– Там, в Москве, была одна женщина, – задумчиво сказал генерал, – я ее любил, а она меня нет, вы представьте себе, она меня не любила. Однажды она обмолвилась – просто так, в разговоре, – что обожает розы. Я послал в Крым один из своих самолетов... На следующий день у ее ног были две корзины роз... И знаете, это был единственный случай, когда я увидел в ее глазах искру нежности... Отчего вы улыбаетесь?
– Слишком много.
– Чего?
– Ног и корзин.
– О, да вы умница. С вами на стандарте не проедешь. Виноват – привычка.
– А где она сейчас, эта женщина?
– В Москве. Мы с нею уже давно не встречались. В прошлом году она вышла на пенсию... Понимаете? Моя любовь – пенсионерка. Это смешно?
В дверь постучали.
– Войдите! – крикнул Гиндин.
Вошел офицер с испуганными глазами.
– Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию явился.
– Являются привидения, товарищ майор.
– Виноват. Товарищ генерал, майор Пряхин по вашему приказанию прибыл.
– Так-то лучше. Я хочу познакомить вас с представителем Москвы. Майор Пряхин, начальник КЭЧ. Лидия... Кондратьевна, если не ошибаюсь.
Лида кивнула.
– Здравия желаю, – растерянно сказал Пряхин.
– А ну-ка доложите, товарищ майор, обстановку в гарнизоне по вашему ведомству.
– Все в порядке, товарищ генерал, – настороженно ответил Пряхин.
– А вот представитель Москвы придерживается другого мнения.
Пряхин покосился на Лиду Ромнич и промолчал.
– Известно ли вам, товарищ Пряхин, – продолжал генерал, – что на главной площади нашего населенного пункта третий день лежит дохлая собака?
– Лежит, товарищ генерал.
– Так вот, завтра в этом гарнизоне останется кто-нибудь один из вас: вы или эта собака.
– Понял, товарищ генерал. Разрешите исполнять?
– Действуйте, Пряхин.
Начальник КЭЧ вышел. Лида поднялась со своего кресла и стала прощаться. Генерал Гиндин удержал ее за руку:
– О, подождите совсем немного, побудьте здесь, я так рад, что вы пришли. Неужели нельзя подарить старому человеку немного радости? Ваше присутствие – как свежий утренний ветер... Впрочем, кажется, это опять "ноги и корзины"...
– Меня ждут, – сказала Лида, потихоньку вытягивая руку из большой руки генерала.
– Вас ждут, – повторил Гиндин. – Вас ждут такие же, как вы, молодые, сильные, не боящиеся жары. Какое вам дело до старика с его двумя инфарктами? Слава богу, он еще годен, чтобы убрать с площади собаку...
Генерал улыбался, но глаза были грустные, больные.
– Вам плохо? – спросила Лида. – Может быть, вызвать врача?
– Нет, я пошутил. Идите к ним, к молодым, идите, прелестная женщина. Идите же...
– Спасибо. Будьте здоровы.
– Не за что. Это вам спасибо. И помните, что бы вам ни понадобилось, какая бы собака ни легла на вашем пути, – обращайтесь прямо ко мне.
Лида вышла на крыльцо. Ожидающие зашевелились.
– Что-то слишком долго, – засмеялся Теткин. – Впрочем, старик.
– Теткин, не говорите пошлостей.
...На площади какие-то люди уже грузили на тачку собачий труп.
– Вот оперативность! – восхитился Манин.
– Ты еще не знаешь Гиндина! – хвастливо сказал Скворцов.
– И все-таки Гиндин тоже не тот рычаг, – как бы про себя заметил Чехардин.
У каменной гостиницы стали прощаться.
– Можно я вас провожу? – спросил Скворцов.
Лида как будто была недовольна, и это его мучило.
– Я же не одна, я с Теткиным.
– А я вам, братцы, мешать не буду, – заявил Теткин. – Тем более у меня свидание назначено, я и забыл.
– С Эльвирой?
– Ага. На восемь часов.
– А сейчас уже девять. Кто же так поступает с дамой?
– Ничего, подождет. Не маленькая.
Теткин побежал вперед, а Скворцов с Лидой медленно пошли по улице, обсаженной тощими деревцами. Скворцов рассказывал:
– С тех пор как посажены эти деревья, здесь сильно упала воспитательная работа. Посудите сами. Раньше деревьев не было, но под них были выкопаны ямы, довольно глубокие. Весной и осенью в них набирается вода. Теперь представьте себе – возвращается человек ночью в состоянии алкогольного опьянения, попадает в яму, а выбраться уже не может. Так и сидит до утра в воде – перевоспитывается...
Лида слушала довольно рассеянно. Она думала про генерала Гиндина: "Какая бы собака ни легла на вашем пути..." Собаки уже нет. А генерал болен, серьезно болен, надо было позвать врача...
Вдруг в мертвой тишине зашевелились, забормотали листья и ударом налетел ветер, горячий, как из духовки. Лида ухватилась за юбку, зажала ее коленями. Волосы у нее взвились и встали дыбом.
– Что это? – задохнулась она.
– Тридцаточка. Повар как в воду глядел.
Горячий ветер дул стремительно, с неистовой силой. Слышалось какое-то потрескивание: это сворачивались от жара опаленные ветром листья. Загрохотал и побежал по асфальту сорванный с крыши лист железа.
– Что ж, идемте, не стоять же здесь до утра, – сказала Лида.
Идти было трудно. Ветер гнал, тащил, выталкивал. Сохли и трескались губы. По земле с шорохом бежали сухие листья, сломанные ветки. Неподалеку сорвало с места двустворчатую будку и прибило к забору.
– Держитесь за меня, – предложил Скворцов. – Хотите, я вас понесу?
– Нет, не хочу.
Рядом с деревянной гостиницей лежал с корнем вывороченный столб с оборванными проводами.
– Вот вы и дома. Значит, завтра в восемь ноль-ноль я за вами заеду. Испытывать будем сиверсовские игрушки. Предупреждаю, в поле будет тяжело, если ветер останется на том же уровне.
– А при таком ветре испытания не отменяются?
– Здесь они не отменяются ни при какой погоде. Может быть, посидите дома? Это же не ваши изделия.
– Нет, поеду.
– Смотрите. Итак, до завтра.
– До завтра.
Он держал ее за руку. Между ними свистал горячий ветер.
– До завтра.
– До завтра.
Она вошла в свой номер – там было темно, – щелкнула выключателем, свет не зажегся. Лора заворочалась на кровати, вздохнула и стала пить воду громкими глотками. Томка подняла лохматую голову:
– Поздно, Лидочка, поздно. Опять с майором загулялась?
Лида не отвечала.
– Ну как, объяснился?
– Вечно глупости. Слушать тошно.
Над крышей свистело. Дом покряхтывал под гнетом ветра. Лида молча разделась и легла. Простыня была тяжелая, она отбросила ее и лежала, прислушиваясь к торопливому стуку сердца. Какая-то тревога была во всем, и ей казалось, что майор Скворцов все еще держит ее за руку. Она подула на пальцы, но ощущение не проходило. "До завтра, – повторила она, – до завтра". А что такое "завтра"? Бред.
– Ой, девочки, – жалобно сказала Томка, – я больше совсем не могу этот климат переносить, бог с ними, с командировочными, жили без телевизора и еще поживем Правда?
– И я хочу домой, – ответила Лора. – Так мне здесь все надоело, глаза бы не смотрели... По ребятам соскучилась. Бабушка у нас не так, чтобы очень любящая. Тем более Теткин... Пока я надеялась на личную жизнь...
Лора заплакала.
– Не психуй, – прикрикнула Томка, – и так жара, а тут еще твои переживания, совсем сбесишься.
– Тридцаточка, – сказала Лида.
В комнату кто-то вошел. Томка взвизгнула:
– Ай, девчата, кто-то сюда прется!
– Не пугайтесь, девушки, это я, – сказал вошедший голосом Теткина.
– Батюшки, а я без ничего, – закричала Томка.
– А я на вас и не смотрю. Чего я тут не видал?
– Что вам нужно? – строго спросила Лида, натягивая простыню.
– Пожрать, пожрать, – забормотал Теткин и открыл шкаф. – Я помню, здесь у вас что-то было. Не могу жару переносить – просто до ужаса аппетит развивается.
– Теткин, – сказала Лида, – берите на верхней полке хлеб, огурцы и убирайтесь!
– А соль?
– Обойдетесь без соли.
Теткин повздыхал, поскребся, взял что-то из шкафа и ушел.
– А я-то, дура, вся обмерла, как он вошел, – сказала Лора.
19
Ночью генерала Сиверса разбудил женский плач. Плакали внизу; это походило на ссору, на разрыв. Женщина негодовала, попрекала, жаловалась. Возможно, она была не права, но все же этот плач доходил до сердца. Потом началась ходьба. Кто-то топал, отворял и затворял двери, двигал вещи. Нечего сказать, нашли время! Сиверс в досаде закутал голову простыней, но тут же ее скинул – было очень жарко. По улице проехала машина, лежачие дымящиеся столбы света ударили в окна и скользнули мимо. Машина остановилась у подъезда, кто-то в нее как будто садился, наружная дверь несколько раз хлопнула. Очень это было долго. В конце концов машина уехала, ходьба прекратилась. Сиверс перевернул подушку сухой стороной кверху, лег на другой бок и попытался заснуть. Как бы не так! Гостиница воевала со сном множеством звуков. На разные голоса свистал ветер. Оконные рамы вздрагивали и дребезжали. Крыша громыхала железом. Казалось, что весь "люкс" со своими багетами и фикусами не стоит на месте, а мчится с ветром в тартарары.
Он повернул выключатель – света не было, зажег спичку и посмотрел на градусник. Тридцать шесть. Попробуй засни.
А главным образом, мешали спать мысли. Во-первых, взрыватель. С этим взрывателем (второй вариант) явно было что-то не так. Пожалуй, стоило все-таки оставить по-старому. Был и еще один возможный вариант, но его надо было обдумывать днем, на свежую голову. Сиверс хорошо знал эти ночи, битком набитые техникой. Ничего путного из них никогда не получалось.
А кроме того, лезли в голову еще и другие, совсем уже праздные мысли, но он им не давал ходу, попросту давил их в себе: о будущем. О своей судьбе, если неизбежность приключится. Я-то что, а дети, дети... Ну, что поделаешь...
Чтобы не думать, он стал развлекаться со своей памятью. Удобная игрушка – всегда под рукой. У генерала Сиверса была необыкновенная память, не память, а анекдот. Все это знали. Он и сам понимал, что чем-то непохож на других людей – чем-то наделен и чем-то обделен. Наделен – ясно чем. А чем обделен? Вот это не совсем ясно. Возможно, простотой, легкостью. Как они, другие, это умели: забывать и идти вперед! А он не мог. Иногда он ощущал свою память как камень на шее. Но в часы бессонницы она была незаменима: ее можно было включить по произволу и показывать самому себе разные картинки. Вот и сегодня он решил вспомнить день за днем июль двадцать девятого года. Да, именно тот июль. Нелегкая задача, но выполнимая, если не отвлекаться.
Первое июля. Приехал Борис. Были с ним в главной геофизической. Смотрели шаро-пилотные данные. Обедали дома. Марфа Ивановна подала, кажется, гуся. Да, именно гуся, потому что Борис сказал: "Гусь – глупая птица; на одного – много, на двух – мало". Усидели гуся вдвоем. После обеда Борис ушел. Позвонил Лиле. "Александ-Евгеньевич, как хорошо!" Протяжный, изумленный голос особенно прелестный полным отсутствием буквы "р": "Как ха-а-шо!" Вечером долго считал, был счастлив. Лег спать поздно, под утренний птичий гвалт.
Второе июля. Поездка с Лилей на острова. Солнце, влажная зелень. Лилино белое платье с зелеными бликами. Голубые глаза в черной оправе. В этот день, кажется, впервые отчетливо подумал: "Жениться". Не то чтобы хотелось жениться, нет, хотелось чего-то большего, неизмеримо другого, но выразить это почему-то можно было только женитьбой. Да, именно грусть была тогда и смиренная мысль: "Ничего не поделаешь, надо жениться". Ей об этом ничего не сказал.
Третье июля. На полигоне. Стреляли. Любимый запах пороха. Кучность ничего. Придумал новый и простой способ вводить поправку на ветер. Сказал Борису. Тот сначала поднял на смех, потом стал прислушиваться. Решили делать планшет. Тот самый планшет – любимое детище молодости. Вернулся поздно. Позвонить – не позвонить? Спит уже. Не позвонил: завтра.
Назавтра позвонил с утра. "Что-нибудь случилось?" – "Ничего, просто захотел услышать ваш голос". – "Ну, как я-ада". Разговор недолгий. Кончил говорить – поцеловал трубку, дурак.
Двенадцатое июля. Сделал предложение. Помог случай. Лиля впервые пригласила к себе – пошел. "Мама, знакомься: Александ-Евгеньевич Сивс-с, мой д-уг". Друг! Чуть не сбежал. Ничего, обошлось. И мама оказалась хорошая: седая, полная, но стройная, благородная, с Лилиными глазами. Пили чай. Смотрел но сторонам: бедно живут. Чувствовал себя виноватым. От смущения острил, долго прощался. Лиля вышла провожать в переднюю. Сказал ей: "Все боялся на вас жениться, пока не увидел Нину Викторовну, а теперь уже не боюсь. Старейте, пожалуйста..." Лиля заплакала.
После двенадцатого июля отвлекся, сбился со счета, осталась Лиля. Сначала далеко, потом ближе, потом совсем близко. Восхищенные, нерассуждающие глаза. Лиля беременная. Лиля кормящая, Лиля отяжелевшая, Лиля седая. Нет, он хорошо сделал, что женился. Ему вынулся счастливый билет: женщина-джентльмен. А главное, никогда не просила его помолчать, воздержаться. Все просили, а она – нет. Счастливый билет. Он мысленно поклонился судьбе за этот билет. Потом все запуталось. Они с Лилей оказались уже не на островах, а на заливе, в яхте, и с ними – все трое сыновей, молодец к молодцу. Лиля была их ровесница, и он тоже – почти их ровесник, но все же это были их сыновья – его и ее. Яхта шла, лавируя против ветра, ежеминутно меняя галс, и на каждом развороте Володя-рулевой кричал: "Головы!" Все пригибались, и над головами, скрипя, перекидывалось с одного борта на другой тяжелое бревно, несущее парус. Яхта ложилась набок и черпала бортом воду. Вода почему-то была горячая. Это и еще тягостное ощущение ежеминутно проносящегося над головой бревна сообщало сну напряженный, неблагополучный смысл. Сиверс отлично знал, что спит, но, как это бывает, не мог проснуться. К счастью, ему позвонили с работы. Телефон висел тут же, на мачте. Он встал. Бревно ударило его в висок, он умер и проснулся. И точно, звонил телефон. Сердце все еще неприятно билось. Сиверс взял трубку:
– Слушаю.
– Товарищ генерал, докладывает майор Скворцов. Прошу извинения за беспокойство. Я с десятой площадки. Тут у нас все готово. Прикажете начинать или сами подъедете?
– Ах ты черт, проспал. Начинайте без меня. Только второго образца не трогайте. Сам приеду.
– Есть, товарищ генерал!
Трубка звякнула. Сиверс оделся и подошел к окну. У подъезда ждала машина. Воздух был мутен от несущейся пыли. Высаженные вдоль улицы тонкие деревья, низко наклоненные друг за другом, сучили голыми, обглоданными ветками. Одно дерево лежало с вывернутыми корнями. Откуда-то примчался газетный лист, прильнул на мгновение к подошве дерева и побежал дальше, разорванный надвое. Какая-то крупная птица, махая крыльями, тщетно силилась лететь против ветра, но двигалась в обратную сторону, хвостом вперед.
Сиверс взял со стола фуражку. Под ней оказалась телеграмма. Он распечатал ее и прочел: "Положение не угрожающее подробности письмом". Что за чертовщина? Он внимательно исследовал телеграмму: из Ленинграда, отправлена вчера, в 10:00. Конечно, Лилька. Кто же еще способен на такую глупость? Чтобы не поддаваться страху, он рассердился. Вот бестолковая баба! "Подробности письмом"! Как была смолоду дурехой – так и осталась. Придется съездить на почту, позвонить. Он еще раз перечел телеграмму, сунул ее в карман и спустился по лестнице. Отвратительно скрипучие ступени. Внизу стояла дежурная Зина. Увидев его, она сразу в голос заплакала, как это делают в театре: "явление пятое".
– Что такое? – спросил Сиверс.
– С Семеном Миронычем инфаркт. Ночью в госпиталь увезли.
– Час от часу не легче!
– Я и говорю. Все от ветра от этого. Хулиганство: дует как из печки. Я молодая, здоровая, и все равно томно. А Семен Мироныч – сами знаете какой: тучный да слабый...
Зина вновь зарыдала с театральными эффектами.
– Извиняюсь, товарищ генерал. У меня натура впечатлительная и переживающая.
– А где Мирон Ильич? – нетерпеливо спросил Сиверс.
– Там, в больнице. До чего же он сына любит, просто роман. Нет, он Семена Мироныча не переживет. Прямо за ним в могилу.
– Да что вы Семена Мироновича заживо хороните? Он же еще не умер.
– Помрет, как дважды два. С третьего инфаркта еще никто не жил. Вот у меня собственный дядя...
Сиверс не дослушал. Зина продолжала рассказывать, обращаясь в пространство:
– Врачей четыре комиссии...
Дверь в номер Гиндина стояла открытая. Он заглянул туда. Ада Трофимовна, гладко причесанная, убирала комнату, сухо стукая щеткой. Сиверс поклонился ей – она отвернулась.
Он вышел. Дверь подъезда вырвалась у него из рук и замоталась, ударяя ручкой в стену. Ветер был все такой же горячий. В машине спал шофер, положив голову на баранку. Сиверс открыл дверцу, шофер проснулся и поднял лицо – щетинистое и умученное, со вмятиной на подбородке.
– Извиняюсь, товарищ генерал. На десятую?
– Сперва в госпиталь, потом в Лихаревку, на почту, потом на десятую.
Гарнизонный госпиталь размещался на окраине городка в нескольких деревянных бараках с толевыми крышами; на некоторых крыши уже подались, вздулись и похлопывали на ветру. Офицерский барак был на вид неприглядней других, опрятно покрашенный розовой краской. На крыше у него визжал и мучился флюгер.
Сиверс вошел. Потный врач в коротком бабьем халате и синих военных брюках вытянулся, руки по швам:
– Здравия желаю, товарищ генерал.
– Как Семен Миронович?
– Некротический участок передней стенки миокарда... – начал врач.
– Жив? – грубовато перебил Сиверс.
– Так точно. Сейчас непосредственной опасности нет. Ввели кардиамин, камфору, строфантин с глюкозой внутривенно...
– Увольте, батенька, я по-вашему не разумею. Он в сознании?
– Так точно.
– Видеть его можно?
– Сейчас узнаю.