Способнейший молодой ученый молча встал и поклонился. Анна Григорьевна с ужимкой подала ему узкую холодную руку:
– Очень приятно, молодой человек, очень приятно. Наукой, значит, занимаетесь?
– Наукой.
– А не женаты, простите за вопрос?
– Женат.
– Такой молодой, и уже женаты.
Тем временем Марина Борисовна искала сумочку.
– Где же моя сумочка? Такая красная, с расстегнутым верхом? Толя, вы не видели, куда я ее заложила? Я ведь вошла с сумкой?
– Не видал, Марина Борисовна.
– Подумайте, какая неприятность!.. Там все мои деньги, паспорт, профсоюзный билет... Если еще в институте оставила – полбеды. А если в троллейбусе? Или в магазине?
Сумочки нигде не было видно. Поискав немного, Марина Борисовна махнула рукой и развеселилась:
– Сама найдется. Надо только ее обмануть, сделать вид, что не ищешь, тогда найдется. А не найдется – что делать. Не в первый раз. Надо платить за свою рассеянность.
Анна Григорьевна кашлянула.
– Постойте, Анна Григорьевна, я сейчас. Сумочка потеряна, но вы не унывайте. Помнится, на прошлой неделе в шкафу у меня что-то копошилось. Дайте взглянуть.
Марина Борисовна открыла дверцу бельевого шкафа, и оттуда к ее ногам мгновенно вывалился целый клуб тряпья: чулки, скатерти, полотенца. Она смутилась и стала запихивать клуб обратно. Он запихнулся, но вместо него с готовностью вывалился другой. В сердцевине этого второго клуба мелькнуло нечто зеленое.
– Деньги! – с торжеством возопила Марина Борисовна. – Я же вам говорила!
Она подняла с пола несколько трехрублевок.
– Какое счастье! А я и не знала, что у меня столько денег! Как приятно: потерять и снова найти. Нате три рубля, Анна Григорьевна, только больше уж не просите, не дам.
– Небось, дашь! – подмигнула соседка, поцеловала трехрублевку, махнула ею в воздухе и с каким-то немыслимым пируэтом исчезла.
– Несчастная женщина, – сказала Марина Борисовна дрогнувшим голосом. Очень хороший человек, вот только пьянчужка. Как выпьет – сразу ругаться. Раньше я этого совсем не выносила, а теперь привыкла. Лексикон как лексикон. У нее даже бывают интересные словообразования. А вы заметили, какая она хорошенькая?
Гарусов молчал. Он этого не заметил.
– Нет, безусловно хорошенькая, только ей надо зубы вставить. Очень несчастная. Ей категорически надо замуж. Понимаете? У нее был муж, по-видимому, неплохой человек, но, знаете, как это бывает, – ушел к другой. Ребенок был и тоже умер. Ничего не осталось, совсем одна. Что делать? Книг не читает, работа скучная, диспетчер гаража, остается одно: женская жизнь, а ее-то и нет. Роятся в окрестности разные мужские экземпляры, но ничего серьезного. Один был – я просто радовалась, вполне порядочный, по профессии шахматный тренер или что-то в этом роде. Очень ее любил, но ничего не вышло. Оказался женат прочно и трусливо. Дал ей на пальто и скрылся. Она очень горевала. Теперь уже ничего. Спасибо, говорит, хоть пальто осталось. Теперь на горизонте засветился новый... Опять ничего обнадеживающего... Постойте, Толя, нет ли у вас холостого товарища?
– Кажется, нет. Все женатые. Впрочем, есть один холостяк. Вы его знаете – Федор Жбанов.
– Жбанов? – Марина Борисовна задумчиво наклонила голову. – Нет, не подойдет. Ведь он, кажется, тоже... Впрочем, может быть, это идея. Общность, а не противоположность интересов. Я еще подумаю. А теперь, Толя, пейте чай, у вас, наверно, внутри все пересохло...
Чай у Марины Борисовны был румяный, крепко заваренный, очень душистый, а на столе всего наставлено столько, как будто она ждала по крайней мере десять человек. Марина Борисовна сидела напротив, подпершись кулачком. Тонкие полуседые волосы легко свисали по ту и другую сторону пробора.
– Кушайте, Толя, пожалуйста. Возьмите еще пирога. Люблю, когда едят.
Гарусов ел.
Дверь скрипнула, приоткрылась, и в комнату вошел тощий серый кот с пылающими янтарными глазами. Он издал некий воинственный звук, всплеснул хвостом и стал точить когти о кресло. Немедленно вслед за ним вошел еще один кот, черный и толстый, на полусогнутых лапах. У этого глаза были зеленые. Коты стали друг против друга, выгнули спины, подняли шерсть и неистово заорали. Серый орал заливистым тенором, а черный – квашеным басом.
– Васька, Водемон, – сказала Марина Борисовна нежным голосом, – опять вы за старое! Надо вести себя прилично.
Коты не обратили на нее никакого внимания. Серый испустил душераздирающую руладу, зашипел и плюнул в черного. Черный в ответ ударил его вытянутой, как палка, передней лапой.
– Ах, как вы мне надоели, – сказала Марина Борисовна. – Ну, неужели нельзя между собой поладить? Черный кот забормотал низким утробным клекотом.
– Кошки? – переспросила его Марина Борисовна. – Ну и что же, что кошки? Разве мало кошек на улице?
На этот раз ответил серый, и выходило, что мало.
– Ну, что мне с вами делать? Раз не можете жить в мире, придется вас отсюда убрать.
Она взяла поперек туловища серого кота, взгромоздила на него черного и так, комком, вынесла обоих за дверь. Из комка торчала когтистая, твердая, как палка, черная лапа. Два тяжелых стука за дверью оповестили Гарусова о том, что коты выброшены. Через несколько минут вернулась сияющая, добрая Марина Борисовна.
– Простите, пришлось мыть руки. Очень невоспитанные звери.
– Это ваши?
– Собственно говоря, ничьи. Кормлю я. Очень хорошие коты. Васька и Водемон.
– Как вы сказали?
– Водемон. Знаете, из оперы "Иоланта", ария Водемона: "Кто может сравниться с Матильдой моей?" – пропела Марина Борисовна. – Впрочем, это, кажется, ария Роберта, а не Водемона. Неважно. Я вообще люблю всякую живность, но лучше бы они выясняли отношения не у меня в комнате. Вы не думайте, очень крепко они не дерутся, больше кричат.
Дверь скрипнула, и в щель просунулась черная лапа. Гарусов вскочил и стал ее выталкивать.
– Сумасшедший! – взвизгнула Марина Борисовна. – Вы делаете ему больно! Это же кот, а не мертвое тело! Васенька, входи, мой милый, входи, дорогой.
Черный кот, слабо мяукнув, ввалился в комнату, а за ним немедленно, стройный и мужественный, вошел Водемон и поднял забрало.
– Господи, а я только руки вымыла, что за беда!
– Почему вы на ключ не запираетесь? – спросил Гарусов.
– Ключа нет. Потерялся.
– Можно заказать. Хотите, я закажу?
– Бесполезно. Заказываю и теряю. Хорошо, что я в коммунальной квартире живу. В отдельную я бы никогда не попала.
Коты завопили в терцию.
– Совсем распоясались, – сказала Марина Борисовна. Гарусова осенило:
– Давайте я вам крючок сделаю.
– А вы умеете?
– Руками я все умею...
Гарусов выбросил котов, отыскал в недрах комнаты жестянку, пару гвоздей и за несколько минут приладил к двери вполне приличный крючок.
Марина Борисовна, подняв плечо к самому уху, смотрела на него извечно-восторженным взглядом интеллигента на мастера.
– Толя, вы гениальны.
– Что вы. Работа самая халтурная, без инструмента.
– Спасибо вам огромное.
Марина Борисовна снова вскипятила чай и заставила Гарусова сесть за стол. Гарусов ел, и ему было удивительно уютно. Время от времени кто-то из котов рыдал и бился в дворь могучим боком, но крючок только подрагивал.
– Что значит рука мастера, – говорила Марина Борисовна.
Вот уже и ночь углубилась, и коты затихли – наверно, ушли во двор доругиваться. Хлопнула наружная дверь, вернулась Анна Григорьевна, раскатилась было арией Кармен, но обо что-то стукнулась, выбранилась и ушла к себе. Гарусов все сидел.
А потом в нем словно что-то лопнуло, и он рассказал Марине Борисовне всю свою жизнь.
14
Через месяц Гарусов с Зоей и Ниночкой жили уже в Ленинграде, опять в общежитии для семейных. Зое здесь меньше нравилось, чем в Воронеже. Семейные были все какие-то гордые, скупо разговаривали и кухней пользовались мало, больше по столовым питались. Но Зоя не роптала, понимала, что ее дело последнее, был бы он, Гарусов, доволен. Задумал идти в науку – иди, она ему не помеха. Наоборот, все для него сделает, чтобы создать условия. Но Гарусов был теперь весь далекий, худой и холодный и на условия внимания не обращал. С горя Зоя поступила работать продавщицей в универмаг. Ниночка уже в школу ходила.
Гарусов дома почти не бывал, приходил поздно, говорил, что из института, кто его знает, может, и правду говорил. Ложился на раскладушке и подолгу на ней ворочался, звенел. По тому, что спал он отдельно, Зоя догадывалась, что у Гарусова опять какая-то женщина, но вопросов не задавала. Так они и жили во взаимном молчании.
А Гарусов по уши утонул в своей любви. Федор Жбанов дал ему ключ от комнаты, и два раза в неделю Гарусов встречался там с Валей. Он проходил с нею программу заочного института.
У Вали знаний не было никаких, а желания их приобрести – еще меньше. Иногда Гарусов удивлялся ее первобытному невежеству. Например, деля "а" на "а", она получала ноль.
– Ты подумай, – терпеливо говорил Гарусов.
– Ну как же, если на самого себя делить, ничего не получится. Мы это в школе проходили.
– Ничего подобного вы не проходили.
– Ты не комментируй, а скажи, сколько будет.
– Единица.
– Я и говорила: единица.
Спорить с нею было нельзя. Гарусов и не спорил. Сперва он пытался обучить ее хотя бы азам, но оставил эту идею. Понять она все равно ничего не могла. Единственное, что у нее было, – это попугайная память. Она позволяла ей затвердить наизусть несколько фраз без понимания. Так Гарусов и натаскивал ее перед экзаменами и зачетами. По каждому предмету она помнила несколько фраз, которые с голоса вкладывал в нее Гарусов. С неистощимым терпением. Если тебя спросят то-то и то-то, отвечай так-то...
Некоторые предметы (немногие) она сдавала сразу, другие заваливала и пересдавала на второй, на третий раз... Так, потихоньку-полегоньку, нес ее Гарусов на своем горбу через институт.
Что касается самой любви, то ее почти что и не было. Валя очень уставала, хотела спать, и Гарусов жалел ее, не настаивал.
А дружба была большая. Валя всегда делилась с Гарусовым всеми переживаниями. Главное, свекровь. Контролирует, вмешивается, не доверяет. Всюду со своим мнением. Неужели мы такие же будем, когда состаримся? Страшно подумать! Скорее бы уж получить квартиру. Дом-то строится, но как медленно... Они с Лекой ездили смотреть постройку: только третий этаж выведен! Скорее бы! Еще год такой жизни – лучше умереть. Вот уж девятый этаж, скоро подведут под крышу... Новые заботы. Ну, квартира, а чем обставить? Не бабкину же мебель туда везти, со всеми клопами, да и не даст бабка. Появились в Валином разговоре новые слова: гардеробы, шкафы, серванты. А Гарусов и не знал, какая разница между буфетом и сервантом. Валя ему объяснила. Он слушал ее сочувственно: в самом деле, не ехать же в пустые стены? Вот уже и квартира стала реальностью, Валя с мужем ездили ее осматривать. Хорошая квартира, хоть и девятый этаж. А главное, сами себе хозяева...
Однажды Валя пришла на занятия вся заплаканная. В чем дело? Да так, пустяки, не хотела рассказывать, но Гарусов силком выспросил. Оказалось, все дело в мебельном гарнитуре. Подруга обещала достать по знакомству, как paз такой, как мечтала Валя: гедеэровский, полированный, всего пятнадцать вещей, сразу на всю квартиру. Одно беда: денег нет, а откладывать нельзя, теперь такие вещи с руками отрывают. С Лекой поругалась, не хочет брать в кассе, говорит, и так задолжали. Впрочем, это все пустяки, жили без гарнитура и дальше проживем. Главное, без свекрови, а гарнитур...
Она махнула рукой, но губы у нее дрожали. Гарусов отнесся к ее огорчению очень серьезно, сказал ей, чтобы не расстраивалась, он постарается ей помочь. "Что ты, Толя! Ты уж и так сделал для меня слишком много!" Но он уже принял решение и стал действовать. Задолжал в кассе взаимопомощи, Федору Жбанову, Марине Борисовне, но принес-таки и выложил перед Валей тысячу новыми.
Он уже знал, что будет. Валя будет отказываться, плакать, но потом все-таки возьмет. Так оно и вышло: взяла, и даже скорее взяла, чем он думал, и плакала самую чуточку. Поцеловала его, была ласкова, но Гарусов не очень был счастлив, хотя уверял себя, что очень. Какая-то заноза сидела у него в душе. Может быть, дело было в том, что она взяла деньги, как нечто незначительное, само собой разумеющееся? Он стыдил себя за эти мысли. Мелочный, корыстный человек. Слез ему было надо! Валя – не такая, ей на деньги наплевать, взяла и забыла...
Войдя в долги, Гарусов только немного урезал сумму, которую давал Зое на хозяйство, зато свирепо урезал себя самого. Нередко по неделям он вообще не обедал. Это хорошо знала Марина Борисовна, с которой он раньше всегда ходил в столовую, а теперь перестал. Нужно ли говорить, как бы охотно она за него платила! Но он не разрешал, с какой-то даже кусачей твердостью: "Я и так должен вам довольно крупную сумму. Пока ее не выплачу, не хочу принимать других одолжений". Такого определенного Гарусова Марина Борисовна даже боялась и, страдая, откладывала в сторону сумочку. А вообще, она к нему привязывалась все больше. Они теперь много времени проводили вместе: их столы на кафедре стояли бок о бок, образуя как бы один стол. Гарусов сидел по вечерам, и Марина Борисовна сидела. Она привыкла видеть левым глазом склоненную над столом голову Гарусова и его внимательный правый глаз, прилежно шествующий по странице. Они переговаривались, часто даже не поднимая голов. При людях они говорили только о работе. Как только оставались одни, разговор переходил на личную тему. Гарусова это жгло, а то, что его жгло, не могло не волновать Марину Борисовну. Внешне-то она волновалась куда больше, чем он. Он был спокоен и слегка загадочен. Как будто бы он сидел где-то там, у себя в глубине, внезапно оттуда возникал, произносил несколько слов и снова погружался обратно.
– Вчера мне позвонили и на сегодня назначили встречу, – ровным голосом говорил Гарусов, не отрывая глаз от журнальной статьи.
Марина Борисовна мгновенно отзывалась трепетом:
– Что же, я очень рада, если это вас самого радует.
– Конечно, радует как человека. Ведь эта встреча – сверхплановая, не по делу, а просто так. Значит, у нее есть желание меня видеть...
– Дай бог, – с сомнением говорила Марина Борисовна.
– Ваше сомнение я понимаю. Вы приписываете ей одни только корыстные цели.
– Боюсь, что да.
– Конечно, возможна и такая трактовка.
– Толя, не подумайте, что я пытаюсь на вас влиять...
– А что? Повлиять на меня было бы неплохо. Но я и без влияний могу рассуждать трезво. Я сам вижу: чем больше мы с ней встречаемся, тем больше наши отношения запутываются. И в материальном смысле, и во всех других.
– Да, и я боюсь, что они не дадут вам счастья.
– Смотря как понимать. Счастье – это не обязательно жить вместе. Я, например, испытываю счастье оттого, что ей помогаю.
– Ладно, испытывайте. Но нельзя же помогать без конца, совсем забывать о себе!
– Почему нельзя?
...И в самом деле, почему? Тут Марина Борисовна не могла найти убедительных слов. Восклицания вроде: "Вы же себя губите!" или: "Посмотрите, на кого вы стали похожи!", противные ей самой, явно не достигали цели. Иногда она робко пыталась напомнить о Зое и Ниночке. Тут получалось еще хуже – Гарусов немедленно погружался в свою глубину, порою даже на несколько дней, от чего Марина Борисовна очень страдала. Когда он вновь оттуда возникал, она сияла, как именинница, и готова была на любые уступки. Но долго она уступать не могла, опять начинались споры. Иногда он ее доводил буквально до слез, и она по-детски просила:
– Ну, Толя, ну возьмите у меня денег, ну, пожалуйста! Хотите, я, как ростовщик, стану брать с вас проценты? Вы этим даже мне поможете, ладно?
– Нет. У вас самой плохо с деньгами, я знаю.
– Ничего. Сегодня плохо, завтра хорошо. Я достану, выкручусь.
– Нет.
– До чего же вы упрямы! Я еще тогда в этом убедилась, когда вы работали в кружке. Упрямство и одержимость. Вы себя голодом уморите, как Гоголь.
– Не беспокойтесь, Марина Борисовна. Я к хорошей жизни не привык. Умею себя ограничивать.
– Не лучше ли было бы ей себя ограничить... хоть немного?
– Она не так воспитана, чтобы себя ограничивать. Отчасти я ее сам воспитал. Я ей внушил, что очень много получаю. А она – человек бескорыстный.
– Бескорыстный? Ну уж...
– Вы ее не знаете, а я знаю. Она от ботиков ушла.
– От каких ботиков, боже мой? С вами с ума сойдешь.
Гарусов рассказал про ботики. Марина Борисовна была тронута:
– Может быть, я к ней несправедлива... Но грустный вид и хроническое безденежье Гарусова снова делали свое дело.
– Неужели вы не видите, – иногда взрывалась Марина Борисовна, – что она и не думает выходить за вас замуж?
– Вполне возможно. Но это еще не причина, чтобы я перестал ей помогать. Я вижу: человеку трудно, я могу человеку помочь, и я помогаю.
Это отвлеченное "человеку" больше всего бесило Марину Борисовну...
Однажды Гарусов возник из своей глубины несколько менее, чем всегда, спокойный и сообщил:
– Вчера я ходил туда, на новую квартиру, и видел Валиного мужа.
– Ну, ну, – встрепенулась Марина Борисовна.
– Я уже давно хотел съездить, посмотреть, а вчера знал, что ее не будет дома...
– Ах, рассказывайте, не тяните, что за манера такая, прямо иголкой за нерв. Садист.
– Ну, что? Отворяет мне человек. Я сразу понял, что это он.
– И какой?
– Мне понравился. Высокий, белокурый, как говорят: открытое русское лицо. Довольно интересный, несравненно лучше меня. Я бы на ее месте не колебался, с кем жить.
– Она, кажется, и не колеблется, – съязвила Марина Борисовна. – Простите, Толя. И как же вы с ним, разговаривали?
– Недолго поговорили.
– Давайте, давайте, весь разговор, всеми словами.
– Всеми словами не помню. Я сказал, что Валин знакомый, просил передать привет от Гарусова.
– А он?
– Говорит: "Заходите, подождите, она скоро придет". Я-то знал, что не скоро. Зашел...
– Дальше что?
– Он бутылку поставил и банку пастеризованной черной икры. Я пить и ждать не стал, а квартиру осмотрел. Хорошая квартира, и мебель моя стоит. Телевизор – я и не знал, что они купили. Усмехнулся и ушел. Теперь Валя рассердится, когда узнает, что я там был.
Через два дня Гарусов пришел чернее ночи. Марина Борисовна еле дождалась, пока они остались одни.
– Толя, в чем дело, что-нибудь плохо?
– Ну да. Очень рассердилась. Даже кольцо хотела вернуть, которое я подарил. Говорит, я по отношению к ней поступил неблагородно. Не по-рыцарски. Если бы я не ходил туда, ничего бы не случилось.
– А что случилось-то?