Год назад жена, теперь уж бывшая, прислала тоже - фотографию. Сидит, на лице эдакая вселенская грусть, а возле - мальчик. "Папа, - на обороте ее почерком, - мне уже полтора года, а я тебя не видел…" Придумала! У-ух, показал бы он ей полтора года! Когда пришла бумага о разводе, ни секунды не пожалел, ни полсекунды вот.
Женщина снова застонала.
Зубов приподнялся на локте и долго, напрягая зрение, вглядывался.
"Дама" лежала как-то полубоком и по-рыбьи, с сипом вглатывала в себя воздух. Голубые пальцы вцепились в уголок стола.
"Рожает же!!" - бабахнуло в Зубове. Он открыл было рот окликнуть ее, да спохватился: с него достаточно - он ведь уж интересовался.
Через проем сопел на своей верхней полке студент. Или разбудить? Фиг-два, и студента тоже трогать он не собирается. Вчера краем уха долетело до него, как травит тот о геройских подвигах на какой-то там "практике". "Практика, практика… Мы на нашей практике…" О героических, словом, буднях скромных героев в белых халатах, и его, Зубова, тошнило от всего этого. Когда умирала его мать, нагляделся он на них. "Разбирайтесь…" - решил он и отвернулся к стене.
И тут женщина закричала. Громко-громко, в голос.
Зубов вздрогнул, но не обернулся. Он как бы и ждал уже этого крика. Желал. Теперь-то все так или иначе должно закончиться. "Ну, давай! - подгонял он ее. - Ну! Ну?"
Наконец полка под студентом заскрипела. Вчера они между собой так и не познакомились. Зубов не захотел. Такое вот напряженное незнакомство с людьми и доставляло иногда Зубову удовольствие. За вечер вчера он на промолвил ни единого слова.
- Что с вами? Плохо, что ли? - послышался снизу сочный голосок студента.
Женщина что-то отвечала, но Зубову не слышно было что.
Пришлось двигать подушку поближе к краю. Интересно все-таки!
Студент сидел рядом с женщиной и обеими руками ощупывал живот.
- Не раздави! - вырвалось у Зубова.
И тут же он об этом пожалел. В молчании было преимущество, а так он его терял.
Голова студента качнулась от окрика, как от подзатыльника, но он выдержал, не обернулся. И тогда Зубов разозлился уже всерьез. Он сложил физиономию в любимое свое идиотски-серьезное выражение и свесился в проем.
Студент, словно не замечая, продолжал осмотр, а женщина скользнула по нему бессмысленными глазами и отвернулась; уж ей-то точно было не до Зубова.
И все равно он висел над ними, раскачиваясь, как змея. Таращился. Шипел. Иной раз в ресторане он любил вот так подойти к каким-нибудь пижонам и, топыря в брюках карман, негромко сказать: "Быстренько платим по счету и гуляем. Две минуты!" И никто ни единого разу не задержался из них.
Студент закончил и обернулся к Зубову.
- Вы не смогли бы сходить за проводницей?
Ты мог бы сходить за проводницей, Зубов?
- А ты сам, а? Козлик?
Глаза у студента сузились, а веки дрогнули. Зубов тоже смотрел и улыбался. Он знал, понимают его правильно.
- Мы после поговорим, если хочешь, - выдавил студент. - А сейчас сходи.
- У-тю-тю-тю!
Становилось интересно. Рано или поздно, а все равно перестанешь притворяться, думал Зубов. Знал он этих мордастеньких, с детства пузатых маменькиных сыночков. Никого они не любят, кроме себя, эти вежливые ребята.
- А-а-ав-ва-а-ау! - завопила женщина. Пальцы ее сжимали ладонь студента.
Тот привстал и, не отнимая руки́, грубо потряс другой укрытого до макушки старика. "Добре, сынку!" - одобрил его мысленно Зубов. Без булды.
- А? Что? Чиво? - заперебегали с одного на другое красненькие испуганные глазки.
- Одевайтесь быстро, и за проводницей! - отчетливо скомандовал студент. - Роды у нее.
- Ой-ей, вот тех-тех. Дела-а! - старикан, суетясь, но довольно сноровисто оделся, прикрыл постель и, вскользь глянув на женщину, исчез.
Стуком двери, хлопнувшей за ним, будто что-то закончилось для Зубова. Он откинулся на подушку, сцепил под затылком руки и прикрыл глаза. Лежал, качался, а потом по привычке, появившейся в колонии, начал вспоминать. Лица, руки, голоса… Лучший способ улизнуть от происходящего. Был, к примеру, монтаж. Это называлось "монтаж". Их, самых голосистых и грамотных, выстраивали на сцене по случаю какого-нибудь юбилея, и они, якобы от своего имени, читали стихи. Взрослые в зале слушали и умилялись. "Здесь всё, всё, всё, от верстака до ящика с гвоздями, - читал маленький Зубов, боясь поднимать глаза в зал, - всё нашим создано трудом, своими сделано руками!" А следом сзади звенело уже: "Мы на лыжах, на коньках мастера кататься. В разных студиях, кружках любим заниматься!" "Мы изучим всю округу, все тропинки обойдем, или камень, или уголь обязательно найдем…" Потом Зубов шел домой и во дворе двухэтажного соседского дома видел ту собаку, большую немецкую овчарку, с черной спиной и желтыми подпалинами. Хозяева привязывали ее к березе и забывали, наверное, покормить. И собака ела свой кал. Ела медленно, равнодушно, не реагируя на проходившего Зубова, и кал этот с каждым днем становился все светлей. Собака эта потом куда-то исчезла, и Зубов решил, что она сошла с ума.
- А говорила, рожать через два месяца! - послышался голос проводницы. - Ну вот зачем обманывать-то?
Зубов усмехнулся.
- Тихо-тихо-тихо, - остановил проводницу студент. - Не нужно шуметь.
- Да кто шумит? Кто шумит? Сами же! Так бы и говорила сразу, так и так. Врать-то зачем?
- А вы б ее сразу-то посадили? Сомневаюсь что-то.
Лица студента Зубову было не видать, но голос его сейчас ему нравился.
- До станции два часа. Скоро она? Не успеем? - спрашивала проводница.
- Нет! Воды отошли.
Зубов насторожился. Ох, показалось, не надо б ему всего этого! Ни к чему бы.
Некоторое время было тихо. Свет до сих пор не включался, и в сизом полумраке слышался один стук колес.
- Сделаем так, - заговорил студент. - Дайте объявление по радио. Вдруг в поезде врач?! Я-то… это… не совсем еще.
И тихо. Хлопнула дверь, и тихо.
Зубов почувствовал: подбирается.
Отвернулся к стене и плотно-плотно прижал коленки к животу.
Рука легла на его плечо, и, не оборачиваясь, он догадывается: это студент.
- Простите, вы не могли бы выйти в коридор?
Ты не мог бы выйти в коридор, Зубов? Нет? Нет! Он не мог бы.
- Нет! - сказал он с каким-то даже наслажденьем, и рука ушла с плеча. Где-то он вычитал, якобы пауки сжирают за год мух на вес, равный весу человечества. Интересно, думал Зубов, а вот интересно, сколько же вытянет человечество, если его взвесить?
Он достал сигаретку и, чакнув самодельной зековской зажигалкой, закурил. Приоткрыл окошко, если уж что, и нюхал, покуривая, свежий ветерок.
Женщина внизу что-то молвила, он сразу не разобрал, что к нему. Но она обращалась к нему.
- Уйдите, уйдите, пожалуйста… - так она сказала.
Эх, спел бы я песенку,
да голосу нет.
Склевал бы я зернышко,
да волюшки нет.
В туалете холодно и нечисто, но от лампочки зато светло.
Зубов повесил пиджак, вытащил шприц, ампулки и сел на крышку унитаза, предварительно придавив ее коленом. Через краешек обломил платком носики и набрал. Руки с непривычки тряслись, и с пол-ампулы он пролил. Потом, закатав рукав рубахи, долго искал, где вколоться. Вся ямка была в белых точечных шрамиках - настоящая чернильница. Наконец, попал.
Поршень шел неохотно, вена испорченная тоже, ну да у него получилось. Иглу и оставшиеся ампулы завернул, убрал и, раскатав рукав рубахи, откинулся к стеночке, - три года и еще сто дней ждал он этого мига! Нежно-ласковая, жемчужная волна обдала его изнутри, ушла, сделалось зябко, тревожно, но тут же все опять вернулось, прихлынуло и, вслушиваясь, вчувствоваясь в себя, Зубов прикрыл затяжелевшие веки.
В тамбуре, дымя самокруткой, курил старик.
- В очко играем, папаша? - нарочито громко спросил Зубов: ему хотелось разговору.
- Нет, - словно б не узнавая, не оглянувшись на него, ответил старик.
За окном уже светало.
- А в буру?
- Нет, парень, не играю. Не умею.
- А чем же ты со старухой вечерами занимаешься? Телявизыр хлядишь? - раздражался уже Зубов.
- Ничем, - старик все не оборачивался к нему. - Померла моя старуха.
"Вот! - мелькнуло у Зубова. - Во опять! Сговорились они, да?"
- А че ж ты по новой не женишься? Никто замуж не берет? - не отставал он.
Старик не отвечал. Смотрел все.
- Тебе говорю… - начал было Зубов, но старик неожиданно повернулся и близко-близко приблизил к нему свое лицо.
- И отколь вы такие взялися, засранные-то?! Кто вас родит-то таких?
- Ты чё, дед? - отпрянул Зубов.
- Этот, Петька мой, тоже, приедет и давай надсмешки все, улыбочки. Чи кто обманул в чем их! Пьфу! Ну чиво вот ты давеча изгилялся? Жалко тебе, женшына ро́дит?
Старик покраснел, дышал часто, жалко было на него смотреть.
Зубов не обиделся. Слова эти он по привычке отправлял туда, где хранилось у него все неприятное, чего на свой счет он отнюдь принимать не собирался.
- "Жалко", - лишь повторил он слегка царапнувшее его слово. - Нет, деда! Не жалко! Пусть рожает, коли охота ей. Только вот зачем?
- Зачем?! Детей родить зачем?
- Ну. Детей.
- Ты чё говоришь-то? Думай. Эк тоже-ть сказанул. Зачем!
- Ага, зачем?
- Вот те так. А как же люди жить будут, коли детей не станут родить?
- А зачем им жить?
- Вот тех-те, приземлились! Зачем? - Старик задумался. Был уверен, что ответит. По лицу было видно.
- Ну дак зачем? - улыбнулся Зубов.
- Чтоб радоваться, - не очень уверенный прозвучал ответ.
- Радоваться! - подхватил Зубов. - А много ты радовался-то? Небось пахал в своем колхозе от зари до зари, да картошку жрал с семечками. Петек вон еще наделал грамотеев. А они теперь своих наделают. И сызнова опять. Порочный круг!
Последние слова Зубов выговорил тихо, шепотом почти.
Семь лет тому Зубов с Витяней Булаевым усаживали на лавочке двух мертвых мальчиков. Привалили их друг к другу, и с одного упала шапка, и Витяня ее подобрал. Была холодрыга, голова на глазах становилась синей, и Витяня разорвал завязки на шапке и натянул ее на самые глаза. Зубов держал мальчика за плечи, чтобы тот не упал.
Мальчики были с ПТУ и в доме у Витяни наглотались какой-то бурды из таблеток. Витяня целый день рысачил по городу, и те хозяйничали без него. Витяня и знал-то их только в лицо… На лавочку Зубов положил шприц, вокруг они разбросали несколько пустых ампул, чтобы милиции легче было соображать, а потом ушли.
Старик дергал его за рукав.
- Какой круг?
- Что? Круг? Какой круг? - не понимал Зубов.
- Какой круг-то, говорю? - светлые выцветшие глаза глядели серьезно, спрашивали.
Зубов вспомнил.
- Порочный, дядя. Бессмысленный, значит.
Старик промолчал и ничего больше не спросил. Курил, согнув неловкую спину. Будто и не было разговору у них.
Дверь отворилась, и в тамбур вошел студент.
- Все, мужики! Готово. Парень!
- Да ну? - старик так и всколыхнулся к нему. - Ну-у, парень? От так-так! Ух, язвио! - Можно было подумать, что это у него родился сын. Он хлопнул студента по плечу и испарился.
- У тебя курить есть? - спросил студент. Глаза у него были спокойные, крепкие сейчас, - не забоится, коли что, определил опытный Зубов. И протянул пачку. Студент благодарно кивнул, затянулся (Зубов чакнул ему зажигалкой) и тряхнул коротко стриженным своим котелком. Ясно, охота было рассказать хоть бы Зубову, чего натерпелся он с этой бабой.
Зубов плевком потушил окурок, выбросил в ящик и, как бы "весьма сожалея", покинул тамбур с героем.
"Та-ак!.."
В купе было тихо. Как-то торжественно-тихо, будто в церкви. Проводница держала на руке дитя и морщещеко, некрасиво улыбалась. Старик тоже - этаким бескорыстным Иосифом гордо посмотрел на вошедшего Зубова. В оборвавшемся их споре отыскался, значит уж, завершающий, непоколебимый отселе аргумент.
Не обнаружа пиджак, за которым он явился, Зубов решил, что оставил пиджак в туалете, - аж и смешно стало на подобную подсказку судьбы. Не уходя по-прежнему, он прислонил лоб к прохладному боку полки и глянул теперь вниз, на мадонну. Из черных подглазий, из опустелого, как зимнее поле, личика сияли на Зубова с тихим исполнившимся ликованием ее глаза.
"Вот, вот оно как!.." - словно б догадался он о чем-то сам про себя.
В коридоре у окна еще постоял. По календарю весна, а грязно-дырявый снег у путей и не думал пока таять.
- И-эх, дела! - раздался у плеча Зубова сипло-бодрый знакомый тенорок. - Ты, парень, чё зажурився-то?
Зубов отвернулся и, не ответив, зашагал прочь. Так же молча и не поднимая глаз, пропустил он мимо и встретившегося в конце коридора студента.
Туалет был свободен, и пиджак тут.
Игла вошла с приятной болью; сразу. Еще не сомневаясь, в расслабленности он спокойно ждал, не волнуясь и не трепеща на сей раз. Потом понял - не будет. Мозг, откликнувшийся после перерыва, "вспомнил" прежние лошадиные дозы и молчал. Доза "не его", и он, похоже, попался, Зубов, он вляпался.
Странно, однако, что это почти и не испугало его сейчас.
…Пальцы росли, делались тоньше, тоньше. Делались тонкие и хрупкие, как макаронины: задень тот об этот, и треснут, а то вовсе обломятся, чего доброго. Из зеркала смотрела, ухмылялась ему какая-то удаленная рожа. Он встал, крышка с деревянным стуком откинулась, и, вскрикнув как обезьянка, он отскочил в угол. Потом упал. Потом, сориентировавшись, прижал снова крышку и вполз на нее. Он доедет, Зубов, он добудет себе. Кто тут сомневается? Мягким обмылком, облепленным какими-то волосьями, он долго мылил-намыливал себе пальцы; затем мазнул ими по зеркалу - убрать рожу. Затем он снял с крючка вафельное грязное полотенце и тщательно, один за другим вытер десять своих пальцев. Они были целенькие, были живые. Он доедет, Зубов, он доберется, на станции его встретит отец и будет Зубову рад, страшно рад, до слез и до дрожи в губах. Оба будут рады и оба будут делать вид, что все хорошо и все нормально, но оба, и отец и он, будут знать, что это не так.
Он намотал на руку полотенце и тычком ударил по застывающему белому мылу. Появилась дырочка, а от нее пробежали кривые лапки трещин. Через кончик полотенца он ввел в дырочку два пальца и, боясь обрезаться, выломил себе осколок.
Держа его смычком, он провел им повыше запястья. Боли не было почти. Кровь собралась в струйку, закапала было, но отчего-то тотчас и остановилась. Что ж, разве и в этом откажет ему всемогущий? И, вложив испачканный осколок в рану, закрыл глаза и, не переводя духа, сдавил. Мышиный тоненький такой писк.
Струйкой, алым тугим фонтанчиком побежало, поднялось теперь и полилось, ширясь, по руке, по брюкам на пол. Он прикрыл снова веки и, уверенный, попробовал представить что-то себе давнишнее, быть может, детское. Но из темноты вновь замелькал опять зеленый знакомый заборчик, и он бежит, прыгает по скамейкам и вот-вот уже опустится, ослабев, на белые доски. И все же что-то на сей раз поменялось в этом его беге. Выход, какой-то выход! Он уже не помнил какой, но выход, точно, был. Он бежал, прыгал, и надежда уносила его.
ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ
1
Капе было четырнадцать, когда умерла мать. Сосед Иван Трофимыч взял над ней опекунство и переселил к себе, а Капину комнату с кухней отдал Витьке, сыну. Дом жактовский, Капа бросила пока школу и помогала тете Паше управляться. Семья у Ивана Трофимыча вроде большая, но, кроме Капы, помогать было некому.
Старшая дочь Зинаида жила отдельно, в кирпичном доме, с горячей водой, с канализацией. Мужа у нее не было, но приходила она редко - оставлять Ляльку. Зинаида работала на почте приемщицей и знала разные "умные" слова: "безусловно…" или "я вас прекрасно слышу, можно и потише". Лялька стучала пятками по всему дому, дергала Капу за подол и просила грубым голосом: "Капацка! Дай хлебца!" Капа хлеба давала, но играть с ней не могла: скучно.
Вторым по возрасту шел Виктор, а третьим Василий. Василия Капа любила и радовалась, если приходил. Он был сапожник, хороший мастер, хоть и молодой еще, и, когда приходил выпивши, пел песни и подмигивал Капе с пониманием. Тетя Паша ворчала и давала ему деньги в долг.
Потом шла Ольга. Она вышла за офицера, жила где-то в Польше и приезжала только в отпуск. Тетя Паша жаловалась ей тогда на Ивана Трофимыча и на Василия, а Ольга всплескивала красивыми руками и расстраивалась. А ночью просыпалась и ходила. Тетя Паша уводила ее к себе на постель, шептала, успокаивала. Муж, офицер, сидел весь день на кухне и читал газеты.
Пятой была Рита, последыш, восьмилетняя. Ее Иван Трофимыч жалел больше всех.
Кормили хорошо, не обижали, но первый год Капа вспоминала мать и плакала ночами, укрывшись одеялом. В свою половину ходила редко. Там стоял сундук, где хранились материны платья и икона с богородицей. Юлька, Викторова жена, стеснялась, когда Капа приходила сидеть на своем сундуке. Но было приятно, будто у нее, у Капы, своя маленькая сила, которую кто-то уважает.
В конце улицы была поляна, а на ней бревна, заготовленные для столбов, да какой уж год зимовавшие так. На бревнах девки лущили семечки и прыскали, когда кто-нибудь из парней заводил беседу. Здесь к Капе начал приставать Юрка Бобриков, по прозвищу Бобер. Он работал на заводе, где и мать раньше, курил настоящие папиросы и сплевывал, как взрослый мужик. "Без рабочей косточки ныне куда? - солидно спрашивал он. И сам же отвечал: - Никуда!" Или: "Материальное производство, где оно? А вот оно!" И показывал свои широкие желтые ладони. От него пахло потом и слесаркой.
Юрка ходил в вечернюю школу - заставляли в цехе. Раз в шутку позвал ее с собой. "А чего? Пойдем!" - ответила Капа. "Люблю за смелость!" - сказал Юрка серьезно, и пошли.
Записалась снова в седьмой класс, боялась, будут смеяться. Но проучилась месяц, и перевели в восьмой. Теперь учились вместе, в восьмом "В". Потом в девятом, а в десятом Юрка сделал предложение. Все это время они дружили, ходили в кино, на танцы, целовались, но глупостей она не позволяла - и вот, пожалуйста: "Я прошу тебя, Капитолина, быть моей законной супругой и женой!" - дождалась.
Вечером за ужином сказала Ивану Трофимычу, хочу назад, в свою половину. "А то в райсовет пойду!" - припугнула. У Юркиной матери был свой домик, но со свекровью жить - век не дожить - а тут свое. Иван Трофимыч был с похмелья, да еще Василий пропил недавно казенные колодки, на него подали в суд - и Иван Трофимыч испугался, велел Витьке вернуться назад. Юлька плакала и не смотрела на Капу - второй раз уж ходила на сносях. А с Виктором столкнулись в сенях, и он сказал: "Сука!" Она покраснела пятнами, но в сенях было темно.
Обжились. Кроме материного сундука да стола (Виктор и на нем накорябал то же слово), Юрий притащил от себя кровать с периной, шифоньер и этажерку. А с завода на свадьбу подарили приемник "Балтика". Стол Юрий проолифил и покрыл лаком - буквы стало почти не видно. Да и кто их увидит под клеенкой.