Он подошел к окну. Зеленый газик стоял на солнце и, наверное, уже накалился. У руля сидел Тюменцев, пушистый, серьезный до невозможности, а на стуле у крыльца раскинулась в утренней истоме Клавдия Васильевна. Вертя ногой в красной босоножке, она беседовала с Тюменцевым.
– Игорек, и до чего же вы серьезные, просто даже странно. В такие годы и такие серьезные. Разве можно?
– Это я от вас уже слышал, – мрачно отвечал Тюменцев. – Нельзя так много говорить и все одно и то же...
Клавдия Васильевна помолчала, встала со стула и, поигрывая бедром, медленно двинулась к машине.
– А что это, Игорек, ваш майор все сюда, к этой Лиде, как ее, похаживает? Может, муж они с женой, а?
– Нет.
– Просто так, характерами сошлись?
Тюменцев молчал. Майора Скворцова он любил слепо, преданно, целиком. Он не должен был позволять... Он мысленно подбирал в уме ответ уничтожающий.
– Вы... – начал он, но не докончил.
Клавдия Васильевна подошла вплотную к машине и положила на горячий капот свою большую грудь и голые круглые руки.
Тюменцев незаметно нажал кнопочку у окна.
– Ой! – вскрикнула Клавдия Васильевна и подскочила.
– Что с вами, Клавдия Васильевна?
– Будто меня в сердце током ударило! Нет, правда!
– А я думал, вас фаланга укусила.
– Ой, не говорю! Не люблю фалангов этих, ужас! Вчера одну на пороге видела: белая, страшная, мохнатая, как покойник. Ночью не сплю, все боюсь, что она в постель ко мне заберется! Думаю, заберется, а мне тут же конец, потому что сердце у меня больное и очень я их ненавижу.
Клавдия Васильевна, говоря, опять стала приближаться к машине... Тюменцев ждал, собранный, как кошка перед прыжком. Она оперлась грудью о капот... Тюменцев нажал кнопку.
– Ой, мои матушки! – взревела Клавдия Васильевна. – Да это машина твоя, Игорь, током шибает! Что ж ты за ней не смотришь?
– Остаточное электричество. Токи Фуко, – важно сказал Тюменцев.
– Да ну тебя к богу с твоими токами.
Клавдия Васильевна обиделась и ушла в дом. В вестибюле она увидела Скворцова.
– Здравствуйте, товарищ майор! Что же не у нас остановились?
– Дали в каменной.
– У нас лучше, – подмигнула Клавдия Васильевна. – Женского полу больше.
– Вашего полу везде хватает.
– Ну, вот я и готова, – сказала, входя, Лида Ромнич.
На голове у нее была белая, по-монашески повязанная косынка, через плечо – офицерская полевая сумка. Сухие коричневые плечи вылезали из-под лямок ситцевого сарафанчика. Он сразу охватил ее взглядом как-то со всех сторон, от ясных серых глаз до острого мысика выгоревших белых волосков, сбегавшего по выпуклым позвонкам с затылка на спину. Одно плечо облупилось, на нем чисто блестела розовая, новорожденная кожа. Скворцов почувствовал, что он не к месту, чрезвычайно, до глупости умилен.
– Что ж вы так, нагишмя, – сказала Клавдия Васильевна. – Сгорите.
– А у меня в сумке кофточка. Накроюсь, если на солнце.
– Нам пора, едем, – сказал Скворцов. – До свидания, Клавдия Васильевна.
– Счастливо вам погулять.
Было еще не очень жарко, но газик раскалился порядочно. Черная гранитолевая обивка прямо обжигала.
– Игорь, на седьмой объект.
– Слушаю, товарищ майор.
Газик заворчал, запыхтел, рыканул и тронулся. Дорога запылила. Небо уже начинало сиять сплошным серебряным блеском.
– Жарко, – заметил Тюменцев. – К обеду сорок – сорок два набежит, как минимум.
– Ты мне зубы-то не заговаривай, – строго сказал Скворцов. – Видел я из окна твои фокусы.
Тюменцев зарозовел, обмахнулся ресницами и спросил:
– Какие фокусы, товарищ майор?
– Не валяй дурака. Кто тебе разрешил пугательное оборудование на казенную машину ставить? Не вижу я, что ли?
Скворцов нажал кнопку. Раздался легкий треск.
– Товарищ майор, так ведь лезут же... Что мне делать? Я вот кнопку поставил...
– В чем дело? – спросила Лида.
– А вот, видите ли, Тюменцев, наш скромный советский Эдисон, кнопку приспособил, чтобы баб отпугивать. Она прислонится, а он нажмет кнопку, и ее током бьет. Подумаешь, Иосиф Прекрасный с электрооборудованием!
– Виноват, товарищ майор.
– То-то, виноват! Устройство демонтировать сегодня же!
– Есть демонтировать!
– А кого же вы так отпугивали? – спросила Лида.
– Говори, говори, признавайся, – сказал Скворцов.
– Вообще у меня это против разных задумано, но конкретно сегодняшний день я его испытывал на хозяйке гостиницы.
Лида засмеялась.
А в это время в вестибюле гостиницы Клавдия Васильевна говорила уборщице Кате:
– Эту, как ее, Ромнич, я насквозь вижу. В тихом омуте черти водятся. Не успела приехать – шуры-муры. Были бы у меня такие скелеты, постыдилась бы и перед мужиками разнагишаться. Вобла – она и есть вобла.
16
Газик бежал по дороге, таща за собою небольшое облако пыли. Кругом была степь – и только одна степь, большая, круглая, плоско, жестко замкнутая ровным, как нитка, горизонтом. Когда дорога меняла направление, степь медленно начинала вращаться, но, вращаясь, оставалась неизменной – такое было все одинаковое со всех сторон. Ни холма, ни крыши, ни телеграфного столба. Солнце, поднявшееся над утренней дымкой, уже набирало силу и властно накладывало на землю тяжелые жесткие лучи. В ответ им каждый камень накалялся и тоже начинал излучать. Горячий воздух восходил кверху стекловидными дрожащими столбами. Вдалеке время от времени вставали, завивались и исчезали маленькие смерчи.
"Степь чем далее, тем становилась прекраснее", – думал Скворцов. Эта строка привязалась к нему сегодня и сопровождала каждую мысль. Он смотрел, изумлялся и постигал.
Местами поперек дороги, серые на сером, лежали змеи. Заслышав машину, они неохотно оживлялись и медленно уползали в сторону. Подрагивание сухих травинок еле отмечало их извилистый путь.
– Смотрите, тушканчик, – сказала Лида.
– Да, здесь их много.
Тушканчик сидел у самого края дороги и дрожал усами. Скворцов тысячи раз видел тушканчиков, но никогда их не разглядывал, а этого разглядел и увидел, какое у него умное маленькое лицо, какие большие печальные глаза, какие круглые трепетные уши, какие спичечные, невесомые ножки. С одного взгляда тушканчик обрисовался весь – от головы до кисточки на хвосте. Степь чем далее, тем становилась прекраснее.
– А это далеко – седьмой объект? – спросила Лида, и он увидел ее глаза, большие и печальные, как у тушканчика. Но отвечать надо было по-обычному:
– Нет, теперь уже недалеко, километров пятнадцать. А что? Устали ехать? Жарко? Хотите квасу?
– Пока нет, спасибо.
"Что бы такое для нее сделать?" – думал Скворцов. Его всегда подмывало действовать. Особенно когда он любил – кого-нибудь или что-нибудь.
– Знаете, что меня удивляет? – спросила Лида. – Что нигде никаких ограждений, часовых, документы не спрашивают. Как же это? Ходи кто хочешь?
– Именно, ходи кто хочешь. Желающих нет.
– А если кто-нибудь случайно зайдет и... пострадает?
– Нет. Кому это может прийти в голову: выйти в степь и... пострадать?
– Ну, местному населению.
– Местное население в степь не ходит, – к собственному удивлению вмешался Тюменцев и покраснел до подворотничка. – Чего ему в степи надо? Змеи, да тушканы, да тарантулы – больше там никого нет.
Жара усиливалась. Воздух, бегущий навстречу машине, уже не холодил, а грел. Небо приобретало неприятный, алюминиевый оттенок. Кругом сновали, мелко танцуя, какие-то серые точки. Лида сначала подумала, что это в глазах, но потом поняла, что точки действительно танцуют.
– Что это за точки в воздухе?
– Мошка, – ответил Скворцов.
– Мошка?
– Нет, по-здешнему именно мошка. "Мошка" – это что-то невинное, безобидное. "Мошка" – это бедствие. В поселке, слава богу, нынешний год ее еще не было, а когда нападет – беда. Все в сетках ходят. Иногда грудного везут в коляске – и он в сетке.
Он мучительно ясно видел этого толстого младенца в сетке во всем его смешном величии, но не умел о нем рассказать.
– Почему же она нас не трогает?
– Ее на ходу машины ветром сдувает. Остановимся – увидите. Тронет.
– Мошка – она даже голубей ест, – снова вмешался Тюменцев. – Тут в Лихаревке у одного пацана голубей разведено, красивые такие, белые, сизые, есть и мохнатые. Когда мошка – у него голуби эти на крыше сарая так и танцуют, ну просто танцуют. Ножки у них, у голубей, нежные, вот они и танцуют.
Тюменцев спохватился, что слишком много сказал, и умолк. А сказал он много потому, что нежно любил голубей, особенно мохнатых. "После действительной разведу голубей". Это у него было запланировано. Краска медленно отливала у Тюменцева от шеи и ушей. Он раскаивался, что много говорил, и решил молчать уже до конца дня.
Машина подскочила на выбоине, и сразу после этого раздался взрыв. Лида не вздрогнула, только шевельнула глазами:
– Что это?
– Квас взорвался, – сказал Тюменцев. Вот тебе и промолчал.
И точно, под ногами растекалась коричневатая пенящаяся жидкость.
Скворцов полез под скамью.
– Так и есть. Одна бутылка готова. Две еще целы. Выпьем, пока не поздно.
Вторая бутылка взорвалась у него в руках.
– На черта нам такая самодеятельность, – сказал он, отряхиваясь.
Третью бутылку распили втроем, попеременно прикладываясь к горлышку. Горячий квас отдавал не то соляркой, не то паленой резиной.
– Хорошо, но мало, – сказал Скворцов. – Люблю пить.
– А на седьмом объекте можно будет напиться?
– Черта с два. Воду туда возят в обрез – по литру в сутки на брата. Хочешь пей, хочешь мойся. Большинство предпочитают пить.
Дорога повернула направо, и стало видно на горизонте небольшое пятнышко, похожее издали на корабль.
– А это что?
– А это и есть седьмой объект.
– Знаменитая стенка?
– Она, матушка.
По мере того как они приближались, очертания большого кораблеобразного сооружения обрисовывались яснее. Скоро стало видно, что это не корабль, а действительно высокая, изогнутая полукругом стена. Она мрачно выделялась в голой степи, грубо сваренная из тусклых, слегка оборжавленных броневых листов, опертых на циклопические обветренные бревна. На верху стены сидел маленький степной орел. Когда газик приблизился, орел развернул крылья и неторопливо полетел в степь. Еще ближе – и стало заметно, что вся стена усеяна небольшими пробоинами, сквозь которые беловатыми глазками посверкивало небо.
В последнюю очередь они увидели стальной цилиндр, подвешенный на тросах в центре подрывной площадки. Не очень большой, но значительный, он мягко поблескивал на солнце синеватым округлым боком. Сразу было видно, что он здесь главный.
– Узнаете свое изделие? – спросил Скворцов.
Лида побледнела под загаром и медленно ответила:
– Узнаю.
– Да вы не волнуйтесь, все будет хорошо.
Не успели они выйти из машины, как на них набросилась мошка и обсела потные лица. Из деревянной будки вышел коротконогий человек в синем комбинезоне. Лицо его было закрыто черной сеткой. Грудастый, он напоминал женщину в парандже.
– Здравия желаю, товарищ майор, – тонким, осипшим голосом сказал человек в парандже.
– Здравствуйте, – ответил Скворцов, подавая ему руку. – Я вам привез конструктора этой вот игрушки. Знакомьтесь.
– Ромнич, – сказала Лида и закашлялась. Мошка лезла в рот, в ноздри.
– Капитан Постников, – сказал человек в парандже, не подавая руки. Сеткой надо одеваться, – прибавил он фистулой.
– Я как раз захватил пару сеток, – сказал Скворцов и вынул из кармана две черные нитяные сетки, похожие на авоськи, но с кисточками по краю. Одну он накинул на голову Лиде, другую себе. Мошка затанцевала вокруг сеток, искусно маневрируя возле ячеек, но не залетая внутрь.
Сетка странно изменила лицо Лиды Ромнич.
– А знаете, вам идет. Все-таки когда женщины носили вуали, в этом что-то было.
– Вам тоже идет.
Капитан Постников глядел на них с откровенным презрением: тоже, мол, нашли разговор.
– Что у вас тут произошло? – спросил его Скворцов.
– Два подрыва вчера дали. Распределение осколков не соответствует тактико-техническому заданию. Будем браковать изделие.
– Это мы еще посмотрим. К подрыву готовы?
– Так точно. Только переходников нет. Я машину за ними послал, да она что-то задержалась. Наверно, воду берет. Все-таки жара. Метео сорок три обещало.
Капитан говорил тяжко, трудно, с перерывами, как будто он уже замолчал, а потом молчать раздумал. Было видно, что ему все осточертело: жара, степь, вся эта канитель с изделием.
– Сколько же придется ждать?
– А кто ее знает? Вы тут, в тенечке, обождите.
Скворцов и Лида отошли в короткую тень будки. От железной крыши так и дышало жаром. Постников пошел на площадку.
– Придется ждать, – сказал Скворцов. – Вот лопухи, забыли переходники доставить.
– А знаете, я люблю ждать.
– Странный вкус. Я как раз терпеть не могу ждать.
– Нет, я люблю. Не везде, конечно, а на полигоне. На полигоне полагается ждать. Это словно часть полигонной службы, вроде ритуала...
– Видно, вы прирожденный полигонный работник. Любите свою работу?
– Очень, – сказала Лида. – Знаете, когда я думаю о своей работе, даже мурашки по спине.
Она повела плечами, морща спину между лопаток.
– Вот это любовь. А по дому не скучаете?
– Нет. То есть да. Сына хочется на руки взять. Сын у меня, Вовка. Два ему. Хороший мальчик. Кудрявый... А у вас, кажется, тоже сын?
– Вася.
– Сколько ему?
– Полтора.
– А какой он у вас? Расскажите. Я люблю про детей.
– Ну какой? Толстый, белый, увалень, глупый. Глупый, а друг он мне большой, больше всех.
Подошел капитан Постников:
– Машина пришла, товарищ майор. Разрешите готовить подрыв?
– Пожалуйста.
– Попрошу пройти в блиндаж, – просипел Постников, упорно не глядя на Лиду Ромнич. – Покидать блиндаж в ходе подрыва не разрешается.
– Я знаю, – сказала Лида.
– Идите вперед, Лидия Кондратьевна, я вас догоню. Видите блиндаж? Вон там.
Она пошла по тропинке к блиндажу, полевая сумка болталась у ее бедра. Скворцов смотрел вслед, умиляясь ее цапельной долговязости. Этакие бамбуковые ноги, словно бы даже пустые внутри.
Постников кашлянул.
– Дай закурить, капитан, – сказал Скворцов.
– "Беломор" употребляете?
– Очень даже употребляю.
Они откинули сетки и закурили.
– Что же ты, капитан, с нашей дамой так строго, а?
– Не люблю бабья на полигоне. Приедет такая фуфлыга: ах да ох, уши затыкает. И всегда при ней что-нибудь не так. То пиропатрон не сработает, то контакта нет. Я тысячу раз замечал.
– Напрасно. Ромнич не такая. Она уши не затыкает. Она сама конструктор, полигонный работник. Даже ждать на полигоне – и то любит.
Постников подумал и сказал:
– От женщины, которая таким делом занимается, может вытошнить.
– Ну, зачем уж так. Хорошую женщину никакое дело не испортит. Я даже одну знал женщину – борца. И ничего, славная была женщина.
– Пускай она лучше обо мне заботится, – горячо сказал Постников, сразу потеряв медлительность. – Моя вон тоже пошла в школу преподавать, а хозяйством ей некогда заниматься. Щи оставит – когда разогрею, а когда холодные кушаю, без аппетита.
– Подумаешь, дело – разогреть! Были бы щи.
Это Постникову не понравилось. Он опять замедлился и сказал:
– Согласно инструкции идите в блиндаж, товарищ майор.
Скворцов спустился в блиндаж. Под землей было как под водой – полутемно и прохладно. Всей кожей ощущая прекрасную эту прохладу, он полуощупью пробрался к стенке. В глазах плавали радужные круги. Пахло грибами. Когда круги исчезли, он увидел у самого своего лица свисшую с потолка гроздь тоненьких, полупрозрачных поганок. Они росли из щели между бревнами наката и, казалось, должны были висеть вниз головой, но нет: каждая поганка грациозно изгибала тоненькую свою ножку и подымала вверх серую колокольчатую шляпку.
– Смотрите, какие поганочки, – сказала Лида.
– Вижу.
Ему захотелось еще от себя прибавить что-то глупое, вроде "всюду жизнь", но он удержался.
Зазвонил полевой телефон. Скворцов взял трубку.
– Товарищ майор, к подрыву готов, – доложил торжественный голос, совсем непохожий на голос Постникова. Все-таки подрыв – всегда событие.
– Отлично. Давайте.
Раздался сигнал тревоги – несколько колокольных ударов по рельсу, – и снаружи в блиндаж начали просовываться ноги в кирзовых сапогах. Солдаты стали на земляной лестнице, упираясь пилотками в перекрытие. Наступила тишина – особая тишина перед взрывом.
Скворцов с Лидой стояли у смотрового окошка, глядя сквозь растрескавшееся бронестекло. Стена в отдалении рисовалась темным массивом. Вдруг на ее фоне сверкнул огонь, взметнулась кверху черная земля, и тут же пришел удар. Блиндаж колебнулся, с потолка посыпалась земля, гроздь поганок дрогнула и уронила один колокольчик. Сквозь окошко было видно, как поднятая взрывом земля медленно распускалась большим черным георгином и медленно опадала.
– Все, – сказал Скворцов. – Можно выходить.
Кирзовые сапоги двинулись вверх по лестнице и исчезли в сияющем голубом проеме.
После подземной прохлады зной наверху был ошеломляющим. Казалось, видно было, как скручиваются и вконец погибают сушеные-пересушеные, но еще не до конца сожженные травки.
У полуциркульной стены облаком стояла еще не осевшая пыль. Там, где только что поблескивал стальной цилиндр, ничего не было – ни треноги, ни троса, только горячая яма в пыльной земле. По всей поверхности броневой стены проворно расползлись солдаты в выбеленных солнцем гимнастерках, с зелеными сетками на головах – зеленоголовые муравьи. Цепляясь за веревки, переползая от опоры к опоре, они снимали координаты пробоин и метили их черной краской, передавая друг другу ведро и кисть. Постников мешковато суетился внизу, сипел на крик, командовал и наносил отметки на большой лист бумаги. Лист топорщился коробом у него в руках.
– Придется подождать, пока обмерят. Впрочем, вы любите ждать. Давайте опять в этот самый тенечек.
Короткая тень от будки стала, если возможно, еще короче.
– Присядьте, – предложил Скворцов и расстелил на горячей земле газету. Края газеты немедленно загнулись кверху, как будто ее положили на плиту. Они сели – головы в тени, ноги на солнце. Лида о чем-то размышляла, теребя кисточки на краю своей сетки.
– А знаете, Павел Сергеевич, я почти уверена, что осколки рикошетируют от грунта.
– Не может быть. Есть противорикошетные валы...
– И все-таки рикошеты не исключены.
Она вынула из полевой сумки блокнот и карандаш:
– Погодите, я сейчас прикину.
Она написала несколько строк, прикусила карандаш, задумалась...
– Я могу вам помочь?
– Помолчите, а то собьюсь, – резковато сказала Лида.