Четверо в дороге - Василий Еловских 9 стр.


Птицын улыбался, как всегда, одной верхней губой. Было в его улыбке что-то затаенное.

Лаптев с интересом присматривался к этому человеку; многое, о чем высказывался Птицын, было странным: "Человек может по-разному удовлетворять свое "я". Пустынники были по-своему счастливы, хотя бога нет, а в представлении вашем и моем жизнь пустынника - мучение", "Я никогда не буду рецидивистом и вором, вредителем и шпионом, это исключено. Как скажут, так и делаю. Как играют, так и пляшу".

Осенью Птицын уволился и стал преподавать в школе.

* * *

Главное, чего боялся Лаптев, - не погрязнуть бы в мелочах.

К нему как-то зашел директор Дома культуры, молодой бойковатый человек.

- Нет духовых инструментов. А что за Дом культуры без духового оркестра? Без вас ничего не решить...

Отложив поездку в Травное, Лаптев начал звонить в город, выяснять, где и каким образом можно раздобыть духовые инструменты. Человек, от которого все зависело, болел, его заместитель "куда-то вышел", пришлось звонить еще и еще, потом писать "отношение", попросту говоря, письмо, чтобы продали злополучные инструменты. Глянув на часы, Иван Ефимович удивился: был уже полдень. После обеда зашел Весна и, подал бумагу на подпись. У Лаптева глаза полезли на лоб: он должен был подписать еще одно письмо о тех же духовых инструментах, составленное секретарем парткома. Оказывается, директор Дома культуры вчера был у Весны с тем же вопросом, и Весна вчера еще обо всем договорился с человеком, который сегодня заболел. Полдня пропало!

Но, бывает, не избежишь мелочей...

Это случилось вскоре после того, как Лаптев стал директором. Был уже вечер, контора опустела; люди в общем-то скоро привыкли к новому распорядку и ровно в пять поднимались из-за столов; лишь сам Иван Ефимович нарушал свой приказ. И не потому, что считал его для себя необязательным, а просто ему некуда было идти: дома одиноко, скучновато, и он засиживался в конторе до ужина.

В сельской тишине есть что-то ласковое, уютное, притягательное; человек - не винтик машины, и полная тишина, хоть на какое-то - пусть короткое! - время необходима ему.

Заходящее солнце робко и холодно светило в боковое окошко, свет неподвижен, тени лапастые, нелепые навевали грусть. Далекая опушка леса постепенно затушевалась, зачернилась наступающими сумерками и стала похожа на горы. Хотелось думать только о хорошем - добрая грусть вызывает добрые мысли и желание сделать что-то благородное, настоящее; наверное, в такие вот часы и рождается у человека любовь к подруге или другу, к земле, к делу, которым занят; тихая красота не исчезает бесследно.

За открытым окном пронесся ветерок, и Лаптев услышал шорох осенней травы. И в этот момент резко, надсадно стукнула входная дверь. Лаптев никогда не слышал стука входной двери, она далеко от директорского кабинета, за двумя другими дверями. Потом кто-то не то закричал, не то запел, грубо и хрипло.

Иван Ефимович вышел в коридор и увидел шофера Митьку Саночкина. Тот был пьян, рубаха порвана, глаза мутные, почти безумные, в руке топор.

Саночкин часто пил, шатался по поселку в порванной рубахе или вовсе без нее, матерился, орал песни, приставал к прохожим. Иногда его забирала милиция, увозила в райцентр и отпускала через пятнадцать суток. Митьке хоть бы что! Пьянчужка, забулдыга, а дома полный порядок: кабаны белые, откормленные, коровы тоже - загляденье, два огорода, в саду ведрами черную смородину черпает. Все есть, даже кролики и пчелы. И охотник удачливый, перед весной за день трех волков убил. Шоферил средненько: отстающим не был и в передовиках не числился.

Лаптев преградил ему дорогу, холодно и остро глядя в Митькины пьяные глаза. Подумал: "Хочет устрашить. Затем и пришел. Вон как дико смотрит". Сказал спокойно: "Идите домой" - и услышал в ответ явно издевательское:

- Не-е! Ты постой!.. Я хочу поговорить...

- Приходите завтра в трезвом виде, тогда и поговорим.

- Ежли я простой рабочий, так меня гнать надо?..

Сегодня у Саночкина был неудачный день: в пути поломалась машина, измотался, измаялся с ней донельзя; дома, выгоняя свинью из огорода, поранил руку, потом поругался с тещей, получил оплеуху от жены и, напившись, почувствовал большую, прямо-таки непреодолимую потребность показать себя, пошуметь, поломаться.

- Так и не человек...

- Простите меня, но вы говорите глупости. Идите домой.

- Н-не, подожди! Будет разговор.

"Разговор..." С ним, даже с трезвым, не очень-то приятно разговаривать, а сейчас... Стоит пошатываясь... Мокрые губы... Рубаха, видать, новая, дорогая, распластана сверху донизу.

- Я не уважаю тебя, директор...

Сказано не столько для того, чтобы сделать неприятное Лаптеву, сколько с целью завязать разговор.

- Не уважаю... и могу сказать почему.

Лаптев повернулся и уже пошел было...

- Чё, трусишь?!

Это была уже провокация.

- Вон отсюда!

Потом он жалел, что не сдержался.

- Ты чё орешь?! Ты чё орешь, мать...

Придвинулся. Рука с топором была опущена. Ивану Ефимовичу не хотелось показывать, что он боится этого страшного орудия, и он прямо смотрел Саночкину в глаза. А Митька хотел показать, что топор у него в руке, что он не зря прихватил его, что он не просто Митька Саночкин, новоселовский мужичок, а самый сильный, самый страшный, самый, самый... И он поднял топор.

Лаптев был уверен: Саночкин не ударит, не решится, но очень уж распаляется и крепко пьян, трудно сказать, что будет через две-три минуты.

- Убери!

Лезвие синевато блеснуло. Лаптев отчетливо увидел на середине его глубокие вмятины: похоже, когда-то этим топором рубили гвозди или толстую проволоку.

- Ах ты!... - Он грязно обругал Лаптева. Топор дернулся и опустился к плечу Саночкина; чтобы ударить, Митька должен был снова поднять топор и замахнуться, но ему уже не хотелось угрожать, грязная ругань удовлетворила его, как бы приподняла в собственных глазах и, довольный собою, он смачно плюнул на ботинки директора.

Все это разозлило Лаптева, и он, скрипнув зубами, уже не сдерживая себя, ударил Саночкина в шею. Он знал, что удар в шею болезнен и, ударив, подумал со страхом: "Что я делаю?!" Митька попятился и полетел, сбив бачок с водой. Как это часто бывает при необычных обстоятельствах, у Лаптева мелькнула посторонняя пустяковая мысль: "Ставят бачок черт знает куда - на самое бойкое место".

Дело на том не кончилось: Митька орал, плевался, пинал бачок и табуретку и, пытаясь подняться, снова схватил топор, глядя уже совсем зверски. Лаптев, вытянув из Митькиных брюк ремень, связал буяну руки, грубо толкнул его к стене, с первых секунд почувствовав, что Саночкин жидковат, слабосильный, хотя и верткий.

Стычка с Митькой не только разозлила, но и огорчила Лаптева, он был недоволен собой, понимая, что вел себя дурно, неумно и только усложнил, запутал все. Другой на его месте позвал бы милиционера.

Иван Ефимович ругал и оправдывал себя: что можно было сделать? Убежать? Как бы он тогда выглядел в глазах Саночкина: у хулиганья свое мерило, они распоясываются, когда видят, что кто-то боится их. Да, но ему захотелось именно самому укротить буяна. Он помнит те секунды. Нехорошо! А почему нехорошо?

Отдать Митьку под суд? Нет, такая мысль у Лаптева не появлялась, и если б кто-то предложил ему сделать это, он удивился бы: ни к чему! Однако надо было какие-то меры все же принять. Рассказал обо всем Весне, решили завтра вызвать Саночкина. Но тот явился утром без вызова, помятый, постаревший и прихрамывающий, видимо, крепко вчера ударился о бачок. Рядом шагала женка - маленькая, сердитая, бросавшая на Митьку злобные взгляды. Оба конфузились, не зная, куда деть руки; Митька морщился и отводил глаза.

Люди не уважали Саночкина, называли пренебрежительно забулдыгой и при встрече цедили: "Как живешь, Митька?" Митька! Только дурашливых ребятишек звали так - Витька, Васька, Петька, а из взрослых один он такой - Митька. Саночкин не раз задумывался: почему все принимают его не то за шалопая-парнишку, не то за дурака, и приходил к неутешительному выводу: как-то не так ведет он себя; трезвый - еще ничего, а если напьется, начинает колобродить, сквернословить, придираться к людям. Давал себе слово не пить. Какое-то время держался, надевал галстук и модные штиблеты, а потом прорывалось: пьянствовал и матерился, ему казалось тогда, что новоселовцы ни за что ни про что обижают его, издеваются над ним, что "все они - сволочи!". Вчера в контору зашел случайно; надо было в лес сходить, две жердинки срубить - Саночкин даже будучи пьяным что-нибудь да делал, но, увидев в окошко директора, сидящего в кабинете, решил поговорить с ним "обо всем и вообще"...

Проснулся сегодня и - волосы дыбом: мать моя, тюремная-то решетка квадратная прямо перед глазами мельтешит - топором хотел директора зарубить. Положим, никогда бы не зарубил, не таков он, Митька, да откуда людям-то знать.

- Иван Ефимович, простите, если можете. Век буду помнить.

- Не такой уж он плохой, - добавила женщина. - Ей-богу, он не такой плохой!

Опять, как было когда-то зимой, подумал: непонятная у Митьки фамилия, в ней есть что-то такое, что кажется приятным, основательным, твердым. Странное восприятие. Нет, эта фамилия ему где-то встречалась...

Мелочи, мелочи! В дни уборки они обрушивались на него лавиной. Позвонил Ямщиков:

- Сколько тебе послать горожан на уборочную? Знаю, знаю: как можно больше, все просят больше. Но ведь в городе тоже дел по горло. Так что, исходя из реальных возможностей...

Ямщиков говорил и говорил и, видать, был доволен, что "воспитывает кадры", а Лаптев слушал и улыбался.

- Ну, так как?..

- Нам горожан не надо.

- То есть как не надо? - удивился Ямщиков.

- Пришлите грузовики с шоферами, и достаточно.

- Хочешь все сделать вовремя своими силами?

Лаптев представил себе одутловатое лицо председателя райисполкома, его сонные глаза, в которых редко когда появлялся блеск, а сейчас, наверное, появился, и сказал намеренно многозначительно:

- Надо привыкать все делать самим. А то один раз много дадут людей, другой раз мало. К тому же мы не можем пойти на такие большие расходы, которые приносят нам горожане.

Он сейчас многое дал бы, чтобы увидеть Ямщикова.

- Что-то ты мудришь! - Голос у председателя райисполкома настороженный. - Что-то ты фокусничаешь! Какие расходы? Дороже всего хлеб. Надо вовремя и без потерь убрать урожай.

"И этот без общеизвестных фраз не может..."

- Значит, тебе не надо людей? - сказал, как отрезал. Даже легкая словесная игра сейчас была невозможна, и Лаптев понимал это.

- Мы давно уже все продумали и подсчитали.

Он повторил то, о чем говорил на партийном собрании: расходы на сто горожан, приехавших на уборку, составляют почти пятнадцать тысяч.

- Ведь их надо где-то поселить, чтоб было и тепло, и чисто, и светло. Постели, кухня, газеты, шахматы. Подавай автобус или грузовик - пешком до работы далековато. Приставь к ним бригадиров, уборщиц...

- А ты не подсчитал, какие будут убытки от погибшего хлеба?

- В таких подсчетах надобности нет. Хлеб гноить мы не собираемся. Управимся без горожан, а вот шоферов и грузовики пришлите.

- Ты сам до этого додумался или коллективно?

"Какой неприятный голос".

- Я не мальчик и за свои слова отвечаю.

- Ну, смотри!..

Совхоз переживал нелегкие дни. И не только потому, что лили спорые дожди и мешали уборке, что в Новоселове работали новые люди (а новички, как известно, всегда сталкиваются с какими-то трудностями); здесь было много, пожалуй, слишком много перемен, перестроек, взялись сразу за все. Лаптев упрекал себя: не надо было отказываться от горожан, взять хотя бы половину из тех, кого предлагали, или треть, а полностью отказаться в следующем году. Тогда бы все прошло легче. Поторопился. Директор и главные специалисты подготовились к новому порядку, а отдельные фермы пока еще нет.

В те дни администратор Лаптев и теоретик Лаптев никак не могли ужиться. В некоторых вопросах он начинал скатываться к старому, утюмовскому стилю работы. Это почувствовалось еще до уборочной. Речь его на экономическом совещании напоминала "накачку":

- Составьте подробный рабочий план... Механизатор должен твердо знать, где он будет работать, каково его задание на смену и на весь период уборки... План обсудите на собрании. Поближе к фронту работ подтянем "тылы": столовые, магазины "на колесах", бухгалтерию, запчасти. Все должно быть рядом с механизаторами... Маневрирование для нас имеет такое же большое значение, как и для воинов. Возьмем, к примеру, технику. Где-то завершили косовицу. Немедленно переправить машины на другой участок!

Дня через три позвонил Вьюшкову:

- Провели собрание?

- Провели! - радостно отрапортовал тот. - Хорошо поговорили.

- Мне бы надо посмотреть ваш график косовицы и обмолота. Составили?

- Про... думали.

Понятно: в Травном говорили "в общем и целом".

- Да, определим... - В голосе Вьюшкова растерянность.

Перед уборкой у Лаптева было странное чувство напряжения, легкой тревоги и бодрости; нечто подобное бывало с ним в армии, во время операций против лесных бандитов, там еще ко всему этому примешивалась и злость к врагу. А здесь кто враг? Полегание хлебов, сорняки, ненастье? Он усмехнулся наивному сравнению.

Иван Ефимович решил поговорить отдельно с каждым комбайнером, нет ли каких-либо жалоб. Пусть механизатор выезжает в поле с легким сердцем. Подключил к этой работе Мухтарова и Весну. Батеньки мои, сколько было просьб, претензий: один хотел бы работать не там, а тут, другой не знал, куда девать больную мать, третий жаловался на больную печень, четвертый просил бревен для пристроя к дому. Пятый... Лаптев подметил: жалобщиков больше всего на Травнинской ферме. Опять Вьюшков! Как всегда во время серьезных испытаний стало видно, кто чего стоит.

Зайдя в кабинет главного агронома, Иван Ефимович услышал размеренный голос Мухтарова:

- В степных совхозах хлеба поспевают одновременно. Там поля огромные. У нас же леса, и поля маленькие. Хлеб поспевает не одновременно. Зерно по влажности не одинаковое. То, которое намолотили рано утром, более влажное, чем дневное. Что надо делать? Первое везти на элеватор, а второе оставлять на семена. Понятно?

- Кому это вы растолковываете? - удивился Лаптев.

- Да... Вьюшкову. Половину рабочего времени уделяю ему. Звонит в день по нескольку раз.

Вьюшков начал было и Лаптеву названивать по всякому поводу, но получив строгую отповедь: "Решайте все сами", переключился на главного агронома.

- О чем же он спрашивает?

Мухтаров рассмеялся:

- Гадает, какой хомут на Карьку надеть, а еще, что лучше на завтрак - чай или молоко...

Пашни у совхоза было немного, главное дело новоселовцев - свиней разводить. Но все же сеяли и пшеницу, и рожь, и овес, и ячмень, сажали картошку. Без доброй пищи какая свинья?!

Что-что, а уж уборка в Новоселовском совхозе всегда проходила неплохо; правда, не лучше, чем в других совхозах, но и не хуже; Утюмов, по его собственному выражению, в страду "не знал ни сна, ни отдыха", деревни наводнялись горожанами, шум, гам, спешка, и хотя за качеством уборки не очень следили (за это новоселовцев каждый год критиковали в газете), но убирали хлеб в "сжатые сроки". Вовремя управились и нынче.

Декаду конторы пустовали - люди вышли в поле, на уборку. Лаптев давал задание и требовал почти так же, как когда-то Утюмов. Новый директор ходил хмурый, осунувшийся. "В конце концов не в форме дело, а в существе, - успокаивал он сам себя. - Хотя опять разжевываем, опять командуем по мелочам. Но ведь управляющие те же, что и при Утюмове, не скажи, не покажи - завалят. Все утрясется, все уладится. А что утрясется? "Иван Ефимович, как тут быть?", "Иван Ефимович, что мне делать?.." Вопросы, вопросы, без конца и края, вопросы, три четверти которых подобны вьюшковскому: какой хомут на Карьку надеть".

У того дела в Травном шли так себе - ферма отставала с уборкой, начался падеж свиней. Лаптев выехал в Травное.

Все во Вьюшкове раздражало директора: многословие, бессмысленная суетливость, неряшливость в одежде и постоянные разговоры о том, что он, Вьюшков, сегодня не успел пообедать, вчера недоспал, а позавчера ухайдакался так, что еле-еле доплелся до дома.

- Что же мне делать? - спросил он у Лаптева.

- Подайте заявление об увольнении. Думается мне, что профессия шофера вам больше удается.

Иван Ефимович сказал это холодно, но тут же опять почувствовал острую жалость к этому неврастеничному человеку. Стоит, подергивает плечом, морщится, как от зубной боли, торопится говорить...

Управляющим фермой стала Татьяна Нарбутовских. Когда Лаптев сказал Вьюшкову, чтобы передал дела Татьяне, тот поглядел удивленно и непонятно усмехнулся. Усмешка озлобила Ивана Ефимовича, и он, уже не чувствуя к Вьюшкову никакой жалости, подумал: "Видать, слишком уверен в себе..."

Сама Татьяна в ответ на предложение стать управляющим произнесла с улыбкой: "Надо же!" Помолчала и вдруг, просветлев, добавила: "А что, и пойду!"

Удивительное дело: теперь Иван Ефимович почти не замечал в ее лице черточек, напоминающих Утюмова. Нет Утюмова - исчезло и сходство Татьяны с ним, все как-то незаметно стушевалось. Он стал подмечать, что часто мысленно представляет себе ее насмешливые, искрящиеся глаза, ничего больше, только глаза, изумлялся этому и подшучивал над собой: а не часто ли ты наезжаешь в Травное, не часто ли беседуешь с новым управляющим? Кажется, и люди начинают поговаривать об этом. Усмехался: "Куда уж тебе, старому да лысому..."

Вьюшков стал шофером. Работал за двоих, старый грузовичок у него блестел, как новенький. Наблюдая за ним, Иван Ефимович думал: "Порой люди, как мухи - бьются о стекло, а открытого окна не видят".

7

Всего неприятнее - чувство ожидания; Лаптев не любил ждать, особенно тогда, когда впереди одна неясность, неопределенность - то ли да, то ли нет. А дни его директорства были полны бесконечными ожиданиями конца перестроек; быстрого конца вроде бы не предвиделось, и он понимал, что это чувство у него уже перерастает в нетерпеливость, а нетерпеливость смыкается со слабостью, она почти то же, что и слабость. Сознание же этой слабости усиливало неприятность ожидания.

Управляющий третьей фермой, расположенной почти в сорока километрах к северу от Новоселово, за бесчисленными болотами, озерами, ушел на пенсию, оставив за себя молодого рабочего. Ферма небольшая, ничем не выделявшаяся, о ней знали и говорили куда меньше, чем о других. Лаптев приехал сюда и, верный своей привычке, остался здесь на несколько дней, чтобы неторопливо разобраться во всем и, главное, ближе познакомиться с новым управляющим. Собственно, этот человек еще не был утвержден, он временно исполнял обязанности. Первое впечатление о нем складывалось неплохое: быстрый, точный, решительный - то, что надо для выдвиженца. И внешне понравился Лаптеву: обветренное крестьянское лицо, тяжелые рабочие руки. Только глаза, глубокие и заплывшие, как-то тяжело, недобро смотрели на людей...

Выслушивая Лаптева, он говорил коротко: "Есть!" Иван Ефимович шутливо назвал его про себя "солдатом". Конечно, у солдата было маловато общей культуры. "Но ведь это дело наживное".

Назад Дальше