- Понял, чем поп попадью донял, - сказал Карп, медленно поднимаясь. - Ты чего орешь? - зарычал он, растопыривая руки. - Я старший в семье, заместо отца, паршивец... - и плеснул огуречным рассолом Федору в лицо. Тот бросил в брата чашкой. Черепки запрыгали по сторонам...
- На старшова руку поднял! - завизжала сноха. - Безбожник, супостат! Сатана! Нечистый дух! Карпуша, ты его...
Карл силищи был непомерной, руками подковы гнул, на скаку останавливал жеребца. Вытянув вперед руки и наклонясь, пошел на брата:
- Ну, держись, таблица умножения...
Федор выбежал, хлопнув дверью.
- Сколько раз зарекался, - сказал он себе, - осиного гнезда не тронь.
Он твердо решил разделиться с братом. Карп попрекал его куском хлеба, пристрастием к общественному делу, ненавидел за селькорство и за то, что на полевых работах Федор не мог за ним угнаться. Если бы Марья дала сейчас согласие, тотчас же зажил бы отдельным домом.
Сумерки окутали деревню. Федор ждал Машу за сугробами у старой бани, под яблонями. Тут же свалены телеги, поленница дров рядом - укромный угол. Не раз он вызывал Марью сюда.
Ждал долго. Тоскливо тянулось время. Под навесом бани темно. Слышно только тявканье собак на улице. Где-то гармошка плакала. Пробили девять в караульный колокол. Вдруг Федор услышал, как заскрипел снег рядом. Марья, закутанная в шаль, прошла вдоль плетня. Под свесом бани тихо остановилась.
- Ну вот, пришла... сердце только растревожить, - зашептала она. - Горемычная наша доля. По тебе я вся извелась. Весь платочек слезами измочила.
Федор от волнения не знал, что сказать.
- Пришла, а сердце мрет. Вдруг мама хватится. Она теперь за мной неотлучно следит. Сейчас родители к жениху пошли, так я вырвалась на минутку.
- Как тебя понять? - сказал Федор горько. - Любишь одного, идешь за другого. Что у нас, времена Николая Второго?
Она молча всхлипнула. Федор продолжал:
- Теперь и закон запрещает насилие. Скажи родным, что не хочешь замуж идти. А я с братом договорюсь, поделимся, и перейдешь ко мне. Богатства вашего мне не надо. Не за то люблю. Скажи им, как ножом отрежь. Пора тебе своим умом жить.
Она только тяжело вздохнула. Федор продолжал:
- Закваска в тебе, видать, тоже старая: опасаешься, что люди скажут да как бы стариков не обидеть. Старики свое прожили. Пусть молодым жить не мешают. У меня в дому такой же затхлый быт. Но я с ними воюю. И ты воюй. Или ты не любишь меня, что ли?
- Не расстраивай ты мое сердечушко, без того расстроенное. Вот как узнала, что замуж идти, опостылело все.
Она упала ему на грудь.
- Ты скажи, мои хороший, чем ты меня приворожил... На пруд белье полоскать пойду, норовлю пройти мимо твоей избы. На избу твою взгляну, свет увижу. А теперь - мрак один кругом, уж так болит сердце от печали. Прошу тебя, мои милый, когда буду под венцом, не приходи в церковь - упаду от горя. И на свадебные вечера не приходи глядеть. И не пытайся встречаться со мной нигде. Только надсада одна.
- Как же ты терпеть весь этот ужас будешь? Подумай. Весь век жить с постылым.
- Все терпят. Не вытерплю - сгибну, такая, стало быть, мне дорога. Как почуяла разлуку с тобой, так и еды и сна лишилась. Почернело мое сердце от дум. Чует ретивое - не жилица я на свете. Да уж скажу напоследок: мил ты моему сердцу, вот как мил...
Она заплакала.
- За чем же дело стало? Счастье в наших руках! Вон мы белых генералов побеждали, четырнадцать государств победили, я самураев бил. И то не боялся. А тут предрассудки, свычаи-обычаи, чтоб им сгинуть скорее...
- Нет, Федя. Обычаи японца страшнее. Что японец? Один ты с ним на один. Ясно, что он тебе супостат. Или ты его или он тебя. А в нашем деле все спутано. Не знаешь, как поступить. Я бы собой знала как распорядиться, а глянь, это других кровно задевает...
- Вот глупости. Откажи Слюнтяю и все... Это твое право.
- Отказать просто бы. Но подумаешь - сколько всего уж нагородили. Сил не хватит своротить. Гостям харч запасен. Сговор был. Приданое заготовлено. Жених подарки моей родне сделал. И мне кольцо подарил... Вот на руке. Жжет руку мою. Вся округа о свадьбе оповещена. К Канашевым из волости приехали. Как я решусь?! Будут люди осуждать...
- Пусть осуждают. К черту приданое. Человек всего важнее. Вот тут ты волю свою выкажи...
- Воля-то у меня не своя. Федя.
- Чья же она?
- Общая. Уйди я самовольно - родные с горя умрут. А уж тут и мне счастья не будет. Я и намекни вчера: "Ты не вини меня, говорю, маменька. Ты свою молодость вспомяни..." Так мать белее снегу сделалась. На коленях меня молила не намекать об этом тятеньке... Мама своей любви не имела, так и другим не верит. Послезавтра под венец...
- Я знаю, что делать. Ты того не хочешь. Маша, родная, с Ванькой не ходи под венец, - тихо заговорил Федор. - Пойдем сейчас и объявимся в сельсовете мужем и женой.
- Народ дивить. Под венец готовилась с одним, а с другим в загс пошла. Выходит, полоумная... Такого сраму и не перенесу.
Помолчали.
- А скажи, жених тебя любит?
- Он и не знает, что такое любовь. Уж сейчас меня попрекает: ты, говорит, заносишься своей красотой. Вот после венца я из тебя душу выну. Не в моем нраве, говорит, всякую бабу, дрянь, уважать. Будет, пофорсила в девках.
- Раз он не любит, так зачем же женится?
- Отец велит. Ему работница нужна.
- Дикари!
- Канашев с моим тятей давно сговорились, да от нас скрывали.
- Вот и рассуди, что тебя ждет...
- Рассудила. Каждый час слезы роняю. А все подруженьки мне завидуют. И тоску мою принимают за притворство. Может быть, в солдаты его возьмут, все полегче будет.
- Его в солдаты не возьмут. Он один у отца. Таким льгота.
- Ну, тогда пропала моя головушка. Изведет он меня. Сейчас уж возненавидел. А ежели догадается про нашу любовь - истерзает... Одно у меня утешенье, что я совести не потеряла... Перед мужем честная...
- Перед таким идиотом лучше бы нечестной быть...
- Какой хочешь муж, а его хаять нельзя... Его уважать надо, Федя...
- Да, тебя не переубедишь. Настоящая кулугурка... Отец-то твой с Керженца... Дед начетчиком был. Пришло время, живым в гроб лег да так и умер. Попа Аввакума дух, земляка нашего... Знаю, и ты умрешь, а мирского закона не нарушишь...
Опять помолчали.
- Дай в последний раз погляжу на тебя, - вымолвила наконец Марья. - Только знай: я тебя ни в жизнь не забуду. Скажи-ко мне, от души ли ты меня любишь?
- Прикажи что исполнить, все исполню.
- Подумала я сперва - нарочно наперекор всем уйду к тебе. Себя не жаль - родных жаль, духу не хватило. А следовало бы. Ведь они тебя за человека не считают: отрепыш, басурман, смутьян. Нет, не смогла. Вчера мать спрашивает: "Крепко ли любишь жениха-то?" - "Нисколечки", - говорю. Она сразу в обморок. Ну, вижу, если что покрепче сказать - руки на себя наложит... Ладно уж, все на себе вынесу. Тебя только уж больно жалко... Вот я платочек тебе на память вышила...
Она прижалась к Федору и не поцеловала, а только обняла. И удалилась.
Федор постоял тут еще несколько минут и вышел на улицу. Около дома Канашевых стояла толпа парней, она славила жениха и требовала с него на выпивку. Гомон, песни, визги. Огни двухэтажного каменного дома вызывающе сияли. Девки, образовав круг на середине улицы, звонко пели:
Позавянь ты, позавянь
На окошечке, герань.
Позавяньте, все цветы.
Забуду я, забудь и ты...
Глава пятая
Шел девишник.
Все Марьины подруги были собраны в самолучших сарафанах-безрукавках - желтых с проймами, голубых с воланами, бордовых с оборками и без оборок.
Девки в ряд сидели на лавке, а перед ними, через стол, парни.
...Дивились люди невиданному множеству закусок! Теснились бахвально тарелки с мелкими рыжиками, волнухами. Ватрушек с грибами и пряженцев навалено было в восемь ярусов. Пирожки румяные. Говядины гора, полным полно конфет в тарелках, тульских пряников, коврижек, кренделей, оладьев с медом. На подносах - насыпью кучи орехов, грецких, китайских, кедровых. В тарелочках - изюм, урюк, винная ягода. В глубоких плошках - моченые яблоки. Всего не перечесть. И между закусок бутылки с настойками: перцовка, вишневка, лимонная, брусничная, малинная.
Гости пока не пили, не ели, только с диву поднимали брови.
А Василий Бадьин ходил, смиренно поднимая руки, говорил:
- Просим гостей не прогневаться, не взыскать на убогом нашем угощенье. К городским порядкам не привыкли. Чем богаты, тем и рады. Покушайте, гости дорогие. Не жалейте хозяйской хлеба-соли.
Подносилось от печи все это безустанно, вперемежку с медовым настоем. А когда породнилось с гостями веселье, вышла из чулана Марьина мать в цветном запоне до полу и обратилась умильно:
- Девицы, девицы, красны певицы, пирожны мастерицы, горшечны погубницы, дочери отецки, сестры молодецки, угощайтесь без стесненьев.
Щепоткой брали девки подсолнухи и клали в рот, по сторонам глядючи, чтоб не ославиться. А на приступках, на печи, в кути - глядельщиц уйма, баб любознательных, непременных специалистов по свадебным делам.
И вот встала Парунька, задушевная подруга невесты, прокричала:
- На дружке шапчонка после дядюшки Парфенка, на дружке штанишки после дяди Микишки, на дружке кафтанишко с банного помелишка...
Девки разом закудахтали и захлопали в ладошки. Широкорожий дружка, с утра отягощенный парами, встрепенувшись, высыпал в стакан с самогоном горсть серебряных монет и подал Паруньке:
- Пей-ко-попей-ко, на дне копейка, а еще попьешь - и грош найдешь, - сказал он с задором.
Парунька не приняла стакан и еще более задорно ответила:
- Моя девка умнешенька, пройдет тонешенько, точит чистешенько, белит белешенько...
Дружка сыпал серебро в стакан дополна, а девки бросали в него кожурой от подсолнуха, приговаривая:
- Скупишься!
Парунька отпила вино из стакана, серебро же высыпала на ладонь и припрятала для невесты. Наступило торжественное молчание. Потом, когда парни "нагрузились", а девки перерядились в платья похуже, начался ужин.
Подали первое блюдо - дымящиеся щи, но их не трогали, ждали, когда выйдет невеста. Невеста вышла от печи и начала реветь, повиснув на шее у Паруньки. Против обычая Марья лила неподдельные слезы, но каждый принимал это только за обряд.
Девки, опустив головы, силились тоже показать слезы. Некоторым это удалось, и настал рев по обычаю. Он длился минут десять, потом Парунька потребовала Марьину ложку, стукнула по ней кулаком, бросила обломки под стол и крикнула:
- Марюхи в девках нет и Марюхиной ложки нет!
После этого принялись за еду. Первыми пробовали девки.
- Не солоно, - говорили они.
Парни вставали и целовали их, бросали немного соли в чашки, опять оказывалось не солоно и опять целовали. Девки все-таки настояли на своем и щи пересолили, а за пересол целовали их парни вдвойне. Потом стали кидаться яичницей, ложками, корками хлеба...
Хозяева убрали со столов, очистили комнату от народа и мебели. Сами легли в чулане у печи, а девок оставили с парнями.
До полуночи парни плясали с девками под гармонику. Перед тем, как разостлать на полу хвощовые подстилки, хозяева поднесли парням и девкам пьяной браги. Тогда все захотели спать. Девки поскидали сарафаны, парни - верхние рубахи. Ложились подряд, парами, в обнимку.
Середь ночи прибыл с ватагой родни жених и стуком да гармоникой переполошил всех. Он требовал вина, невесту и почета. Девки зажгли свет и пооделись, потом окружили жениха кольцом и сказали:
- Величай Марюху. Иначе не взвидать тебе ее вовеки.
Жених закурил папиросу первого сорта и крикнул в чуланы:
- Марья Васильевна, пожалуйте сюда!
Невеста не вышла, конечно. В ответ пропели девки:
- Это не вещо, позовешь и еще.
- Марья Васильевна, пожалуйте сюда! - повторил жених.
И опять девки ответили:
- Это не пять, вскричишь и опять.
До пяти раз звал жених невесту, и после пятого раза вышла она с наплаканными глазами, расхорошая в кубовой своей шерстянке. Девки расступились, и Марья, опустив голову, несмело подошла к жениху, неся в руке наполненную чашку.
- Белые мои руки с подносом, резвые мои ноги с подходом, сердце мое с покором, голова моя с поклоном, - сказала она тихо, подавая самогон.
Подбородок ее еле уловимо вздрагивал, и от неустойки рук плескалась в чашке через край пахучая влага. Жених несколькими глотками выпил эту влагу и сел на гармонь под матицей.
Невеста начала потчевать родню поочередно, а девки окружили жениха, набросили на него платков кучу и нараспев прочастили:
- Женишок-соколок, воткнет ножик в потолок, не достанет, так на лавочку привстанет.
Когда его разгородили, он потянулся к хлебному ножу, воткнутому в матицу, но не мог дотянуться, не вышел ростом, и за каждую незадачливую попытку выбрасывал в подол Паруньке медяки. Наконец, подпрыгнув, он коснулся ножа, и платеж его окончился. Девки сцепились друг с дружкой руками и, образовав стенку, слегка покачиваясь, принялись чествовать жениха:
А Иван-то наш богат, богат, богат.
Он со тысячи на тысячу ступат,
Миллионами ворота отворят...
Жених бросал девкам в подолы пряники, и они ловили их, взвизгивая.
- Пущай невеста мне всю красу свою выкажет, - сказал жених, - да и родню потешит...
Марья ухнула, разошлась, заплясала "русскую" с дробью...
Стройное тело ее, не в меру стянутое материей модного платья, вольно плавает среди тесного круга родни. Левая рука полусогнута на бедре, в правой платок трепыхается над головою, как белая птица. Она бьет пол ногами без устали, приседая и кружась.
- Марья, голубушка, - лепечет свекор, - уважь стариков!
А она улыбается виновато и частит, разгоряченная вниманием:
Сохни, сохни, сырой дуб,
Пока листочки отпадут...
Сколь ни сватайся, мой милый,
За тебя не отдадут...
- Не девка, а воздух! - кричит родня в восторге. - Красавица писаная!
Жених бесстыдно ловит Марью за платье и, в обиде за невнимание, сердито растопыривает навстречу ей руки... Отцы молодых тем временем по старинке справляют замысловатую беседу. Перед Канашевым поставили чаю стакан, и он говорит:
- Чай да кофе не по нутру, была бы водка поутру.
- Заморим червяка, - подхватывает дружка и, получив стакан, целуется со свахой щека в щеку. - Закаялся пить я, братцы, и зарекся - от Вознесенья до поднесенья.
- Сватушка, не ведал я для кого экую ягодину растил, - показывает на дочь Василий Бадьин, - не ведал, а ты вот пришел, сорвал экую ягодину... Только ты, сват, сумел такую ягодину сорвать! Одиношенька, как цветок в цветошнице, росла.
- Весьма вами довольны, - отвечает сват. - По парню говядина, по мясу вилка. Мой парень всему нажитому наследник. Царице бы за ним жить, кабы, власть другая!
- Кому что нравится, - задорит его Игнатий.
- А разве нравится эта власть?
- Тому и нравится, кем держится.
- А держится кем? Голодранцем Федькой да пособщиками?
- Поиначе нельзя ли назвать? Как же так, пролетария-то?
- Наплевал я на пролетарию!
- Проплюешься, товарищ, слюну побереги... Береги крепче, а то пострадаешь...
- Ну?
Филя плеснул водкой Игнатию на гармонь.
Игнатий медвежьим охватом сковал Филю и вынес на крыльцо. Там, спустив его в сугроб, сказал:
- Лежи, голубец, тут.
Ванька, непереносно уколотый невниманием невесты, пошел к двери, будто свежим воздухом подышать, а сам зажал меж пальцев оборку Марьиного платья и вытащил невесту за собой в сени. Там одиноко светил мигун-фонарик. Ванька оттеснил невесту за дверь, а что сказать ей - так того и во сне ему не снилось.
- Видно, не вкусно вам, что жених с лаской расположен, - надумал он наконец.
Марья помолчала. Потом тихо проговорила:
- Я не воронье мясо, я человек.
- Вижу, не слепой. Только прошу меня, барышня, не образовывать! Я в университетах не учился, я и так светлее каждого. Меня каждая девка держит на примете, - продолжал Ванька, - улучил вот время для любви, а ты ерепенишься.
- Што ты, ополоумел? - прошептала Марья.
- Я тебя за честную беру, на слово верю. Про тебя немало слухов ходило, говорят вон, Федька хахаль твой... Кто вас знает, может давно стакнулись!
- Греха между нами не было.
- А что было?
- Ничего.
- Брешешь!
Парунька вышла в сени в тот момент, когда жених уже стаскивал с невесты платье. Она вцепилась в руки ему. Увидев Паруньку, Ванька посовестился, ругаясь ушел в избу.
Марья осмотрела платье у фонарика: оно было порвано и нескольких местах, шитье помято.
Парунька проводила ее в горницу.
Как только Парунька притворила дверь, невеста упала на постель вниз лицом и запричитала:
Вы, голубушки, подружки,
Схороните вы меня...
Вот идет - погубитель мой,
Вот идет - разоритель мой.
Он идет - расплести косу,
Он идет - поломать красу...
Я в чужих руках младешенька
От работушки замаюся...
За столбом я потихонечку
От чужих людей наплачуся...
Тело ее вздрагивало, плач заглушал задорную гармонику. Парунька, не утерпев, тоже заревела.
- Девыньки, девыньки, - голосила она, - продают подругу к идиёту, продают за каменные углы, а того не понимают, что у девки душа человечья...
Поплакали вволю и, утерев слезы, вышли к гостям с притворной веселостью.
Утром в избе столпились свахи, подруги, родня, сряжали невесту к венцу. Пришли соседи и тоже советовали. Из сундука вынули широкое шелковое платье, оно подолом заметало пол. Красивый стан Марьи облекли в это платье. К нему - тоже шелковая, с кружевами на груди и рукавах, кофта.
В длинную светлую косу вплели алую ленту; она свисала низко, почти к ногам. Усадив невесту на переднюю лавку, начали завивать ее волосы - взбили большущий пучок кудрей, воткнули в них искусственные цветы, сзади свесили кисейную вуаль.