- Простите, Яков Евстигнеевич, я не совсем понимаю, в чем, собственно, дело?
- А чего понимать? Тута и понимать нечего. Ономеднесь вышел я в свой огородец, гляжу, а в ём дыра проломата и вишенья куста как не бывало, ягода оборватая вся... Ваших ребяток за эфтим делом будто бы видели, ваших!
- Я, Яков Евстигнеевич, сам лично в этом разберусь! - заверил Петр Петрович построжавшим голосом. - Разберусь, и если что...
- Поздо уж разбираться-то, поздо, нету уж вишенья-то! А ребят-то учить надобно не чичас, а когда ишо поперек лавки лежали.
- Совершенно с вами согласен, - поддержал его Петр Петрович и решил больше времени не терять. - Я, Яков Евстигнеевич, к вам по делу...
И, не давая больше возможности старику опомниться, он торопливо пересказал, что его сюда привело. Изложив свою просьбу, добавил, носовым платком стирая обильный пот с лица:
- Я расписку могу написать, если вы пожелаете. Или оставить в залог свой документ - паспорт там, удостоверение... Положение у нас, сами понимаете, критическое.
Старик выслушал его внимательно. Петр Петрович неожиданно почувствовал, как зашевелилась в нем надежда. "Даст, обязательно даст! - думал обрадованно. - В противном случае зачем бы ему тянуть время?"
Евстигнеич раздумчиво пожевал провалившимся ртом: "Мда-а, не оборонил господь... Такие суммы, такие суммы!" Потом уточнил, подумав:
- Дак, значит, и на дорогу ничего не осталось?
- Ровным счетом ничего, ни одной копеечки, Яков Евстигнеевич! - готовно подтвердил Лямин.
- И скоко ты просишь? - помедлив, осведомился старик.
Еще не совсем поверив, что надежды его сбываются, остерегаясь неосторожным словом спугнуть успех, Петр Петрович не очень уверенно произнес:
- Нам, Яков Евстигнеевич, не так уж много и надо-то, в сущности. Рублей бы пятидесяти хватило...
Сказал - и упер глаза в старика, чувствуя, как схватилось в груди дыхание.
Старик сидел молча, нахохлившись, словно больной старый кочет. Весь подобрался, сгорбился, навалившись руками и узкой грудью на суковатую палку, прижимая тыльную сторону ладоней жиденькой, клочковатой, словно молью изъеденной бородой.
Руки у Евстигнеича были землистого цвета, окостенелые, с темными вздутыми венами, в которых, казалось, уже не двигалась, а лишь медленно стыла холодная черная кровь. Пальцы негнущиеся, с обызвестковавшимися ногтями. Сами ногти неряшливо длинные, не стриженные давно. Да и стричь-то, пожалуй, было теперь невозможно. Тронь, приложись к ним ножницами - и начнут эти ногти крошиться, в прах рассыпаться, в известковую пыль.
Евстигнеич вновь пожевал провалившимся ртом.
- Вот и все-то вы так, - начал он укоряюще. - Когда надо чего - в ногах готовы валяться, крест целовать. А как отдавать - с огнем никого не сыщешь...
Лямин даже привстал с табуретки.
- А вот это уж вы напрасно, Яков Евстигнеевич, совершенно напрасно! - заговорил он обидчиво. - Я, если хотите знать...
- Знаю. Такой же, как и все прочие. А ты, думаешь, лучше? Знаю, не говори, - прошамкал старик. И, чуточку помолчав, осведомился совсем уж мирно: - Когда собираешься ехать-то?
Петр Петрович сказал. И, снова пугаясь, как бы не упустить удачу, которая, казалось, была уже у него в руках, заговорил еще быстрее и убедительнее:
- А что касается денег, то вы, пожалуйста, не беспокойтесь! Вышлю немедленно по приезде, буквально в тот же день. Вы только скажите, как вам будет удобнее. Переводом с доставкой на дом? - это чтоб самим на почту не ходить. А можно телеграфом, так быстрее. Словом, как вы сами пожелаете. А самое вер...
Он не докончил, запнулся, потому что старик, как нарочно, совсем некстати раскашлялся и кашлял мучительно долго.
"А все-таки он неплохой, даже добрый, в сущности, человек. Только вот больной и слабый очень! - глядя, как тот, сотрясаясь всем своим щуплым телом, заходится в кашле, подумал Петр Петрович с внезапно вспыхнувшим умилением. - И напрасно, наверное, на него наговаривают. Как ведь иной раз бывает? Составят о человеке мнение, навесят ярлык, - и на всю свою жизнь человек, как тот черный кобель из пословицы..."
Евстигнеич наконец-то кончил кашлять. Вытянув из кармана черную, как прах, тряпицу, вытер мутные слезы, отхаркнул в помойное ведро за собой и сидел, тупо уставя в пол замученные глаза, сипло и тяжело отдыхиваясь.
- В грудях севодни чевой-то теснит. Лежать бы надо, а я вот с тобой тут... - снова заговорил он одышливо. Потом с кряхтением поднялся, вытащил из кармана ключи и побрел к двери. - Вот уж тебя провожу, - да и лягу...
Лямин тоже поднялся.
- Яков Евстигнеевич, - заговорил он растерянно, - а как же моя просьба?
- Какая такая просьба?
- Я же... взаймы прошу у вас, в долг, - полагая, что сам во всем виноват, сам не смог объяснить старику все как следует, потерянно вымолвил Лямин. И добавил просящим шепотом: - Яков Евстигнеевич!..
В выцветших глазках Евстигнеича вспыхнул и потух зеленый огонек.
- Што ты, што ты, господь с тобой, - испуганно замахал он на Лямина. - Какие деньги, чудак человек, какие такие деньги?! Нету, нету их у меня, неоткудова им взяться-то!..
Все это было настолько нелепо, а главное - неожиданно, что Лямин так и остался стоять, не в силах отнять ног от пола. А старик, опершись на палку, напоминающе позвякивал ключами возле порога и пришепетывал провалившимся ртом:
- Ступай, ступай с богом! Нековда мне...
Лямин шагнул к двери, с ходу ударился теменем о притолоку. Не почуяв боли, вышел на крыльцо, стирая с лица липкий пот, жадно хватая легкими свежий воздух.
- А собачку-то ты не забижай, - пропел за его спиной елейный голосок. - Это человек все могёт стерпеть, все вынесет, а она - животная, у ей натура иная.
Петр Петрович сошел с крыльца, весь горя от стыда за все те слова, которые говорил, за свое добровольное унижение. Сошел и оглянулся на дверь. Но хориная мордочка старика уже исчезла.
10
Он стоял посередине улицы и решительно не знал, что делать. Ведь он дал себе слово не возвращаться домой без денег! Но к кому же теперь еще обратиться, куда пойти?
После войны он здесь какое-то время жил, работал, имел знакомых. С тех пор прошла уже целая четверть века. Теперь те знакомые - солидные папаши, пожилые отцы семейств, а некоторые, вероятно, успели заделаться дедушками. Ах, жизнь, жизнь! Не жизнь - вода в реке: вспять не идет, лишь все дальше и дальше катится...
Был у него здесь друг, бывший танкист, звали его Платоном. А вот фамилию запамятовал, забыл. И еще один был, моряк, по фамилии Елохин. Звать не то Павлом, не то Аркадием. Да ведь если и вспомнишь - что толку? Связей с ними он не поддерживал, где их теперь искать?!
И еще всплыла одна фамилия: Крекшин. Где же он это встречал ее? И не так уж давно.
Крекшин...
Перед глазами вдруг встали листки, расклеенные по городку. Лямин видел их на заборах, в магазинах, в подъездах домов.
"ОБЯЗАТЕЛЬНОЕ РЕШЕНИЕ
городского Совета депутатов трудящихся
"О содержании в чистоте улиц, дворов, жилых
домов и участков при них в городе Н.".
Оно было длинным, это решение. Петр Петрович пытался прочесть его целиком, да так и не одолел. Запомнил только, что в нем содержалось пятнадцать пунктов, а каждый был еще и с подпунктами. Но самое главное - под решением стояла подпись:
"Председатель исполкома городского Совета
Крекшин.
И ниже:
Секретарь исполкома городского Совета
Хмарова".
Уж не тот ли это Крекшин, Вася Крекшин, который помог ему после войны устроиться на работу на комбинат? Потом они выпускали с ним вместе стенную газету, налаживали клубную самодеятельность. Если тот, то ему, Лямину, здорово повезло. Забыть его Василий, конечно, не мог. И отыскать будет Крекшина проще пареной репы.
Надо навестить его. Немедленно. Не теряя ни минуты... Впрочем, "немедленно" не получится, сегодня воскресенье, выходной.
...На другой день Лямин с утра направился в горсовет, но в самом конце длинной улицы его догнал запыхавшийся Владик.
- Домой скорее иди, там телеграмма тебе, - сообщил сын, еле переводя дыхание.
- Какая еще телеграмма?! - недовольный, что помешали, поморщился Петр Петрович.
- А я знаю?! Тетка какая-то приходила, всучила, меня еще заставила расписаться в своем талмуде... Бабуся как прочитала: "Беги, милый, скорее, отцу скажи!" Вот я и коптил за тобой всю улицу. Там на эти... на тугрики перевод.
Петр Петрович, недоумевая, вернулся.
Это и в самом деле оказался телеграфный перевод. Из столицы. Но только не от тех коллег, от которых он скорее всего надеялся получить, а от доцента совсем другой кафедры Федосеева, с которым Петр Петрович был только знаком, но не был особенно близок, и телеграмму ему, вместе с двумя другими, отбил он скорее так, на авось.
На почту Лямин не шел, а бежал. "Вот так!.. Вот так!.. Вот так!.." - в такт ногам весело отстукивало сердце.
Получив деньги, он вышел на оживленную базарную площадь и только сейчас заметил, какой был сегодня великолепный, сверкающий солнечный день. Впереди и чуть слева широко открывался голубой и спокойный плес Волги. Желтый песчаный пляж весь был забит купальщиками. Вздымая коленями тучи сверкающих брызг, с криками, с хохотом они пачками лезли в ласковую и мягкую волжскую воду, норовя угадать под волну проходящего парохода и покачаться на ней. Их беспечно-звонкие голоса и визг, прорезая базарный шум, долетали до Лямина и в другое время вызывали бы зависть, но сейчас Петр Петрович сам был до краев переполнен собственной радостью.
С белогрудого парохода, причалившего к пристани, валила на берег пестрая нарядная толпа. В голубой волжской воде светлыми столпами недвижно стояли отражения пухлых летних облаков. В легком струистом мареве плавился противоположный берег...
Счастливыми глазами взирая на весь этот чудесно преобразившийся мир, впервые за много дней Петр Петрович вздохнул полной грудью: черт побери, хорошо-то как!..
Почта и горсовет стояли неподалеку, их разделял всего десяток домов. Лямин подумал, помедлил немного, затем, усмехнувшись, махнул рукой, повернулся и зашагал домой.
Теперь ему было не до Крекшина.
11
Прошло уже две недели, как Лямины снова жили в Москве. И снова Петр Петрович с головой ушел в работу. Денег ему удалось раздобыть по приезде, и теперь Юлия Ильинична снова спешила объездить все магазины в неистребимой надежде на что-нибудь импортное.
Владик начал ходить в десятый класс. Все так же в квартире раздавались телефонные звонки с вежливой просьбой: "Владика можно?" - только теперь среди спрашивающих стало заметно больше девчоночьих голосов.
Жизнь вошла в свою прежнюю колею. Уже через каких-то четыре-пять дней каждому из них казалось, что никуда он не уезжал и что не было у них никакого испорченного отпуска. То, как они волновались, переживали, мучились, - все это припоминалось реже и реже. Сейчас, когда все снова наладилось, поводы для того, чтобы оставить жену, уже не казались Петру Петровичу убедительными. Может, действительно нужно быть выше всяких там житейских мелочей и неурядиц и относиться ко всему спокойно, так сказать, философски? Время само покажет, как быть. Оно, как известно, не только лучший судья, но и лучший лекарь. И совершенно незачем волноваться, ссориться, портить жизнь себе и другим. Все пройдет, все минется...
Как-то в один из вечеров Лямин сидел в своей рабочей комнате и дополнял новым материалом конспекты собственных лекций. Из соседней комнаты доносились выстрелы, крики, звуки погони, - там Владик смотрел по телевизору новый многосерийный фильм.
Жена наконец-то выбрала время и занялась на кухне разборкой привезенных из отпуска чемоданов.
Петр Петрович не выносил, когда его без особой нужды отвлекали от дела, сын и жена знали об этом и не решались тревожить его.
А тут жена вдруг влетела без стука, встрепанная, взволнованная, держа в руках какой-то пакет.
- Петя!.. Петечка!!.. Петя!!!
Босиком, как была, подбежала к столу и с судорожной поспешностью принялась вытряхивать из пакета... деньги.
Бумажки сыпались, разлетались веером по столу, соскальзывали, планируя, на пол, падали на босые ноги жены, а она, не переставая, возбужденно и радостно повторяла:
- Нашлись... Петечка, нашлись! Все пятьсот целиком! Целе-о-хоньки!!.. За подкладкой нашла, в старом плаще, который ты тогда на чердак выбросил, помнишь?! А ведь права оказалась гадалка! Лежат, говорит, ваши денежки дома, в темном месте, из дома их никто не выносил... Так угадать - ведь это же надо?! Я только теперь припомнила, куда их тогда перепрятала в спешке. И так дико обрадовалась, так обрадовалась - прямо ноги от счастья отнялись...
Она и в самом деле рада была находке. И глубоко, по-настоящему счастлива. Но когда худой и высокий Лямин, сжав побелевшие кулаки, медленно встал, подошел к гардеробу и, с треском откинув дверцы, принялся швырять свои вещи на пол, запихивать их в чемодан, в темных зрачках жены сначала родилось недоуменье, затем плеснулся самый неподдельный страх.
- Петя, куда ты?.. Петя?!
С треском захлопнув тугой чемодан, Петр Петрович схватил портфель, затолкал в него несколько книг, конспекты, бритву, напялил пиджак, взял шляпу и плащ и, подхватив свою ношу, направился к двери.
Жена забежала ему наперед, отрезая дорогу:
- Петя, постой, подожди... Не смей уходить!.. Вла-а-дик, папа нас оставляет!!..
ВТОРОЕ ДЫХАНИЕ
* * *
История эта, которую я хочу рассказать, лично со мной приключилась. И рассказать ее честно, начистоту не так-то легко для меня и просто. А нелегко и непросто потому...
Но лучше уж все по порядку.
1
Жили мы тогда в подмосковном поселке по Северной дороге. Мы - это я, жена моя Зинаида и трехлетний Валерка, наш сын. Я работал слесарем по ремонту на большом московском заводе, жена - медсестрой в больнице, а Валерку мы водили в детский сад.
Сам я москвич, родители - тоже. С Зинаидой мы поженились, когда я вернулся из армии. Но как только у нас появился сын, жить вместе с родителями в тесном их закутке нечего было и думать... Впрочем, тут требуется одно уточнение. Дело в том, что батя мой ро́дный погиб в войну, мать вышла замуж за другого. Вот и рос я с тех пор, лет с девяти, сам по себе, ничей, вроде как инкубаторный. И воспитывала меня скорее улица, чем мать и отчим.
У родителей Зинаиды с жильем тоже было не лучше. Семье с ребенком комнату в Москве никто не хотел сдавать. Вот и решили мы выехать за город. Сохранили лишь московскую прописку, потому что мать моя стояла в очереди на жилье.
Подхватил я, помню, в ту пору, зимой, грипп, затемпературил, пошел в заводскую поликлинику. Выписали мне бюллетень, и отправился я с работы домой к себе, за город. По пути прихватил и Валерку из садика (жена на дежурстве в больнице была).
К дому от станции две дороги: одна - в обход, по шоссе, другая - лесом, короткая. Двинулись мы по короткой, да малость не рассчитали: тропу в лесу занесло.
Я впереди торю целину, Валерка - за мною. Ковыляет медвежонком, пыхтит, переваливается. Падать все чаще начал. Потом не выдержал, затянул:
- Па-ап, у меня больше ноги не идут!.. - Подумал и добавил: - И сердце начало путаться.
Родной ты мой карапуз! Вижу, что нелегко, да только ведь, если на руки тебя взять, упадем мы тогда оба в снег и тропу торить будет некому.
- Потерпи, - говорю, - старик.
- А долго еще терпеть?
- Нет, теперь уж совсем немножечко.
- Ну, тогда ладно.
Вот притопали мы наконец. В комнате стужа - волков морозить. Вода в ведрах замерзла, лед - из пушки не прошибешь. В правом углу, у порога, намело кучу снега, - кто-то тряпку опять ототкнул, которой мы дыру затыкаем: снова, наверно, Ка́лина кошка...
Уложил я наследника своего под ватное одеяло, притащил из сарая дров, принялся печку растапливать. Дрова сырые, одно шипенье да копоть. Пена как из бешеной собаки, а гореть - хоть убей - не горят.
Словом, отхватили мы себе квартирку. Дом хоть и большой, но старый, перевез его сюда хозяин еще в годы коллективизации. Сам-то он помер давно, а развалюху эту разделил своим детям. Пару комнатенок занимала тетя Поля с дочерьми, овдовевшая в войну. Одну, самую большую, старший сын Василий Андреевич с женой Калей (эти были бездетные). А самая маленькая, последняя, досталась младшему, Жорке. Но так как Маня, Жоркина жена, имела в поселке собственный дом, Жорка жил у нее, а комнату эту сдавал "нуждающим"...
Брал он с нас за жилье недорого, - впрочем, за такую развалюху и совестно было драть с постояльцев больше, - но дрова были наши. Каждую зиму, с вечера, мы раскаливали маленькую печку докрасна, не жалея дров. А под утро наше жилье опять выстывало настолько, что замерзала в ведрах вода и толстую ледяную корку приходилось разбивать поленом.
Жена и Валерка часто болели, схватывали простуды и насморки. Сам я держался крепко, был закален, но на этот раз оплошал и я, почувствовал себя скверно.
Жорка третий год обещает ремонт произвести, да все не торопится. Денег нет, говорит. Денег нет, а сам редкий день не под мухой...
Истопил я печку, сходил к тете Поле за молоком (она корову держала), напоил Валерку. И только хотел уложить на матрац гриппозные свои кости, как вдруг в переднюю стенку забарабанили:
- Товарищ Четунов!.. Товарищ Четунов!..
Четунов - это я. Это мне стучат, значит. Каля, супруга Василия Андреевича, стучит.
Валерке ли случится захныкать, мне ли двинуть табуреткой неосторожно, звякнуть ли тарелками жене, как в стенку с той стороны тотчас же забарабанят - и Калин пронзительный голос взвизгнет, словно циркульная пила на сучке:
- Товарищ Четунов!!!
И так почти каждый день.
Отношения у нас с ней были неважные. А если точнее, - жили как на ножах. Возненавидели мы друг друга с первого взгляда. Я ее Жабой прозвал, а она меня, презрительно, Писателем (это после того, как заводская наша многотиражка с моей статейкой ей на глаза попалась). Да еще и говорила при случае, что и неотесан-то я, и не так воспитан, да и вообще грубиян. Вот бывает же так! Встретятся двое совсем незнакомых, не скажут еще меж собою ни слова, а уже ненавидят друг друга. За что?