6
Возвращались домой обожженные солнцем, голодные, насквозь пропахшие дымом костра, и внесли с собой в дом тот специфический таборный запах, которым пахнут на всем белом свете только люди кочевые - цыгане да пастухи.
Колька и Василий Гаврилович принялись возбужденно рассказывать о рыбалке, а Петр Петрович, кинув в дождевую бочку садок с двумя щурятами и десятком окуней, в самом смутном настроении прошел на кухню и ждал, когда подадут обедать.
Рыбалка ничего не прояснила. Теперь он решительно не знал, что думать, что делать дальше. Держать себя так, как держал на рыбалке Колька, мог только или совершенно невинный младенец, либо уж слишком ловкий и опытный негодяй.
Накормив брата обедом, Софья попросила его пройти на терраску и показала повестку: их вызывали назавтра в милицию. И еще она показала десятирублевую бумажку, сказав, что деньги эти нашла в кармане у Владика. Хотела постирать Кольке брюки, а по ошибке (ростом ребята были почти одинаковы) взяла другие. Перед тем как кинуть в корыто, вывернула карманы - и вот...
Десятирублевка была новенькая, явно из тех, которыми Петр Петрович получал свои отпускные. Многократно и тщательно сложенная, она могла уместиться в самом маленьком кармашке.
Юлия Ильинична с утра ушла на пляж, и Петр Петрович решил действовать сам, не дожидаясь жены.
- Откуда взялись у тебя эти деньги? - спросил он сына, забравшись к нему на чердак.
Владик молчал.
- Откуда у тебя, я спрашиваю, деньги?! - повторил Петр Петрович, чуть напрягая голос.
Сын, отвернувшись к стене, нехотя произнес:
- Это мои деньги.
- Я не спрашиваю чьи. Я хочу знать, о т к у д а они у тебя? Где ты их взял? Отвечай!..
Владик, не оборачиваясь, принялся выщипывать вату из старого лоскутного одеяла. Петр Петрович смотрел на его загорелую шею, лопатки, на заросший густым золотистым волосом затылок, на большое розовое ухо и округлую щеку, на которой золотился первый юношеский пушок, и чувствовал, как от тупого и непонятного упорства сына он сам начинает наливаться злым, нехорошим чувством.
- Не желаешь разговаривать?! - произнес он зазвеневшим от напряжения голосом. - Ну что же, подумай... - И полез с чердака, чтобы избежать еще одной неприятной сцены.
Как только вернулась жена, он рассказал ей и о повестке из милиции, и о находке Софьи, и о своем разговоре с сыном.
Юлия Ильинична выслушала мужа с каменным лицом, молча осмотрела поданную ей десятирублевку.
- Ты не давала ему таких денег?
- Нет, столько не давала. В кино там, в школу в буфет давала какую-то мелочь, ну рубль иногда, но чтобы сразу столько - этого не было...
- И как же ты на все это смотришь?
- На что "на это"?
- На то, что случилось.
- Кто, я?
Она была в замешательстве, явно тянула с ответом.
- Знаешь, - собравшись с духом, сказала она наконец, - все-таки я не уверена, что так мог поступить именно Владик. Не подбил ли его на это Колька? Кстати, как он вел себя там, на реке?
- Как! Нормально вел, и вообще... Но при чем тут опять-таки Колька? Почему это надо стараться каждую дырку обязательно Колькой заткнуть?! - проговорил Петр Петрович, с усилием сдерживаясь.
- Да потому, что ты еще сам не знаешь, что это за тип! Он себя еще покажет, вот увидишь!
- А, снова ты за свое! - отмахнулся он. - Вот когда "покажет", тогда и говорить будем.
- Поздно будет тогда говорить! - крикнула Юлия Ильинична. И закончила угрожающе: - Словом, разберутся с твоим Колькой. Завтра же, в милиции!
- Значит, повестка - твоих рук дело?! - пораженный догадкой, спросил Петр Петрович. - Слушай, ну что ты наделала?!
- Только то, о чем сам просил. Сходила еще раз в милицию и заявила.
Петр Петрович был ошарашен. То, чего он больше всего опасался, жена совершила с бездумной, с птичьей какой-то легкостью. Неужели она действительно так поняла вчерашний их уговор? Или притворяется?
- Ну что ты уставился на меня? - перешла в наступление Юлия Ильинична. - Или снова будешь утверждать, что тебя не так поняли?!
Да, именно это он и хотел ей сказать, но промолчал и только похлопал глазами, совсем сбитый с толку.
- Что, так вот и будем стоять? - с вызовом глянула на него жена. Она уже повернулась и хотела уйти, но он схватил ее за руку.
- Вот что... - Петр Петрович в волнении переглотнул. - Ты сейчас же, сию же минуту отнесешь повестку обратно и скажешь, что вышло недоразумение. И никакого Кольки завтра у них не будет. Ясно тебе?
- Так вот и побегу, дожидайся!
- В таком случае я пойду туда сам.
- И этого ты не сделаешь, потому что там лежит мое письменное заявление... Да пусти же ты мою руку! Что, как клещ, вцепился? Отпусти!..
Глубоко, всей грудью вздохнув, он выпустил ее побелевшие пальцы.
- Ты сама-то хоть понимаешь, что можешь сделать с мальчишкой? А если он ни в чем не виноват?!
- Ничего, не сахарный, не размокнет.
- С Софьей хотя бы ты посоветовалась? Ее-то согласия ты спросила? Или ты позабыла, что Софья - его законная мать?
- Спросила, не беспокойся!
- Тогда вот что... Колька завтра один в милицию не пойдет. А если и пойдет, то только вместе с Владиком, - заявил Петр Петрович.
- Совсем рехнулся! При чем тут Владик?
- Это - мое последнее слово. И пожалуйста, больше не спорь.
Спать в эту ночь они легли порознь. Юлия Ильинична осталась на терраске, а Петр Петрович пристроился на раскладушке в сенях.
Он долго не мог уснуть. Лежал и думал, уставив глаза в потолок, закинув худые длинные руки за голову.
Он думал о том, какой обаятельной, милой казалась ему жена, когда они познакомились, Он учился тогда на четвертом курсе и дружил со своей однокурсницей Ларисой Сомовой, тоже фронтовичкой. Оба жили в общежитии, заходили друг к другу, чтобы вместе пойти в читалку или в студенческую столовую. Вместе сидели на лекциях, на семинарах, ходили в театр, в кино. Лариса была под стать ему, высока, стройна. Она курила и тоже носила очки. Их настолько привыкли видеть вместе, что заранее считали мужем и женой и называли в шутку "четыре фары" или же "две каланчи".
Как-то перед Ноябрьскими праздниками Петру, бывшему тогда на факультете заместителем секретаря партийного бюро, поручили просмотреть программу факультетской художественной самодеятельности. Он пришел в студенческий клуб, договорился о порядке "прогона" и, усевшись в угол, стал смотреть номера. Одни были получше, другие похуже, но в общем-то все было пока приемлемо. Как-никак самодеятельность, большего тут, пожалуй, и спрашивать было нельзя.
Среди прочих номеров ставились отрывки из лавреневского "Разлома". Лямин смотрел из своего угла, как заводными куклами двигаются по сцене, граммофонным голосом произносят чужие слова Берсенев, Годун, другие матросы, Штубе, Татьяна, и все чаще и чаще прикрывал рот ладонью, чтобы не выдать безудержной зевоты. Глаза его уже слипались, когда на сцену в открытом платье из серо-голубого шелка, с несколькими розами в руке, с хохотом выскочила белокурая эксцентричная Ксения, младшая дочь Берсенева, очаровательная сумасбродка. Попикировавшись с Татьяной, старшей сестрой, она уселась в кресло и запела:
Я не такая, я иная,
Я вся из блесток и минут,
Во мне живут истомы рая,
Интимность, нега и уют...
Затем заявила с капризностью разбалованного ребенка:
"Что-то скучно стало. Чего-то хочется. "Я хочу любви небывалой, любви не мужской и не женской..."
И словно бы свежим ветром пахнуло со сцены! Сонливость слетела с Лямина, он с интересом начал смотреть спектакль. Но как только исчезла со сцены Ксения, перед глазами вновь замелькали одни заводные куклы.
Но вот она, напевая веселенький мотивчик французской шансонетки, вновь появилась на сцене в цветастом японском халатике и на вопрос Татьяны: "Ты откуда?" - сказала:
"Из ванной. Отхаживалась. Вчера у Лили Грохольской был детский крик на именинах. Налакались шампанского, как извозчики. Пропивали уютный, навсегда потерянный мир и приветствовали зарю неизвестного будущего".
И тут же:
"Назло буду петь "Пупсика" и хлестать шампузу... После нас хоть потоп... После нас хоть две лужи..."
Держалась она на сцене с такой завидной непринужденностью, эта молоденькая второкурсница с милым своим, почти детским лицом, но с сильно, по-женски развитой фигурой, будто была специально создана для такой роли.
В студенточке явно была изюминка. И вот об этой-то самой изюминке Петр горячо говорил при обсуждении программы концерта.
После, уже без грима, студенточка догнала его у раздевалки и, снизу вверх засматривая в глаза Лямину своими темными лукавыми глазами, спросила:
- Скажите, я в самом деле вам очень понравилась? Это вы - честно?
Он засмущался, но тут же взял себя в руки и строже, чем нужно, поправил ее:
- Не вы понравились, а ваша роль, то, как играли вы, ясно?
- Очень даже все ясненько!
Она сорвалась со своим портфельчиком с места и весело заскакала к дверям, совсем по-детски - ну чистый ребенок! - перепрыгивая на бегу с одной ноги на другую. В дверях обернулась, улыбнулась ему, послала воздушный поцелуй, сделала этак вот ручкой - и скрылась, исчезла, чертенок...
Теперь, когда она была без парика и без грима, волосы у нее оказались не белокурыми, а густыми и черными, а фигурой и смуглым лицом напоминала она испанку.
И снова Петра поразило в ней это сочетание юного, почти детского лица с развитой не по годам женской фигурой.
Вскоре они познакомились.
Прежде, при всяком новом знакомстве с ним, чуть ли не каждый спешил скаламбурить: "Краски - дело мамино, моя мама - Лямина". И было в этом такое, что унижало. Не повторила подобную пошлость одна только Юлия, и за одно уже это он был благодарен ей.
Студентом Петр считался многообещающим, он был оставлен в аспирантуре. Юля была красива, мила, казалась ему талантливой. При ней он сначала робел и терялся. Хотя на целый десяток лет она была моложе его, но оказалась гораздо смелее и предприимчивее, пошла на сближение первой. Тем неожиданнее казалось ему свалившееся на него вдруг счастье...
Поступив в аспирантуру, Петр женился на ней, и они сняли комнату. Сразу же после женитьбы он захотел ребенка, но молодая жена воспротивилась. Ребенка он получит не раньше, как они встанут на ноги. А кроме того, надо же ей доучиться и получить диплом?!
Это казалось разумным, и Петр согласился. Но, выйдя замуж, она запустила учебу. Ему приходилось писать за нее курсовые работы, натаскивать перед сессиями, он даже писал за нее диплом. Тем не менее Юлия после защиты диплома, едва отработав в школе обязательный срок, засела дома и принялась вдруг бегать по магазинам, по вернисажам, по парикмахерским и ателье. Правда, пыталась было поступить в театральную студию, но на экзаменах провалилась. А Петр, вместо того чтобы заниматься своей диссертацией, стал бегать по редакциям и издательствам в поисках "левого" заработка, - надо было не только самим себя обеспечить, но и откладывать на квартиру, нельзя же всю жизнь угол снимать!..
Окончив аспирантуру, он даже не защитил диссертации. Не без труда (да и не без помощи кое-кого, кто продолжал в него верить) удалось остаться на факультете преподавателем, без степеней и ученых званий.
Наконец-то приобрели они и квартиру в кооперативном доме. Двухкомнатную, отдельную (помогли деньгами ее родители). Он радовался, полагая, что наступил конец всем его беганьям и появилась возможность серьезно заняться научной работой, но вскоре же убедился, что это не так.
За квартиру нужно было расплачиваться, квартиру нужно было обставлять, причем мебелью самой модерновой. Так захотела жена. У них появился Владик. Сын рос, взрослел. И снова Петру приходилось бегать, выпрашивать хоть какую-нибудь работу, выжидая, где что дадут. Даже к лекциям своим он стал теперь готовиться урывками.
Неужели он, Петр Петрович, самы виноват во всем? Неужели он, занятый устройством своего семейного благополучия, упустил что-то главное? Нет, что-то тут нужно делать. И делать немедленно.
7
Городское отделение милиции размещалось в нижнем этаже полукаменного двухэтажного здания. Верхний этаж, деревянный, занимал горсовет.
Петр Петрович с женой и ребятами явились ровно к одиннадцати. Вместе с ними пришли и Софья с Василием Гавриловичем.
В маленькой приемной с голыми, побеленными известкой стенами стояло несколько стульев, запачканный чернилами канцелярский стол и еще деревянный диван, порядком обшарпанный. Обстановку дополняла железная урна возле двери в углу.
Дежурный сержант не поднимаясь спросил: "По вызову?" - и, получив ответ, продолжал ковырять под ногтями обломком спички.
Из-за обшитой дерматином двери с табличкой "Следователь" доносились сердитые голоса. Петр Петрович прислушался.
Там, за дверью, кого-то распекали. За скандалы, за пьянство, за драки в семье. Вскоре дверь распахнулась, и от следователя вышел пожилой, с сединой в голове мужчина в замасленной рабочей спецовке. Натягивая на голову плоский блин кепки, он оглядел присутствующих с кривой вымученной улыбочкой: дескать, слыхали небось, как там меня? Ну то-то! Чего другое, а это они умеют, на это они мастера...
Петр Петрович глядел на него с удивлением, - никак не думал, что можно пить и скандалить в таких почтенных летах.
В двери показался капитан - низенький, с туповатым коротким носом. Взмахом головы откинул со лба рыжеватый курчавый чуб, падавший гроздью на левую бровь, крикнул уходящему в спину:
- Смотри, Куприянов, чтоб это в последний раз! Потом на нас не пеняй, на себя будешь жалиться, ясно?!
Седоватый Куприянов обернулся и искательно осклабился: дескать, ясно, все ясно, чего же тут не понять! Но едва капитан отвернулся, подмигнул ему в спину, и стоптанные его башмаки застучали по коридору на выход.
- Следующий! - крикнул вдруг капитан, обведя сидящих круглыми, чуточку шалыми глазами.
Почему-то сразу же оробев, сознавая свою робость и от этого робея еще больше, Петр Петрович подошел к нему, объяснил, в чем дело, и попросил, чтобы сначала поговорили с Владиком.
Глаза капитана тут же отыскали подростка. Капитан повелительно дернул головой: входи! - и взглядом своим, словно клещами гвоздь, выдернул Владика с места.
За спиной капитана, в глубине комнаты, рисовалась фигура в штатском. Это, видимо, и был следователь.
Владик тоже заметно оробел, но прошествовал в комнату, стараясь не терять достоинства.
- Неужели и на ребенка он будет так же кричать?! - прошептала Юлия Ильинична, и подсиненные веки ее чуточку покраснели.
Колька - тот сидел сгорбившись, с каменным побелевшим лицом, и не сводил с зарешеченного окна приемной глаз, зажав худые руки в коленях.
За дверью вновь послышались голоса, громкий и жесткий - капитана, спокойный, сдержанный - следователя. Владик что-то там отвечал, но так тихо, что разобрать было невозможно.
Допросили его на удивление быстро, через какие-нибудь пять или семь минут он уже выходил, улыбаясь, со следами пережитого волнения на лице, но все так же стараясь держать высоко свою голову.
Юлия Ильинична кинулась к нему, взяла за руки, отвела в сторонку, и они принялись перешептываться,
А из-за двери уже гремело:
- Следующий!
Софья тронула руку окаменевшего Кольки:
- Ступай, сынок.
Нескладный, чуточку косолапый, Колька запнулся, входя, и едва не упал. Дверь за ним тотчас же захлопнулась, и оттуда долго не было слышно ни звука. Потом ручейком зажурчал голос следователя, спокойный и ровный. Послышались ответы Кольки, сбивчивые, неуверенные. Вмешался еще один голос, властный и жесткий. Голос Кольки набух слезами, стал напряженным, и теперь можно было отчетливо разобрать, о чем там, за дверью, шел разговор.
- ...Значит, не крал, говоришь. А кто же тогда украл?.. Ага, не знаешь! Та-а-к... Ну, а дыру в заборе тоже не ты проделал?
Петр Петрович напрягся: что-то скажет племянник? Но Колька не отвечал. Софья нервно комкала в пальцах свой носовой платок.
За дверью прошелестел Колькин шепот.
- Громче говори, не бойся! - послышался голос капитана. - Когда в чужой огород лазил, не боялся ведь?
- Я проделал, - выдохнул Колька.
- А зачем она тебе, та дыра? - послышался голос следователя.
И опять тишина. Напряженная, долгая.
- Как тут душно! - Софья обернулась к дежурному. - Нельзя ли окно открыть?
Сержант покосился на нее:
- Не открывается.
- Ну, тогда дверь хотя бы...
Василий Гаврилович поднялся, открыл входную дверь.
Из коридора потянуло сырыми, только что вымытыми полами.
- Что, молчать будем? - снова послышался голос капитана. - Зачем дыра, тебя спрашивают!
- По ягоды лазил, - ответил после молчания Колька.
- Что у вас, своих ягод нет? - поинтересовался следователь.
- Нет.
- А вчера к нам женщина приходила, твоя мать, кажется... Так она говорила, что у вас у самих ягод много.
- Это не мать приходила.
- Ну не все ли равно! Главное, что у вас у самих есть ягоды.
- Таких нету.
- Каких "таких"?
- А дикого тополя.
- Что это еще за дикий тополь?
Но Колька вдруг опять замолчал.
- Да врет он все, зубы нам заговаривает! - взорвался вдруг капитан. - Ты вот что, пацан... ты эти свои штучки брось! Ты сразу нам говори: где спрятал деньги?!
- Не брал я их, - отвечал могильным голосом Колька.
- А кто же тогда их взял? Ну кто?!
- Откуда я знаю!
- Та-ак...
И снова за дверью стылая тишина.
- Господи! - судорожно вздохнула Софья, поднялась и приникла ухом к двери, прислушиваясь.
Дежурный взглянул на нее, но ничего не сказал.
- Нет, вы только поглядите на него! - нарушил тишину голос капитана. - Такой сопляк - и еще изворачивается! - произнес он удивленно. И назидательным голосом продолжал: - Ты у кого украл? У своих же родных, вот у кого! Ты эти денежки прикарманил, думаешь сам поживиться, велосипед себе завести, а родным твоим вот уже месяц как кушать нечего!..
- И н-ничего я не прятал! - ответил рвущимся голосом Колька.
- Ага, не прятал, - как бы согласился капитан. - Значит, все-таки не хочешь по-хорошему? Хочешь, чтобы мы к вам с обыском пришли?! И придем, ты не думай! Понял? И найдем эти деньги! Найдем за милую душу, если будешь упорствовать! Только тогда уж на нас не пеняй, судить-тебя будем, понял? Судить, как преступника!.. Ты лучше сам эти деньги верни. И вот тебе срок: чтобы завтра же утром они вот на этом столе лежали!
- Да не брал я их! - вдруг захлебнулся, затрясся в рыданиях Колька. И принялся с отчаянием выкрикивать: - Не брал!.. Не брал!.. Не брал!..
Софья обернулась, беспомощно взглянула на брата. "Ну можно ли так с ребенком?!" - говорили ее налитые страданием глаза.
Петр Петрович отвел свой взгляд в сторону.
Василий Гаврилович сидел с плотно сомкнутыми губами. На лице его стыло ждущее, напряженное выражение, словно идти на допрос была сейчас его очередь.
Но вот дверь распахнулась снова, и в створе ее показался взъерошенный капитан.
- Следующий! - снова выкрикнул он, напрягая голос.