Василий Андреевич - тот в отношения наши не вмешивался, старался держаться в сторонке. Кстати, Каля и его поедом ела, супруга своего. Она его ела, а он лишь сидел и молчал. Я про себя Тюфяком его называл и думал, что я на его бы месте давно с этой Калей разделался. А он не только ее, супругу свою, выслушивал, но еще и меня, по словам тети Поли, слишком уж нетерпимым к людям и слишком самолюбивым малым назвал. А Зинаиде моей однажды сказал, что он-де, Сергей ваш, слишком прямолинеен, на жизнь упрощенно смотрит... А чего ее, эту жизнь, усложнять? Тут ведь и в самом деле все просто. И все до конца ясно. Черное - это черное, а белое - это белое, вот и вся тут премудрость.
Даже сама тетя Поля, женщина в общем-то неплохая, и та Зинаиде сказала, чтобы я относился к людям помягче, умел притираться к ним...
Интересно, это к кому же должен я "притираться"? Уж не к Кале ли этой с ее супругом? Да и вообще: что значит "притираться" к людям? Пусть уж лучше они ко мне притираются, если им так приспичит. Я ведь ничем никому не обязан. Сам на хлеб зарабатываю, сам по себе живу.
...Тут, слышу, в стенку опять забухали:
- Товарищ Четунов!!!
Ну, когда мы шумим - все ясно. А сейчас-то чего ей надобно? Я и дрова тихо принес, на пол опустил без звону, и Валерка ни разу не вякнул, и сам лежу сейчас тихо, словно утопленник. Что она, трёхнулась?
А там, за стенкой, видно, неладное что-то случилось, потому что Каля принялась молотить кулаками что есть силы. И заголосила вдруг:
- Това-а-рищ Четунов!!.. Спа-а-си-и-те!!!
Товарищ я ей, конечно, весьма и весьма относительный, но все же с постели пришлось подыматься. Эка, думаю, женщину прищемило! Что же могло там случиться?!
Я к дверям, а Валерка мой в слезы:
- Па-ап, ты куда-а?
- У тети Кали, сынок, - говорю, - что-то там приключилось. Ты уж один тут побудь, я сейчас... Полежишь без меня, мой умница? Ну вот и хорошо.
А "умница" ставит условие:
- Только ты скоро, ладно?
- Ну что за вопрос!..
...Попасть к этой Кале непросто. Надо околесить всю дачу. Общей калиткой она не пожелала пользоваться, приказала мужу сделать индивидуальную, да еще и высоким сплошным забором отгородилась от всех.
Открываю я эти ее персональные ворота - гляжу, на крылечке терраски парень. Моего примерно возраста, разве лишь чуть постарше, лет, может быть, двадцати шести. Одет легко, не по сезону, руки в белых перчатках, затылок крутой, мускулистый, на макушке не то беретка, не то кепочка-монеточка. Черт его знает, откуда такой появился!.. Стоит он, парень этот, на крыльце и трясет что есть мочи дверь на терраску, - так трясет, аж стекла заходятся в дребезге, аж замазка сыплется из пазов. А Каля за дверью мечется и дурным голосом вопит:
- Това-а-рищ Четунов! Спаси-и-те!..
Подхожу. Тронул парня за рукав и вежливо этак спрашиваю, что он здесь потерял и что ему, собственно, нужно. А парень... ка-а-к дыхнет на меня - ну прямо чистой сивухой! Сам совсем осовел, глаз за глаз запинается, а уж рожа-то, рожа! На иную хоть сутки смотри - и ничего, а на эту раз глянешь - и больше глядеть не тянет. Будто сошла с листовки угрозыска "Обезвредить преступника!".
Дыхнул на меня перегаром, хрипит доверительно:
- Зинку, шмару мою, она от мине укрываить!
Повернулся к двери спиной и ну каблуками ее обрабатывать.
- Зинку, - кричит, - шмару мою, отдавай!!..
Сам я трезвый как стеклышко, только температура высокая, грипп дает себя знать. Вежливо объясняю парню, что Зинка здесь только одна: это моя жена. Но сейчас и она находится на работе, и никакой другой Зинки в данный момент под этой крышей не обретается. Так что, говорю, заворачивай, друг, отсюда и в каком другом месте Зинку свою поищи. А чтобы поскорее закончить наше незапланированное свидание, беру я этого парня под ручку и намереваюсь выпроводить вон.
Но он оказался не из понятливых, так на меня поглядел, будто я и отбил у него ту самую Зинку.
- Все вы тут, фрайеры, заодно, знаю я вас! - рычит. - А ну исчезни отсюдова, падло!
Зевнул на меня и своей растопыренной пятерней норовит мне прямо в физиономию въехать.
Тут-то я только и понял, с кем дело имею. Будто бы осенило меня. Ба! Да ведь это же урка, блатарик передо мною. Вот так, думаю, встреча! Где в наше время еще такого увидишь? Это ведь не двадцатые годы. А я-то по простоте своей думал, что ихнего брата, блатариков этих, разве в музее в каком можно лишь откопать в наш космический век. А тут полюбуйтесь: живой! Да еще и в белых перчатках явился, аристократ вонючий. Вроде на бал какой или на званый обед.
Дай-ка, думаю, погляжу на тебя я поближе, какой ты в натуре, - погляжу, полюбуюсь, да и ступай ты отсюда с богом. И только хотел спросить, к какой он тяготеет профессии, - ну там скокарь, медвежатник, крысятник, как вместо ответа он - бац мне в лицо. Ишь ты, шпана, а тоже апломб имеет. Полюбуйтесь, какой он вспыльчивый!
Тут и я ему тоже ответил. Не то чтобы сильно, а так, чтобы дать понять, с кем будет дело иметь.
А он, урка этот, и точно оказался не из понятливых, набивается, вижу, на крупную драку. Пришлось ему тут еще раз ответить, уже поувесистее.
Летит он спиною вперед к направлению своего движения и руками в белых перчатках машет, что твоя ветряная мельница. Полежал, отдышался в сугробе, но, видать, не остыл, опять на кулак ко мне прет.
- Ну подходи, - говорю, - подходи. Обласкаю по первому разряду. Быстро научу спиной вперед ходить.
...Ударился он на этот раз горбом своим о дождевую железную бочку. Вижу, больно ударился.
Что, не ждал такого удара? Вот и лежи теперь, переживай в одиночестве.
Но подшефный мой оказался не просто тупым, а еще и упрямым. Подымается, лезет в карман и достает... Нет, не п е р о достает, а существуют такие большие ножи, которые сами раскладываются. Нажимаешь на рукоятке такую штучку, и он вдруг молнией - клац!.. И щелкнет голодной волчицей.
...Нда-а, осложняешь ты дело, парень. Знай я, что такого вот встречу, я бы тоже кой-чем запасся, с собой кой-чего прихватил, - ну, кухонный нож, например. Вот тогда бы мы были на равных. А так какой интерес? Ты с ножом на меня, а у меня за душой ничего, кроме, может быть, чистой совести.
Отступаю я понемногу к терраске, в надежде, что Каля, узрив такую картину, дверь отпереть догадается. Уперся я наконец в эту самую дверь, дернул - не тут-то было. Каля эта от страха забилась в свою дыру, как барсучиха в нору, и сидит взаперти, трясется...
Дела-а!
А он с ножом на меня идет. Не спеша идет, растягивает, так сказать, удовольствие, видит, деваться мне некуда все равно: дверь изнутри заперта, дорога к калитке отрезана, справа высокий глухой забор...
Двадцать четыре мне через месяц стукнуло бы, всего лишь три года как в армии отслужил. На слесаря вот выучился, на заводе работаю, сына ращу - и вдруг...
И была у меня мечта. Хотел в институт поступить. В вечернюю школу ходил, из-за учебников все последнее время не вылезаю, этим летом думал вступительные экзамены сдать.
Неужели же прахом пойдет все это? Неужели моя Зинаида в свои двадцать лет с небольшим вдовой, а сын сиротой останутся? И все из-за этого негодяя!..
А он все ближе, все ближе. И перчатки белые на руках. В перчатках, значит, предпочитает работать, ходить на "мокрое".
Гляжу я на него и недоумеваю. Неужели хватит совести у него с ножом на безоружного кинуться? Сам бы я ни за что такого не сделал. Ну, на фронте, допустим, там дело другое, там враг, выбора нет. А здесь? Какие же мы с ним враги, чего нам делить, если впервые друг друга видим?..
Поглядел я в его задымленные злобой глаза и почувствовал: да, этот м о ж е т. Такой способен на все. У него давно уж перегорели всякие нравственные предохранители. А как только я это понял, так уж и глаз не спускал с правой его руки.
2
Гляжу я на эту руку его с ножом и только теперь замечаю, что не в перчатках он вовсе, а это кожа такая белая, мертвая, будто бы в масле ее варили. И ногтей на пальцах нет, пооблезли все.
И от такой отвратительной лапы мне помирать?
- ...Аа-ап!!!
Это привычка такая у меня. С мальчишеских лет привязалась. Перенял от приятеля. Вместе ходили на тренировки в школьный спортивный зал. Боксом там занимались, гирями, штангой. Федька, бывало, как упражнение какое сделает, штангу, к примеру, выжмет, - так и выдавит из себя это самое "ап", вроде как помогает себе, точку какую ставит. И еще добавляет несколько слов, которые здесь приводить не совсем удобно. Вот и я от него перенял.
Сколько в армии неприятностей лишних, нарядов от старшины и другого начальства десантной школы огреб я из-за этого распроклятого "ап"! Нас ведь противника брать учили тихо, без шума...
Выбил я нож у него, руку малость при этом ему повредил, сел на этого типа верхом и думаю: от тебя, брат, как от комара: пока не прихлопнешь, не избавишься. А он лежит подо мной, белками хмельными ворочает и никак не может в соображение взять, как это я не только остался живой, а еще и верхом на нем оказался.
Ворохнулся, в спину коленкой мне поддает:
- Пус-сти, фрайерюга, штылет балтайский!..
Тесно ему показалось, видите ли.
- Ты дыши, - говорю ему, - тихо, а то ведь я тоже вспыльчивый. Не дай бог психану, долго потом марьяне твоей собирать в чужом огороде кости твои придется.
Думал, уймется он наконец, да не тут-то было. Принялся вдруг меня разными словами обзывать. И где только слова такие поганые берут эти типы! Мало того что ругается, да еще и ловчится в лицо мне плюнуть.
- Ну вот что, - снова предупреждаю. - Если сейчас не закроешь свой рот - по зубам буду бить. Ясно?
Другой бы на месте его давно все усек и лежал по-тихому, а этот... Голова у него оказалась что лобовая броня у танка, непроницаемая для мыслей голова. Только закончил я свою речь, как он снова плюнуть в меня ловчится, на этот раз и увернуться я не успел.
Что ж, по-хорошему не желает - уговорю по-другому. Пусть знает, что слов не бросаю на ветер.
Ударчик у меня - не поцелуй, это ему известно. Но тут я, видно, перестарался. Выплюнул он вместе с зубами кровь и - поди ты! - замолк. Тихо лежит. Будто шелковый.
Воспользовался я передышкой, на терраску взглянул. А там Каля глаза к стеклу приклеила, обстановкой интересуется.
- Куда ж вы, - кричу ей, - пропали? Бегите скорей в милицию! Не до второго же мне пришествия верхом на этом типе сидеть!
Отперла она дверь, чуть приоткрыла, спрашивает:
- Товарищ Четунов, а меня он, этот бандит, не тронет?
- Как же, - говорю, - он сможет вас тронуть, если я на нем верхом сижу?
Успокоилась.
- Ладно, добегаю, так уж и быть, - говорит. - Только вы крепче его держите, когда я мимо пробегать буду!
- Не беспокойтесь, не вырвется.
Пробежала она мимо, будто подшефный мой укусить ее собирался, протопала своими ножищами.
Убежала, а мы на снегу лежим. Вернее, он лежит, а я на нем сижу. Десять, пятнадцать минут сижу, полчаса....
Надоело.
Вижу, ему тоже не сладко, скучный какой-то стал. Хмеля как не бывало, и глаза - словно у вдовы в праздник. Поворочался подо мной, умостился поудобнее, спрашивает:
- Слышь, Кирюха, ты из каких... Порчак? Или из придурков?
Ага, думаю, на переговоры потянуло, контактов начал искать! Но молчу, жду, что дальше.
- Это я к тому, - говорит, - что больно уж ловко меня ты за хобот взял. Учился этому где?
- Нет, - говорю, - это у меня от бога. А тебе вот бог и того в соображение не дал, с кем можно, а с кем нельзя связываться.
- Хрен бы ты, слышь, взял меня за хобот, если бы эта марьяна не забазлала! Да и сам я под мухой здоровой был.
- Дурак ты, - ему говорю. - Не человек, а так... рябь на воде. Пыль у тебя в голове вместо мозгов.
- Я и сам теперь вижу. Не надо мне было столько водяры глохтить, а так не такой уж я и дурак.
- Ну, дурак не дурак, - говорю, - а слегка захлебнувшись.
Поговорили, обменялись, что называется, информацией. Снова молчим.
- Слышь, Кирюха, давай с тобой расскочимся по-хорошему? - он мне вдруг предлагает. - Ты, я вижу, пахан не плохой.
- Как же это тебя понимать? - спрашиваю.
- А так. Отпустишь меня - и получишь в лапу. Тыщу новыми хватит?
- Вон ты какой! - говорю. - Не думал я, что такой ты умный. Ну, а если уж умный такой - отгадай загадку. Не загадку даже, а так, слово одно... Разгадаешь - тогда подумаю. И может быть, отпущу.
- Какое слово?
- Самое распростейшее: ДУНЯ. Ты мне его по буковкам расшифруй, угадай, что каждая буква обозначает. Да только не торопись, поворочай мозгами, подумай, времени у нас - во!.. Ну, подумал? И все еще не надумал? Ах, и какой же ты все-таки недогадливый! Тогда уж сам я тебе подскажу. Слушай внимательно: д у р а к о в у н а с н е т!
- А Я?
Вот и этот попался!
- И чему только вас, - говорю, - в вашей "малине" учат! Сколько раз я пытался тебе объяснить, что тупой ты совсем, как караульный валенок. И вообще ты сырой, ископаемый ты человек. В золе тебя надо вываривать, а потом еще долго трепать и драть, на ветру сушить, чтобы сырость вся эта из тебя начисто вышла.
А он мне в ответ смиренно:
- Отпусти ты меня, ведь я не шутю... Хошь две косых? Не хошь? Ну, две с половиной... Слышь, кореш?!
Вот уж я ему и корешом стал. А еще подо мной полежит - братом родным будет звать, милым другом. Интересно, до скольких же это "косых" он будет цену себе набивать, во сколько персону свою оценит?
- Нет, - говорю, - этим ты меня не возьмешь. А потом, я не поп, и не будет тебе отпущения грехов, никакого прощения.
Вижу, в глазах у него опять этакий неблагонадежный блеск появился.
- На подлянку гнешь? Мозги мне запудриваешь, умного из себя корчишь?
- Чего другого, а ума мне, - говорю, - не занимать. Самому хватает пока, да еще и придуркам отдельным, вроде тебя, могу немножко одолжить.
- Не пустишь, значит?.. Та-а-к... Ну так знай, с кем связываешься, пеняй тогда на себя. Мы тебя скоро можем заделать.
Тут уж я снова не выдержал.
- Ах ты, - кричу ему, - клоп вонючий! Ах ты, паразитина! - говорю. - Паразитствуешь, гад, да еще и грозишься?!
Взял я его, приподнял и тряхнул. Не то чтобы сильно, а так... Чтоб мозги на место встали. Чтобы не заговаривался, не молол чепухи.
Понял меня, молчит. И больше уж не грозится.
А сам я, чую, ну совершенно ослаб. Всего меня разожгло, даже ладони и те в испарине, мокрые.
Куда эта Каля запропастилась? Почему милицию не ведет?
Тут подшефный мой вновь подо мной завозился.
- Слышь, Кирюха, холодно мне на снегу! Ты хоть кепку мою под затылок мне сунь, а то вся башка замерзла.
- Ничего, не простудишься, - говорю. - А если и насморк схватишь - не страшно. Я вон сам на тебе загораю с бюллетенем в кармане.
Вот наконец-то и Каля показалась. А за нею два милиционера. Каля впритруску бежит, то и дело на них оглядывается, боится от милиции оторваться.
Слава богу, а то уж в глазах у меня начинает двоиться, еще немного - и, чую, не выдержу я.
Как завидел милицию этот тип - и ну подо мной кататься! Бьет каблуками, глаза закатил, пена у рта, хрипит:
- Пус-сти, с-сука, фрайер! Не пустишь - запомни: всего две недели останется жить тебе!..
И снова, опять меня всякой мерзостью поливает. Ладно уж, потерплю, высказывайся. Но сколько же можно терпеть! Чувствую, снова готов я взорваться.
- Ты, - говорю, - как тебя там... Ты не очень-то выражайся а то ведь я тоже ругаться умею...
А дурень заладил, долбит и долбит, как в сук: две недели мой срок, две недели мне жить осталось.
- Что ж, - говорю, - спасибо за точную справку. А может, все-таки поторгуемся? Еще с недельку набросишь?.. Ах, не набросишь? Тогда согласен и на две. Но только после того, как тебя самого в землю зароют, после твоих похорон...
Подошла милиция:
- Хорош гусь!
- Да, - говорю, - не плох, но только берите его поскорее, а то я сейчас упаду.
Подхватили его под белы руки, а он вдруг вырывается - и на меня. С ног меня сбил, барахтаемся в сугробе, лапы свои вареные он к моему подбородку тянет, за горло взять норовит. А я и поделать уж ничего не могу, ослаб, разгасило всего. И в голове гудит, как в трансформаторной будке.
Оторвала от меня милиция этого типа, встал, отряхнулся я.
- Вот тут, - говорю им, - в сугробе, ножичек поищите. Он не с пустыми руками, он с ножичком шел на меня. Пригодится, как вещественное доказательство.
Порылись в снегу, нашли. Взяли покрепче моего подшефного под руки, предлагают и мне пройти в отделение.
- Нет, - говорю, - спасибо, ребята. Извините, конечно, но я не могу, ребенок дома один...
А блатной тот снова до меня рвется.
- Помни, - хрипит, - свой срок!
Вот ей-богу, дались ему, дурню, эти две недели!
- Ладно, топай быстрее, - ему говорю. - Такие, как я, не про вас заготовлены. Топай, да кепочку вон подбери, не забудь. А то застудил на снегу затылок, вот и несешь несуразное.
Пришлепнул я ему на затылок кепку, повела милиция дружка.
А он не унимается, каблуками дорогу пашет, тормозит на ходу, извихлялся весь. Голову держит наоборот, зверем глядит на меня и опять грозится. Злоба, что ли, в нем не вся еще перекипела, не до конца выхлестнулась? Только пусть громыхает, не страшно. Мне давно уж домой пора, Валерка ведь там - один.
3
Прихожу к себе в комнатенку - мама! Сын даже не белый, а синий весь. И плакать уже не в силах, только икает.
Вот когда я по-настоящему испугался. Дурень, чуть ребенка не загубил!..
Кинулся я, массаж ему делать принялся. Потом стал отпаивать молоком. Взглянул на будильник - ого! - два часа уж прошло, а я думал, минут пятьдесят, не больше, с тем типом возился.
Слышу, в дверь застучали. Открыл.
На пороге Каля. Красная вся, запаренная, платок на затылок сбит. Переводит дух и сообщает, что начальник милиции требует меня немедленно к себе.
- Передайте, - говорю, - начальнику милиции, что больной я, на бюллетене, температура высокая у меня. Да и ребенка мне не с кем оставить. Пока, - говорю, - я у вас загорал в огороде, видали, что сделалось с малышом?
Убежала она.
А через четверть часа появляется снова. И опять запаренная вся.
- Товарищ начальник приказали немедленно явиться. Дело, они говорят, срочное очень, серьезное, и вам, товарищ Четунов, обязательно надлежит быть, вот!..
- Передайте, - отвечаю, - вашему товарищу начальнику, что он набитый дурак. Дурак и чинуша. А если я ему так уж нужен, пускай он сам ко мне явится.
Она и рот свой раскрыла.
- Вот так и передать?
- Так и передать.
Исчезла она. Вынул я градусник из-под мышки, глянул - мама! - вот это температурка... И сбить-то ее, проклятую, нечем, ни таблеток дома, ни порошков. Уж скорей бы Зинаида с дежурства приходила, что ли, может, укол мне какой там сделает...
Только хотел прилечь - опять застучали в дверь. Ну кого еще там черти носят?!
Открываю, а на пороге снова она, опять эта Каля! Думал я, вся она, начисто вышла, а она - вот она. Опять стоит передо мною живая. И с тем же приказом начальника на устах.