- Каждой свинарке надо дать задание: получить за месяц столько-то привеса при таких-то кормах. Подсчитать, сколько эти корма стоят, сколько затратится средств на текущий ремонт, на медикаменты и так далее. Определить, какова будет твердая зарплата рабочего при выполнении задания и при перевыполнении его. Прошел месяц - подсчитай, сколько израсходовано кормов, каков привес. На всех работах должны быть твердые нормы и твердые расценки. Установить высокую дополнительную оплату. За сверхплановую продукцию и за хорошее качество работы. У нас же и тут полный беспорядок. Хаос! А он радует только очковтирателей и лодырей.
Максим Максимович и сам подумывал, что с учетом и дополнительной оплатой надо бы навести порядок, не раз говорил об этом на планерках.
- Никто из наших рабочих не знает, что такое хозрасчет, не может толком рассказать, что такое рентабельность и себестоимость. А понятия эти должны стать для них привычными.
"Слова, слова, слова, - думал с раздражением Утюмов. - Попробуй все это сделай".
Дальше Лаптев заговорил об уборке урожая.
- Надо отказаться от горожан, - вдруг заявил он. - Давайте рассмотрим этот вопрос во всех аспектах. Лето, как известно, - пора жаркая. Не только уборка, сенокос, вспашка зяби, но и строительство, и ремонт, и всякие сезонные работы. Причем строительство, ремонт и сезонные работы в деревне и в городе. В городе летом тоже дел по горло. К тому же отпуска. Всякий хочет в теплые дни отдохнуть. Людей, в общем, везде не хватает. А мы из деревень кричим: "Помогите убрать хлеба!" И к нам, разумеется, едут. Еще бы! Ведь речь идет о сохранении хлеба. Так вот, первое: зачем опустошать промышленность и учреждения в самую тяжелую пору. Пока никто не подсчитал, во сколько государству это обходится. Но ясно - недешево. Это первое. Второе... Надеясь на горожан, мы, сельские жители, расхолаживаемся, не мобилизуем полностью свои внутренние резервы. А ведь это дело такое: нынче приехало много горожан, а на следующий год приедет мало. И хлебушко может уйти под снег. Нет, хлебороб должен рассчитывать только на свои силы, все делать сам и вовремя. И третье... Материальные затраты. Очень уж дорого обходятся нам горожане. Мы тут долго колдовали над цифрами, подсчитывали... Что получается? Расходы на сто горожан, приехавших на уборку, составляют кругленькую сумму - почти пятнадцать тысяч рублей.
С неделю назад Лаптев нечто подобное говорил Утюмову, точнее, начал было говорить, но Максим Максимович махнул рукой: зачем отказываться от людей, которые приезжают к тебе на помощь. Но об этих подсчетах он ничего не слыхал и сейчас подивился: до чего же большие расходы! Сам он никогда не занимался подобной арифметикой.
- Ведь это люди приезжие. Им нужно жилье, постели, хорошее питание. Их надо отвозить на работу, привозить с работы. Нужны повара, шофера, технички... Все подсчитали - почти пятнадцать тысяч получается. А какова отдача? Я не хочу сказать, что городские работают плохо. В основном они трудятся добросовестно. Но ведь пятнадцать тысяч!.. Горожане приносят нам убытки. И себестоимость зерна повышается. Конечно, одни механизаторы с уборкой не справятся. Нужны люди. И их у нас немало. Я считаю, что в поле должны выйти все, кто может работать. Один сядет за комбайн, другой поведет автомашину, третий будет разгружать зерно. Кто-то пищу станет готовить для людей, занятых на уборке, кто-то за детьми рабочих ухаживать. Словом, всякому надо определить место. И не в последний момент, не перед самой уборкой. А заранее. Конторы наши на какое-то время опустеют. Но не страшно.
И еще одно... Надо создать хорошую комиссию, которая бы основательно проверила качество ремонта машин. Сколько теряем мы от их вынужденного простоя.
Утюмов подметил: Лаптев бывает порою запальчив, но в резкости его нельзя упрекнуть. А выступать умеет. Издали Лаптев кажется старым: лыс, сутулится, рубашка, видать, великовата - топорщится. "А ведь по внешнему виду и по манерам он - простой деревенский мужик", - впервые подумал Утюмов, всегда почему-то считавший заместителя интеллигентным горожанином.
Напряжение и скованность, которые Максим Максимович почувствовал еще перед началом собрания, усиливались с каждой минутой, и он, сколь ни странно, больше думал об этом своем необычном состоянии, чем о критике, обрушившейся на его голову. По-прежнему незаметно посматривал на секретаря обкома. Косил глаза или слегка поворачивал голову, будто расправлял шею. Слушая ораторов, Рыжков одобрительно покачивал головой.
Выступили трое рабочих, один из них - лучший комбайнер, лица двух других Утюмову знакомы, а фамилии - убей! - не помнит, значит средненько робят эти двое: передовиков, а также лодырей и нарушителей директор хорошо знает. И комбайнер, и два "средненьких" тоже говорили о недостатках, во всех грехах обвиняя директора. Один даже спросил: "Когда же, Максим Максимович, мы наведем порядок?"
Дубровская, наклонив голову с гладко зачесанными волосами, торопливо и нервно писала в блокноте, и эта торопливость настораживала Максима Максимовича.
Утюмов еще вчера продумал, что скажет в "заключительном слове". Сейчас он на минуту задумался: почему краткое, после прений, выступление докладчиков называется "заключительным словом"? Странно как-то звучит. Прежде такая мысль не приходила ему в голову. Он ожидал, что его будут критиковать, и подготовился к отпору, имея на всякий случай два варианта "заключительного слова" - более резкий и помягче. Но дело идет к тому, что оба варианта не подойдут. Его работу сводят на нет. И все это на глазах секретаря обкома и работников райкома. Максим Максимович стал заново обдумывать выступление. Он скажет спасибо тем, кто "внес ряд ценных предложений и высказал ряд критических замечаний", иначе нельзя: критика в моде, ее надо уважать или, во всяком случае, показывать, что уважаешь. Все критикуют директора. А разве в совхозе один Утюмов? Есть главный агроном, главный зоотехник, главный экономист и другие специалисты, есть управляющие фермами - каждый и должен отвечать... Разве не виноват тот же Лаптев? Уже столько времени в совхозе, два месяца был за директора. Максим Максимович всю зиму болел, да и сейчас с сердчишком неважно. Надо будет рукой за грудь схватиться, но слегка, на мгновение, будто машинально, будто он даже боится показать, что побаливает. Без него, Утюмова, еще зимой нерасчетливо израсходовали корма... Конечно, это не совсем так, но он все равно скажет - такая ложь во спасение. С новым замом трудно работать, люди жалуются на него: создает нездоровую, нервозную обстановку, неуживчив. По всему видно, выживает директора. Защищаясь, надо использовать все, что только можно. Когда-то об Утюмове Вьюшков сказал: "Максим Максимович борется за порядочность порядочностью". Ах, как бы кстати была сейчас эта фраза, порядочных и добрых любят, им и недостатки охотно прощают; выгодно показывать себя добрым и порядочным, ой, как выгодно! Как-то бы о доброте намекнуть, фразу бросить: "Конечно, надо бы в свое время наказать кое-кого, а с самыми нерадивыми расстаться, да все жалеешь, себе на голову". Помолчать. А потом добавить будто бы между прочим: "И все-таки мы даже на монастырском Блудном поле, которое чем угодно славилось, только не хлебом, получаем сравнительно неплохие урожаи". Блудное поле! Так называлась пустошь за монастырем, где когда-то встречались ночами монашки с мужиками из соседней деревни. Забавно звучит - Блудное поле, кто не знает, не сразу поверит. А начальство знает. Упоминание о Блудном поле обычно вызывает улыбку и облегчает разговор. Слава монастырским блудницам! И побольше тревоги в голосе. Дать критиканам жару.
Когда вышла на трибуну Таисия Вьюшкова и, выпятив свой мужской квадратный подбородок, мрачно оглядела зал, Максим Максимович облегченно вздохнул. Таисия выступала редко, говорила грубо, резко, но всякий раз рьяно заступалась за Утюмова, Птицына, и слушали ее охотно. Сейчас она преданно смотрела на Утюмова, как бы говоря: "Я тут! Ты видишь, я тут!"
- Я хочу все начистоту выложить. По-книжному говорить не умею, извините, не обучена. Буду просто, так что не обессудьте. Тут вот многие на Максим Максимыча зубы точили. И такой он, и сякой! Живут в совхозе без году неделю, а послушаешь, так вроде все уже изучили у нас и во всем, ну до последней капельки, разобрались.
"Шпарь, Таисия!" - заликовал Утюмов.
- Я знаю Максим Максимыча, можно сказать, с малых лет. Когда он еще опыта в работе не имел. И тогда уже по-настоящему болел за дело, вникал во все. Я вот помню, сказали однажды ему: на ферме родственное разведение...
"Подь ты к черту!" - Утюмов скривился, как от зубной боли.
Он хорошо помнил ту постыдную историю, происшедшую с ним, когда он поступил на заочное отделение сельхозтехникума и был назначен зоотехником, в те годы и без диплома ставили на руководящие посты. В конторе совхоза ему сказали, что на ферме "родственное разведение, а в этом таится большая опасность". Он не стал спрашивать, что собою представляет эта опасность, зоотехник на то и зоотехник, чтобы разбираться в таких вопросах, и он, приехав на ферму, сказал управляющему:
- У вас тут родственное разведение... Это плохо.
- Не знаю... Только хряки в случку идут хорошо.
Больше Утюмов не заговаривал о родственном разведении. Начали появляться поросята. Много народилось. Но - боже ты мой! - какие слабенькие, настоящие доходяги, к тому же не белые, как положено быть кабанчикам, а темноватые, будто их только что искупали в грязной луже. Родились и, не побегав, не похрюкав, начали дохнуть. Максим Максимович тотчас скумекал, что к чему, и начал надоедать директору совхоза и главному зоотехнику: "Давайте других хряков! Только межпородное скрещивание спасет положение. Не взявшись за топор, избы не срубишь".
Он и тогда был большим любителем пословиц.
"Зачем она вспомнила об этом? Хочет помочь и приводит черт знает какой факт, дура баба!"
Зал как бы колыхнулся слегка - не то приглушенный смешок, не то шепот.
- Сразу понял человек, что к чему, хоть только-только начинал свое дело.
"Какое "свое дело"? - злился Максим Максимович. - Плетет, не зная что".
- Я вам прямо скажу... Товарищ Утюмов самый такой... который больше других болеет за наше хозяйство и за людей тоже. Не кто-то, а именно он чаще всего приезжает к нам. Все, как надо, растолкует и посоветует. С раннего утра и до ноченьки человек крутится, а люди вроде и не замечают.
"Дуреха, ну и дуреха!"
- Тут зря бросают камешки в его огород. А вот товарищ Лаптев, тот сказал управляющему: "Думайте и решайте сами". А ты начальство или не начальство? Заставляет управляющих...
Она замялась, и тут послышался голос секретаря парткома Весны:
- Принимать самостоятельные решения.
- Да! - подтвердила Таисия. - А ты подскажи...
Утюмов никак не думал, что Таисия такая недалекая. Ведь десятки раз разговаривал с ней, бывая у Вьюшковых, и она казалась ему здравомыслящей, деловой женщиной, хотя и не очень грамотной.
- Надо бы пожалеть, стока работает...
"Заставь дурака богу молиться, так он весь лоб расшибет", - печально думал Максим Максимович, уже окончательно убедившись в том, что окаянная Таисия не выручает, а топит его, что "заключительное слово", с которым он скоро выступит, уже ничего не сможет изменить, каким бы оно ни было...
6
Лаптев уже много месяцев живет в совхозе, а кажется ему, будто недавно приехал, будто только-только обживаться начал: время отсчитывало свои минуты что-то слишком уж торопливо, подозрительно убыстрение И он не переставал удивляться, до чего же долго тянулись дни раньше...
Утюмов получил новое назначение - переехал в город, стал начальником цеха ширпотреба на заводе, и, как говорят, был в общем-то доволен, хотя поначалу шумел, вздыхал, куда-то на кого-то жаловался, видимо, рассчитывал на лучшую должность. Директором совхоза утвердили Лаптева. До Ивана Ефимовича доходили слухи, что председатель райисполкома Ямщиков возражал против его кандидатуры. Лаптева вызвали в райком, куда приехал секретарь обкома Рыжков.
Рыжков глядел на Ивана Ефимовича изучающе, затем сказал:
- Думаем назначить вас директором совхоза.
Лаптев ожидал этих слов, но нельзя сказать, что обрадовался им; условия работы в Новоселово все же тяжелые... Поработать бы пока главным зоотехником.
Когда много лет назад его утверждали директором МТС, то кто-то из работников облсельхозуправления сказал с усмешкой:
- Зоотехник, а идете в эмтээс. Конечно, с машинами легче, чем с животными. Машины человек создал. Заменил какие-то детали, части - и снова в ходу. А с животными - нет! Тут сама природа трудилась миллионы лет, тут посложнее.
Ему почему-то часто вспоминались эти слова. "Тут посложнее". Так оно! Но, пожалуй, самое сложное - наука управления, по ней даже и учебников не найдешь.
"Что ж ты раздумываешь, чего боишься? Может, тебе ларек с квасом дать?" - так, помнится, сказал один из работников облисполкома, когда Лаптева избирали председателем райисполкома. Странно: наивная, бестактная реплика о ларьке подействовала на Ивана Ефимовича сильнее, чем красивые, умные слова о "необходимости" и об "обязанностях".
Сейчас немыслим был бы такой разговор.
Рыжков сказал:
- Соглашайтесь! Надо!..
Новая должность - новые заботы. Теперь-то уж он мог, выражаясь языком Утюмова, "провести в жизнь" все то, за что ратовал недавно и о чем мечтал: общесовхозные планерки отменили, стали проводить экономические совещания, на которые собирались раз в месяц, с десяти утра.
Лаптев до сей поры с удовольствием вспоминает то, самое первое совещание, весь тот день.
Чувствовалась некоторая скованность. И - понятно. Ведь люди годами говорили "в общем и целом", а тут - на тебе! - рентабельность, себестоимость, хозрасчет - умные слова, смысл которых не до конца понятен, поневоле закроешь рот на замок.
Лаптев говорил:
- В красном уголке Травнинской фермы после ремонта надо было протопить печь. Для этого хватило бы нескольких поленьев, а здесь списали и провели по отчету кубометр дров. Напомню, кстати, что за март, когда было уже сравнительно тепло, на отопительную печь в том же красном уголке списали ми много ни мало сорок кубометров. На одну печку сорок кубометров! Да такого количества березовых дров для всего Травного хватило бы с избытком. Что вы скажете на это, товарищ Вьюшков?
- А какая была печка-то? - нервно выкрикнул Вьюшков. - Неисправная она была.
- На каждый полевой домик для свиней в Травном списано по четыре кубометра теса. А должны расходовать только ноль целых семь десятых кубометра. Может быть, в Травном домики более крупные и запускают в каждый из них не одну матку с поросятами, а по десять? Нет, разумеется. Снова убытки, и немалые - более восьмидесяти рублей от домика. Я хочу еще раз спросить товарища Вьюшкова: почему вы подписывали документы, не проверяя?
Тут же, на трибуне, Иван Ефимович вспомнил вдруг... В райцентре сняли с работы директора завода, который так же вот, не глядя, расписался на бумажке, подсунутой ему недругами. В бумажке той было напечатано на машинке: "Я подпишу любой документ, не читая". Излишняя доверчивость переходит в легкомыслие, а от легкомыслия до беды - один шаг.
Закончил свою речь Лаптев призывом:
- Надо учиться бережливости и экономии. Рабочий застеклил окна в свинарнике, - проверь, хорошо ли. И сколько пошло стекла... Если три листа, так и запиши - три, а не пять или десять.
Он говорил о многих фермах, критиковал не одного Вьюшкова, но, кажется, только Вьюшков принял так близко к сердцу его слова и заволновался, заерзал на стуле. Ивану Ефимовичу даже стало жаль его.
Выступающих было много, кое-кто из них говорил старыми словами:
- Коллектив фермы примет все необходимые меры к тому, чтобы в кратчайший срок ликвидировать отставание, в котором мы находимся на сегодняшний день.
- Рабочие и специалисты полны решимости добиться новых успехов...
Слова, слова, одни слова, пустые и никчемные, как скорлупа от семечек.
Лаптев выступил снова:
- Это бесплодное прожектерство. Каких "новых успехов" вы хотите добиться? Никаких успехов у вас нет. Вот цифры...
Потом "узкоспециальные вопросы" решали отдельно животноводы, полеводы, плановики, ветеринарные работники. Тут уж вовсе неуместно, просто нелепо звучали бы слова "в общем и целом". Это поняли все.
На втором экономическом совещании Лаптев сказал, не скрывая радости:
- Наши люди поняли, что теперь могут хорошо заработать. Раньше учет в совхозе был никудышный. Никто не знал, когда и сколько получит за свою работу. Порой недобросовестный человек оказывался в выгодном положении - наврет с три короба и ему верят. Низкая оплата, неопределенность губили все дело. У многих опускались руки. Сейчас мы стремимся к тому, чтобы на фермах установить такие же порядки, как на хороших заводах. Ведь совхоз тоже производство, только продукция у нас особая. Между заводом и совхозом много общего. У нас вот часто пишут и говорят о всякого рода тонкостях в полеводстве и животноводстве. Конечно,это важно. Агрономию и зоотехнию надо знать и вести дело на научной основе. Но главное все же - человек. Мне могут сказать: не ново. Да, не ново. Вопрос-то не новый, только подходили к нему в совхозе не так. Теперь изменится система оплаты труда свинарок. Им будут начислять за каждый центнер живого веса скота, за центнер его привеса, за хорошую подготовку свиноматок к опоросу и по другим показателям. На слово уже никому не поверят. Взвесят, подсчитают, все до мелочей учтут...
Птицын отмалчивался, придет точь-в-точь, сядет и - будто бы нездешний. Изредка переспрашивал: "Как вы сказали?", "Что?". Дешевый прием: стремление подавить собеседника, придать себе весу. Но отмалчивался он до тех пор, пока новый директор не издал приказ о людях, "раздувающих личные хозяйства". Суть приказа сводилась к тому, что каждый работник совхоза может держать животных столько, сколько разрешено законом.
Сам Лаптев и другие руководители совхоза решили не заводить личного скота - пусть будут только приусадебные участки с ягодниками, яблонями и цветами, чтобы не донимали мысли о хрюшках и буренках, разгуливающих на "своем" дворе. Это был не запрет - агроному или зоотехнику не запретишь иметь корову, свиней и овец. А просто решили все сообща. Все, кроме Птицына. Лаптев и не предполагал, сколько в этом человеке желчи, упрямства и злости: Птицын ни за что не хотел лишаться своего обширного, хорошо налаженного личного хозяйства.
- Мои коровы никому не мешают. И при коровах, и без коров я одинаково честно буду выполнять свои служебные обязанности.
Только в одном он сейчас не был верен себе: говорил просто, не философствуя.
- Вам можно... Вы один.
- Никто и не запрещает держать скот. Речь идет лишь об "ограничении личных хозяйств до законной нормы".
- А что мы будем делать вечерами, - не унимался Птицын. - Сами же ратуете за то, чтобы рабочий день заканчивался в пять...
Да, Лаптев отдал такой приказ: рабочий день в конторе теперь начинался в восемь утра и заканчивался в пять дня. Лишь во время уборки хлебов и сева агрономы и механики приходили немного раньше и уходили позже.
- Столько свободного времени! Важно, как к нему подходить. Я привык трудиться.
Опять примитивная философия, значит, Птицын вновь уверовал в свои силы. Все понимает человек, а юлит, лавирует. Снова приходится объяснять прописные истины, говорить то, о чем уже много раз говорено.