечками. Затрат столько-то, убытки составляют... Дескать, вот так и никак иначе.
Ее слова обижали Максима Максимовича.
- Иван Ефимович говорит...
"Как у них все легко и просто, - злился Утюмов. - "Мало понимает", "Преступная халатность".
"Иван Ефимович говорит", "Иван Ефимович велел", "Так решил Иван Ефимович" - это Максим Максимович слышал не только от Дубровской...
"Неймется людям, не живется спокойно. И голос какой уверенный - почти приказывает".
Он слыхал об экономических совещаниях, читал о них, одно время даже подумывал, не организовать ли их у себя в совхозе, но не решился: в Новоселове и без того много заседаний и немало речей. Максим Максимович на месте новичков тоже предлагал бы что-то новое: новаторов ценят, только стоит ли сейчас, когда, можно сказать, сидишь на чемоданах, с нетерпением ожидая вызова в город, заниматься перестройками, эффективность которых в условиях Новоселове еще весьма сомнительна; главное, к чему он стремился, - сохранить все на прежнем уровне, избежать чэпэ, которые, как никогда прежде, могут повредить ему.
Разговор с Дубровской навеял на Утюмова какую-то странную щемящую грусть. Все у молодых специалистов есть ныне; обучили, выхолили, ишь как легко, уверенно рассуждают. И одежда модная. А Максим Максимович в их годы носил латаную стеганку, кирзачи, которые "каши просили".
Птицын, тот вконец отшатнулся, держится замкнуто, силится показать, что погряз в бумагах, подозрительно быстро привык к канцелярщине - ловко перебирает бумажонки, столь же ловко подшивает их, будто только этим и занимался всю жизнь, научился печатать на машинке, с планерок старается улизнуть, ни о чем, кроме как об отделе кадров, не говорит и можно подумать, что никакого отношения к агрономии он никогда не имел. Не выдержал однажды Максим Максимович, сказал ему грубо:
- В укромное местечко запрятался и лапки сложил.
- Ввиду болезни, Максим Максимович. Что я теперь... Плевком можно зашибить.
"Надо же, прикидывается!" - подивился Утюмов, кажется, впервые заметив юношескую, как у Дубровской, свежесть щек Птицына.
- Притворяешься...
- Дела свои содержу в порядке... - Он пожал плечами, дескать, зачем придираться.
Будто ничего не понимает, чертов обыватель.
Утюмов чувствовал: приказы директорские уже не столь обязательны для людей, фигура его не столь впечатляюща; на глазах у всех он как бы бледнел, стушевывался, и от этого в душе поселялась постоянная тревога и въедливая горечь. И, как часто бывает в таких случаях, стало давать знать о себе немолодое сердце: пройдешь быстро - одышка, на лбу пот холодный выступает. И аппетита никакого нет.
Знакомый горожанин посоветовал: "Ты вот что... Перед едой опрокинь-ка рюмочку, смотришь, и закусить захочется". Опробовал. Аппетит действительно появлялся, и еще появилась... тяга выпить... Чем больше неприятностей, тем сильнее хочется стаканчик-другой пропустить. Но когда почувствовал, что слишком уж тянется к "зеленому змию", твердо сказал себе: "Хватит!" С той поры перестал "опрокидывать".
"Ну ничего, ничего..." - успокаивал он себя, подразумевая под этими неопределенными словами долгожданную развязку - переезда в город.
Позвонил Ямщикову, задал два-три пустячных вопроса, со сладкой тревогой ожидая, что председатель райисполкома вот-вот весело спросит: "Ну как, готовишься к переезду?", но тот говорил о подготовке к сенокосу, к хлебоуборке, и голос его был подозрительно холоден и резок.
А дни шли. Они по-прежнему казались Максиму Максимовичу серыми, однообразными, как тучи в промозглую, ненастную осень.
5
Особенно сильное беспокойство, непривычную тревогу Утюмов испытывал перед партийным собранием; ему казалось, что Лаптев, Мухтаров, Весна и Дубровская что-то недоговаривают в беседах с ним и это может однажды прорваться. Правда, Дубровская - комсомолка, а Мухтаров беспартийный, так что остаются только двое.
Весна сказал:
- На следующем партсобрании давайте обсудим вопрос о рентабельности.
- Почему вдруг о рентабельности? - насторожился Утюмов. - На носу сенокос, надо готовиться к уборке.
- Так предлагает райком. Основной вопрос в жизни предприятия. Там поговорим и об уборке, и о заготовке кормов. С докладом лучше выступить вам, Максим Максимович, как директору.
И лучше, и хуже. Лучше, поскольку он "обобщит, даст направление", потом послушает прения и выступит с "заключительным словом", в котором покритикует, поправит тех, кого надо будет покритиковать и поправить. Примут "развернутое решение", и на том собрание закончится, чего еще... Значит, он будет выступать первым и последним, а это удобно. Но вопрос о рентабельности был ему не совсем по душе, рентабельность представлялась чрезвычайно сложным, даже несколько запутанным делом, отдаленным от его собственной практики, и когда возникала необходимость говорить о ней, - а без этого в докладах и выступлениях нельзя, - Утюмов отделывался общими фразами, призывами "бороться за прибыль", "за снижение себестоимости", "за режим экономии".
В прежние годы он думал: прибыльность придет сама собой, стоит лишь "поднять общий уровень производства", то есть смотрел на рентабельность как на само собой приходящее, как на своеобразный придаток; потом начал понимать, что заблуждается. Нынешней весной накупил книг по рентабельности, хозрасчету, прочитал их с трудом "от корки до корки", конечно, много извлек полезного, но по-прежнему не чувствовал себя знатоком в этом деле.
Он решил подготовить краткий доклад - последнее время стали в моде краткие доклады, выписал из книг, газет и "Блокнота агитатора" несколько общих фраз повнушительнее. Но одними общими рассуждениями не отделаешься, рентабельность - понятие конкретное, и Максим Максимович использовал старый свой ход: дал задание тому, другому подготовить цифры, факты, написать отдельные части доклада. Написали, и неплохо. Кое-что подсократил, кое-какие пословицы и поговорки в доклад "ввернул", они здорово на людей действуют. Добавил в деликатной форме, но довольно ясно и определенно, что главные специалисты - Лаптев, Мухтаров и Дубровская должны больше интересоваться рентабельностью, так как вопрос этот - наиглавнейший. На его взгляд, непростительно мало занимается этим Дубровская, а она - главный экономист, ей, казалось бы, и карты в руки: молодая, силенок много, вот и работай, показывай пример, выискивай пути к высокой рентабельности.
Когда-то давным-давно старый умный мужик - бог его знает, где он теперь - напутствовал молодого Максима: обвиняй других в том, в чем сам виновен и тогда твои собственные недостатки в глазах людей будут выглядеть меньшими. Утюмов так и делал; прежде обвинял людей в том, что они не очень-то любят село, страдают показухой и тягой к красивым, ложным отчетам, а вот сейчас говорил: не интересуются рентабельностью. Поди, докажи, что интересуешься. И, верный себе, добавил не очень свежую пословицу: без труда не выловить и рыбки из пруда.
Собрались в Доме культуры. Читая доклад громким хрипловатым басом, Максим Максимович мысленно ругал себя за то, что не нашел времени зайти сюда и дать нагоняй директору: совсем облентяйничал, пакостник, - стеколки в окнах побиты, дверь скособочилась, грязно и пахнет псиной, а ведь столько деньжищ ухлопано на этот дом. Лицо его, как всегда, выражало строгость, деловитость и усталость. Присматривался к залу, слушая свой голос как бы со стороны. Партсобрание сегодня открытое. В зале и беспартийные, те, кто получше и поактивнее работает. В первом ряду сидит Лаптев, большой, костистый, со впалыми щеками. Он в Новоселово вроде еще больше осунулся.
"Совхоз - это тебе, голубчик, не городская квартирка, хе-хе!"
Рядом с Лаптевым - новый главный агроном Мухтаров. Сидит неподвижно, будто застыл, только глаза сверкают. Весна за столом президиума, что-то пишет. Птицын во втором ряду, у стены. Пренебрежительный взгляд, губы поджаты, можно подумать, что осуждает каждое слово докладчика. Но знал Утюмов, только Птицын может активно поддержать его. Вчера Максим Максимович сказал ему: "Я на тебя надеюсь. О чем говорить - знаешь", - и многозначительно поглядел. Дубровская пристроилась в заднем ряду, что-то шепчет соседке на ухо, хихикает. Леший ее разберет, что там у нее на уме.
Ба, Вьюшков с женушкой приперся! Оба беспартийные. "Сам" в праздничном костюме, при галстуке, но все равно какой-то неопрятный, взлохмаченный, похожий на петуха, которого весь день гоняли по птичнику; сидит, будто на горячих углях: то приподнимется, то плечом поведет, то сморщится. Надо сказать ему, чтобы выступил, очень кстати будет. И сестрица Татьяна здесь. Как же - передовик, пригласили; с такой будь настороже.
Максим Максимович вздрогнул: в зал входили секретарь обкома Рыжков и два работника райкома партии. Вот это делегация! Извинившись: "Машина в дороге сломалась", они сели в первом ряду. Утюмов порадовался, что половина доклада уже прочитана. Теперь все его внимание было обращено на Рыжкова, только на него, хотя со стороны погляди, вроде бы и не смотрит на секретаря обкома, просто в зал смотрит. До чего же обветрено простоватое широкоскулое лицо секретаря обкома, будто он на морозе, на солнце, на ветру работает.
Всякий раз, выступая перед совхозниками, Утюмов тонко и верно - он был в этом убежден - чувствовал, каково настроение аудитории, видел, кто одобряет его, а кто нет. Есть масса всякого рода нитей, порою почти невидимых и малопонятных, связывающих оратора со слушателями: вот один что-то сказал и демонстративно отвернулся - злобствует, второй открыто улыбается, кивает одобрительно - таких понять просто; а бывает, все молчат, как немые, не шелохнутся, и тоже ясно: ничего доброго не жди - немые противники, ведь друзья не замирают надолго в мрачном ожидании, они замирают на миг, перед овацией. Сегодня - сердце не обманывает! - ему предстоят трудные часы: его будут критиковать. Он смотрел погрустневшими вопрошающими глазами на Птицына, Вьюшкова и других, кому он еще верил, на кого надеялся. Раза два обратился к Рыжкову:
- Хороших земель у нас мало, более шестидесяти процентов земельной площади занимают солонцы. И создать по-настоящему хорошую кормовую базу, Николай Николаевич, нам чрезвычайно трудно. Отсюда все сложности...
Где-то в конце доклада сказал:
- Наше лето слишком короткое. Вегетационный период примерно сто шестьдесят дней. Так написано в энциклопедии. И в той же энциклопедии говорится, что вегетационный период, например в Рязанской области и Латвии, около ста восьмидесяти дней. Плюсуй наши бешеные морозы, порой свыше сорока градусов, засуху в начале лета. Да!.. Если бы лето продлить хотя бы на полмесяца, тогда бы и урожаи увеличились. Но это нам не по силам. Следовательно, надо экспериментировать, надо искать наиболее подходящий для наших мест скороспелый, не подверженный полеганию и ржавчине сорт пшеницы. Вот мы использовали пшеницу саратовской селекции. Хорошие сорта, ничего не скажешь, но они все же не для севера. "Мильтурум" более, чем "саратовская", приспособлен к суровому лету, но урожайность у него низкая. Нас, во всяком случае, не устраивает. Вот и получается: есть одно, нет другого. Нужны, повторяю, подходящие для наших мест сорта пшеницы. И тут, думаю, слово прежде всего за учеными. Они должны помочь нам.
Максим Максимович еще года три назад сказал на одном из собраний в райцентре такие же вот слова о вегетационном периоде и сортах пшеницы. Тогда он видел: его слушали, одобряли. А сейчас будто все воды в рот набрали. Тишина. Да, собрание собранию рознь.
После доклада аплодировали: всегда аплодируют, если даже и недовольны докладом, но каждый хлопал по-своему - бурно и одобрительно, равнодушно и вяло. Мухтаров нехотя ударил раза два ладошками - одна видимость, а не хлопки - и произнес довольно громко: "Да-а!"
Кто-то сказал, что "да" имеет сотни оттенков. Действительно! В "да", произнесенном Мухтаровым, ясно выраженное неодобрение, какая-то даже насмешка. Оно было хуже резкого выступления. Все это почувствовали, кое-кто засмеялся.
Первым "попросил слово" Птицын. Утюмов удивился: обычно Птицын выступает где-то в конце прений, отбивает нападки. А сегодня... Конечно, важен и зачин, зачин дело красит, только не на этом собрании. Лицо у Максима Максимовича мрачнело, вытягивалось: Птицын говорил совсем не то - о солонцах, которые "сковывают коллектив совхоза", о "засушливой жаркой весне", о "необходимости повышать рентабельность"; лишь одна фраза, произнесенная им, понравилась Максиму Максимовичу: "Надо бороться с проявлениями вреднейшей партизанщины, приказы и распоряжения директора совхоза должны выполняться неукоснительно".
"И нашим, и вашим... Мудро!"
Утюмов поразился, как быстро, резко изменил тактику этот человек, и пожалел, что рассказал ему о своем желании уехать из Новоселово. Такое говорить нельзя, расхолаживает подчиненных, уже плюют на начальника, не боятся - все равно уйдет. Абсолютно откровенными, по мнению Утюмова, бывают только чудаки да дураки.
Он и предположить не мог, до чего скверно чувствовал себя в эти минуты сам Птицын, который, как и в прежние годы, относился к своему шефу в общем-то с доверием, уважением, но, ожидая перемен, осторожничал и втайне ругал себя, что поначалу принял Лаптева недружелюбно, иронично, почти враждебно, не признавал в нем - и откуда взялось такое! - ни зоотехника, ни руководителя. Нет, он и сейчас не восторгался Лаптевым, считая его выскочкой, огульно охаивающим новоселовские порядки и пытающимся "открывать Америку", но уже понял, что заместитель директора старается работать, хочет, чтобы дела в Новоселово шли лучше. Но, главное, Утюмов уходит и едва ли когда-нибудь пригодится Птицыну.
"А может быть, и лучше, что стоит вопрос о рентабельности, - думал Максим Максимович. - Пусть покопошатся в тумане этой самой рентабельности, сейчас и потом".
Мухтаров говорил тихо, совсем не упоминая слов "рентабельность", "прибыльность", и все кивал в сторону директора:
- У меня такое впечатление, что Макысим Макысимович живет исключительно сегодняшним днем. Вы помните, что было в мае? Директор торопил: "Покончить с раскачкой", "Закончить сев". Гнал: быстрее, быстрее! Тех, кто быстрее отсеется, хвалит, остальных ругает. Говорят, в прежние годы даже выговоры давал. Хватал сводку: "На каком месте совхоз? Отстаем - поднажать!" И управляющие с опаской смотрели, на каком месте их ферма, по привычке поднажимали и торопились. Вы, конечно, видели нашу стенгазету, которая выходила в мае. Там были заметки за подписью товарища Утюмова. О чем они? Я выписал несколько фраз: "Весенне-полевые работы в совхозе проходят крайне неудовлетворительно. На пятнадцатое мая план по севу выполнен всего лишь..." Указано, на сколько процентов. "Нельзя упускать ни одного дня, ни одного часа", "Надо немедленно покончить с разговорами о якобы пока неблагоприятных метеоусловиях, покончить с недопустимой раскачкой и в ближайшие дни коренным образом выправить положение с севом", "Некоторые товарищи не чувствуют ответственности за свое дело". По телефону давались команды: "Отстаете, в хвосте плететесь. Поднажать!" И поднажимали, не думая о том, как сроки сева сказываются на урожайности. Кому, в самом деле, хочется быть отстающим. А между тем в наших условиях сеять слишком рано нельзя. Неужели вы, товарищ директор, не слыхали об этом? Известный колхозный ученый Терентий Семенович Мальцев указывает на две причины, мешающие получать большие урожаи. Это - частые у нас весенне-летние засухи и сорняки...
"Говори, говори, голубок! - мысленно поторапливал оратора Максим Максимович. - Можно и о Мальцеве, он не против, и я доволен".
- О тех же солонцах. Кстати, их у нас не шестьдесят процентов, как сказал товарищ Утюмов, а около сорока. У этих земель свои законы. Посмотришь: грязища, топь - какой тут сев! Через неделю зашел на солонцы: батюшки, все затвердело, не земля, а камень, попробуй посей. Приходится все время следить за землей, чтобы не упустить время. В таких случаях команды: "Поднажать с севом! Быстрее отсеяться!" - принесут только вред.
Голос у Мухтарова монотонный. Но как его слушают! Притихли! Слава богу, время вышло! Еще просит три минуты.
- Дать! Дать! - послышалось со всех сторон.
Лаптев, Дубровская и Весна молчат.
- Земля в Новоселово запущена, надо прямо сказать, и чтобы ее привести в порядок, потребуются многие годы...
Точное, неукоснительное соблюдение всех агрономических правил и вообще ведение хозяйства "по науке" казались Утюмову невыносимо трудным делом, почти недостижимой целью; он был убежден: люди лишь на словах ратуют за науку, говорят красивые слова, а сами - как бы попроще да побыстрее... Поведение Мухтарова, старавшегося делать все "по правилам", озадачивало, удивляло Максима Максимовича, и он поначалу думал, что новый главный агроном так же, как и Лаптев, силится только показать, выпятить себя.
"Ну, что он там спит, председательствующий? - злился Утюмов. - Уже не три, а четыре минуты прошло". В этот момент председатель собрания стукнул карандашом по графину. И снова закричали:
- Пущай говорит!
Мухтаров попросил еще минуту.
- В совхозе очень плохо выравнивают почву, особенно развальные борозды. Они получаются слишком глубокими, и от этого ломаются комбайны. Когда пшеницу косят, часть валков попадает вниз, на дно борозды, и подобрать их невозможно. Это снижает урожайность, увеличивает себестоимость зерна и, разумеется, увеличивает убыточность, Макысим Макысимович...
"Почему только я? Ведь был же главный агроном Птицын, были и другие..."
Выступление Лаптева, на первый взгляд, казалось нестройным, непродуманным, даже несколько сумбурным, о чем только не говорил человек. Но вскоре Максим Максимович уловил главную линию в его высказываниях - доказать негодность, порочность руководства совхозом. Только подвел к этому не грубо, не в лоб, а деликатненько.