13
Доктор вытер полотенцем широкие красноватые ладони и повернулся к Генриху.
- Если вы хотите продолжить жизнь вашей жены, сударь, - официально и сухо заговорил он, - ее нужно завтра же отправить на юг. Завтра! Вы понимаете? Каждый лишний день, который она проведет здесь, - преступление.
- Да, да. Я очень понимаю, - вяло ответил Генрих. Проводив доктора, он заглянул в щелку на Лелю. Она лежала белая, и дыхание не поднимало запавшей груди. Генрих Пекельман ощутил щекотно всползающий от щиколоток к животу страх. Ему показалось, что Леля уже мертва, но она слабо пошевелила ногой одеяло. Генрих тихо отошел.
Придя в лавку, он сел в задней комнате на высокий стул конторки, положил локти на конторку и уронил на них лоб. Так он просидел часа полтора.
Приказчик, с лицом, похожим на изрытую проселочную дорогу, рябым и нотным, тронул его за рукав.
- Генрих Иванович. Там вас гражданин спрашивает. Завчерашний.
Генрих поднял голову от конторки. Прямая морщинка сломалась гневом. Он протянул руку, будто отталкивая невидимый и противный предмет, но сказал приказчику сухо:
- Пусть гражданин идет сюда.
Гражданин в выдровой шапке и оливковом пальто с выдровым воротником просунул в комнату лисью тонкую мордочку.
- Можно, Генрих Иваныч?
Генрих Пекельман не ответил. Он смотрел на лисью мордочку с тупой покорностью ведомого на смерть животного.
Гражданин мигнул и всунулся в комнату целиком. Он был худ, висящие щеки его были желто-зелены, как недозрелый лимон, и стриженые черные усики казались приклеенными.
- Как здравствуете, Генрих Иваныч? - любезным голосом протянул он, подходя.
Генрих Пекельман, не смотря на тянувшуюся желто-зеленую руку, отрывисто бросил:
- Здравствуйте… Что вам надо?
Гражданин замигал и, наклонив голову набок, произнес:
- Что же мне рассказывать, Генрих Иваныч? Небось сами сведомы… Так как же: есть ваше согласие или нет? Как перед богом говорю: ничем вы не рискуете.
Генрих Пекельман молчал; гражданин, улыбаясь, смотрел ему в рот.
- Как перед богом, Генрих Иваныч. Выпишите сотни две чеков в разбивку, метров по тридцать - и вся недолга. А я деньги принес. Вот они, беленькие.
Гражданин раскрыл бумажник, помахал вытащенной из него пачкой.
- Пятьсот-с, Генрих Иваныч. Честно. Треть прибыли. Наша фирма давняя, без обмана. Умеем людей уважать.
Генрих Пекельман побледнел и закашлялся. Гражданин косо глянул на него и чутьем понял минуту. Он ловко и льстиво подложил под локоть Генриха пачку.
- Вот-с. И, кроме, разрешите просить вас отобедать по старому обычаю, по-хорошему.
Генрих вялым, хлябким движением взял деньги и сунул их в карман, словно торопясь скрыть их от дневного света.
- Прошу извинить. Я не имею времени.
Он хотел сказать, что у него дома умирает жена, что только поэтому он, Генрих Пекельман, пустил на порог гражданина, но сейчас же понял, что это не нужно, смешно и оскорбительно - и для него и для Лели.
- Жаль… жаль, - протянул гражданин жалобно и, помолчав для приличия, спросил настойчиво: - Так разрешите, Генрих Иваныч, забирать товар?..
Генрих Пекельман молча уронил голову на конторку.
- Тревожитесь?.. Совестью страдаете, Генрих Иваныч? Не стоит. Все грешим, - сказал гражданин, проскальзывая в дверь.
Когда приехавший возчик грузил на подводу свертки ситца, рябой приказчик, сделав преданное лицо, спросил у Генриха Пекельмана, сумрачно наблюдавшего вынос товара:
- Для какого учрежденьица, Генрих Иваныч?
Генрих Пекельман, вздрогнув, посмотрел в рытвины шершавой кожи приказчика.
- Для детского дома, - тихо ответил он и отвернулся.
Приказчик два раза облизнул веснушчатые губы и потупился.
14
Борис Павлович собрал в папку подписанные председателем бумаги и, не уходя, стоял у стола.
- Вы что-нибудь хотите сказать, Борис Павлович? - удивился председатель.
- Да, у меня необычная просьба, Геннадий Семеныч.
- А именно?
- Мне срочно нужен отпуск. Вне всякой очереди и немедленно.
Председатель зажег спичку и, не торопясь, раскурил сигаретку на соломенной ножке.
- Заграничные. Курьер привез. Не желаете ли? - и, потянув носом дымок, спросил: - Что так загорелось? Не смогу. Вы мне очень нужны. Время горячее.
- Геннадий Семеныч, - сказал Борис Павлович, опираясь на стол, - у меня умирает любимая женщина. Мне нужно увезти ее на юг, не медля ни минуты. Я очень прошу вас, Геннадий Семеныч.
Председатель, сморщась, поковырял пальцем чернильное пятно на клеенке стола.
- Видите… С месткомом и вообще это можно уладить, но я-то без вас… - и, взглянув в тускнеющие глаза Бориса Павловича, закончил: - Ну, ладно… ладно. А я и не знал, что вы женаты.
- Это не жена, - ответил Борис Павлович.
Председатель засмеялся, раскачивая пухлый подбородок.
- А, понимаю!
Борис Павлович, торопясь, перебил:
- Сегодня двадцать третье. Будем считать, что я в отпуску с первого марта по первое апреля. И прошу вас, Геннадий Семеныч, приказать выписать мне сверхурочные и жалованье за март. Всего выйдет рублей четыреста.
- За этим не постоим. Скажите, что я приказал.
Выйдя от председателя, Борис Павлович бросил папку на стол, оделся в вестибюле и, выбежав из помещения треста, на ходу вскочил в трамвай.
В комнату Лели Пекельман он ворвался, даже не постучав.
- Леля! - крикнул он с порога. - Леля! Первого едем. Все устроено, Лелечка!
И остановился, пораженный меловой белизной Лелиных щек, черными запеками губ.
- Лелечка, милая!.. Что с тобой? - спросил он с глубокой жалостью и болью, становясь на колени около постели и ловя свесившуюся с одеяла кисть.
Леля раздвинула рот усилием, похожим на судорогу, и Борис Павлович услыхал страшный, неживой звук:
- Боря… Конец!
15
За Генрихом Пекельманом пришли в семь часов утра. На звонок открыла адмиральша, в пеньюаре, испуганная и жалкая. Папильотки, державшие ее жидкие косицы, тряслись и вставали дыбом.
Когда агент вынул и показал мандат, адмиральша попятилась и перекрестилась.
- Я ничего, господа… За что же? Я всю революцию… Агент перебил ее:
- Опомнитесь, гражданка. Вы, кажись, не мужчина, Нам нужен гражданин Пекельман. Где его комната?
Только тогда адмиральша поняла, что это действительно не за ней, и вторично, уже от радости, перекрестилась правой, а левой в то же время показала на дверь Генриха Пекельмана.
Эту ночь Генрих спал тяжело и душно, беспросыпно. Вечером, по возвращении из лавки, он объявил Леле:
- Лела! Я достал деньги. Ты будешь ехать лечиться. Я знаю: тебе не нужно таких скучных людей, как твой муж Генрих. Я пошлю тебя туда, где много солнца и где много веселых людей. Ты будешь здороветь там, Лела. Но только не надо Борис Павлович, Лела. Я не могу, я люблю тебя, я не хочу терять тебя.
- Хорошо, Генрих! Я поеду, куда ты хочешь, - чуть слышно сказала Леля.
Ей стало вдруг до слез жаль скучного, любящего, заботливого Генриха и захотелось еще раз успокоительно обмануть его. Ведь недолго обманывать. Ведь скелетная лапка туберкулеза еще не сильно, но уже настойчиво легла на горло: протекут часы, не дни, и она огрубеет, вдавится в сонные артерии, зажмет дыхательный тракт, ломая хрящи, - задушит.
- Хорошо, Генрих. Не надо Бориса Павловича. Ты мой хороший и добрый Генрих.
Она приказала Генриху нагнуться и робко поцеловала его где-то за ухом в гладкие, пахнущие бриолином черные волосы.
Генрих ушел к себе поздно ночью. Он сел на кушетку, на которой спал, и долго смотрел в потолок. В глазницах у него влажно блестели нити электрической лампочки. Он заснул одетый.
Сон был удушлив и беспокоен. Генрих был прост и честен, - и, сидя и думая, пока влажные отсветы нитей электрической лампочки дрожали в его зрачках, он уже знал свою обреченность. Поэтому при первых звуках голосов за дверью он вскочил с кушетки, протер глаза и набросил пиджак, прислушиваясь. Осторожно-уверенные шаги человека, пришедшего за ним, за Генрихом, приблизились и остановились. Легкий стук заколебал гардину.
Генрих Пекельман, серый и осунувшийся, разбитой походкой подошел и повернул ключ.
Агент в черном верблюжьем пальто сказал властно:
- Гражданин…
Генрих остановил его:
- Я знаю. Я все знаю. Только прошу вас - тише. В соседней комнате спит моя больная жена. Я не хотел бы, чтобы вы ее разбудили. Это вредно для нее. Она может умирать.
Агент посмотрел на дверь Лелиной комнаты с равнодушным сожалением.
- Да, бывает… Одевайтесь, гражданин Пекельман. Можете проститься с женой, коли желаете; я за вами не пойду.
Генрих Пекельман заслонил глаза ладонями. Когда отнял, сквозь ореховую смуглоту его щек проступила белесая синева.
- Нет. Я не могу к Лела. Она умрет, я лучше так, - безжизненно сказал он и снял с вешалки пальто.
У парадного выхода он внезапно остановился и дотронулся до плеча агента.
- Гражданин агент. Я имею к вам маленькую просьбу. Мне нужно сказать одному из наших жильцов, чтобы он позаботился о моей жене, о Лела. Можно?
- Отчего ж, можно, - ответил с тем же равнодушным сожалением агент, - только скорее. Невозможно мне задерживаться. Еще дела есть.
Генрих Пекельман обратился к адмиральше, боязливо провожавшей их по коридору.
- Мадам Ентальцева. Можно вас просить позвать Борис Павлович?
- Пожалуйста, пожалуйста, мсье Пекельман, - засуетилась адмиральша и засеменила по коридору.
Борис Павлович пришел без пиджака, застегивая на ходу подтяжки, заспанный и недоумевающий.
- Генрих Иваныч! Что такое? Почему? Какое-нибудь недоразумение?
Генрих Пекельман медленно качнул головой справа налево, смотря в упор на Бориса Павловича:
- Нет, товарищ Воздвиженский. Все в порядке. Ганц аккурат. Но не будем говорить об этом. Я прошу вас не оставить Лела.
Борис Павлович вспыхнул:
- Генрих Иваныч! Об этом даже не нужно просить. Я обещаю…
- Борис Павлович… Товарищ Воздвиженский. Мы люди. Вы и я. Будем говорить, как люди. Я знаю: вы все сделаете для Лела. Я знаю: вы любите Лела. Не отрицайтесь, - поспешно сказал он, заметив тень испуга в глазах Бориса Павловича, - не отрицайтесь. Вы любите Лела! Я тоже люблю Лела. Я хотел бороться за Лела с вами, но я плохо умел бороться и… и должен бецален за свое плохое уменье. Я не вернусь скоро. Любите Лела.
Он схватил Бориса Павловича за руки и приблизил к нему вишневые зрачки, печальные, как болезнь.
- Любите Лела, как я. Она - хорошая жена для нескучный муж. Обещайте мне, товарищ Воздвиженский.
Генрих Пекельман дрожал и тревожно мял захваченные кисти рук Бориса Павловича. И Борис Павлович, охваченный странным человеческим волнением, стыдом и болью, смотря в пол, ответил:
- Хорошо. Я обещаю вам, Генрих. Мы - люди…
- Спасибо. До свиданья. Гражданин агент, мы можем выходить. Одно только слово. Вы не скажете, товарищ Воздвиженский, Лела, что я уведен как преступник. Скажите, как хотите. Можете сказать, что я бросил Лела и разлюбил. Но я для Лела был честный человек, для Лела стал преступник. Не нужно, чтоб она знала это.
И, сутулясь, Генрих Пекельман переступил порог, за которым он перестал быть Генрихом Пекельманом, жильцом квартиры номер девять.
16
Звук защелкнувшегося за Генрихом Пекельманом американского замка подломил Бориса Павловича. Он согнулся и ушел, втягивая голову в плечи, словно ожидая удара сзади. За ним прошлепала туфлями адмиральша Ентальцева.
И ни ушедший Генрих Пекельман, ни Борис Павлович, ни адмиральша не знали, что, пока они стояли в передней, тревожимые и мучащиеся каждый от своего и по-своему, за топким деревом, отделявшим от передней комнату номер первый, прилипла к замочной скважине ушком томпаковая сковородка пана ветеринара.
Пан Куциевский проснулся от необычной в квартире ранней суетни и топтания по коридору и, в полосатых подштанниках, босиком подкрался к замочной скважине.
Не дыша, он слушал; ноги его стыли на ледяном паркете и дрожали мелким ознобом; но слишком было интересно то, что творилось за дверью, - и пан Куциевский не пропустил ни одного слова из разговора.
Услышав щелк замка, он выпрямился и шумно и облегченно набрал воздуха в поросшую рыжим пухом грудь.
Приятно послушать такую занимательную историю. Попался наконец, поганый пейсач. Так и нужно было ожидать. Все жулики.
Сковородка склабится, лапша шевелит кончиками. Пан Куциевский доволен: он получил полное удовлетворение. Но разве это все? А мадам Пекельман так и будет наслаждаться счастьем со своим любовником? Не будет так! Пан Куциевский не допустит, чтобы торжествовал разврат. Он разобьет это преступное счастье.
Пан Куциевский потирает руки, хихикает.
Он садится на кровать и не спеша одевается, все время кривя рот блаженной усмешкой. Одевшись, берет полотенце и отправляется умываться. Он долго брызгает водой и фыркает и возвращается из ванной багровый. Растертая полотенцем лапша торчит во все стороны. Он долго примачивает и приглаживает ее щеточкой перед зеркалом и, открыв ящик стола, роется в куче галстуков. Пожалуй, сиреневый будет подходящ для утреннего визита.
Закончив туалет, пан ветеринар глядит на часы. Половина десятого.
Самое время. Через полчаса будет поздно, могут опередить другие. Он осторожно высовывается в коридор. Никого нет. Теперь пробраться тихонько мимо Патрикеева и постучать к мадам Пекельман.
Леля еще томилась зыбкой дремотой, когда в сознание проник царапающий, тихий, но настойчивый стук. Она открыла глаза и прислушалась. Стучат.
- Кто там? Войдите, - сказала она с удивлением и еще больше удивилась, увидев просовывающегося в комнату пана Куциевского.
- Очень извиняюсь, пани, - промямлил он, - бардзо пшепрашам. Имею сказать два слова. За цо арестован пан Генрих, може, пани знает?
Непомерно огромные от жара и слабости Лелины глаза округлились и зацепились за сиреневый галстук пана Куциевского.
Вместе с улыбкой в них мелькнули и испуг и недоверчивость. Леле Пекельман показалось, что пан Куциевский сошел с ума.
- Что за вздор, Куциевский! Что вы говорите об аресте Генриха! И почему вы нацепили такой смешной галстук? Вы хотите развеселить меня?
Ветеринар льстиво осклабился, но в мутно-зеленых горошинах блеснул злобный лак.
- Прошу прощения, пани. Мне все равно, альбо пани веселая, альбо скучная. Я к пани не нанимался в шуты, как пан Воздвиженский. Говорю чистую правду. Пан Генрих арестован утром, в семь часов.
Леля вскинулась с тревогой.
Генрих! - крикнула она слабо и жалко.
- Пани не верит. Пусть будет так. Нигде нет пана Генриха.
Куциевский распахнул дверь в комнату Генриха. Не видя всей комнаты, чутьем, по особенному виду стоявшего посреди пола стула, по наглой улыбке папа Куциевского Леля с обжигающим холодком поняла, что случилось несчастье.
Она поднялась на руках и прижалась к зеленым, в полоску обоям.
- Объясните толком. Почему Генриха нет? И почему вы пришли мне говорить о нем? Я не хочу. Уйдите. Позовите Бориса Павловича.
Она дышала прерывисто и хрипло.
- Пани желает пана Воздвиженского? Сейчас. Только пан Воздвиженский скажет то же. А пан Генрих сказал, что он очень любил пани и сделался оттого преступником. И пан Генрих знает, что пани любит пана Воздвиженского.
Леля схватилась за ворот рубашки. Пуговица оборвалась. Лелина рука отлетела и ударилась о флакон с одеколоном. Он опрокинулся и, падая, хлопнулся о железную ножку кровати. Хрустальный шарик пробки разлетелся по паркету алмазными осколками, и тотчас же Леля Пекельман высоко и страшно закричала.
Пан Куциевский испуганно кинулся в комнату Генриха, чтобы выбежать в коридор, но дверь оказалась запертой: очевидно, Генрих, уходя, повернул ключ. Пан Куциевский почуял, что у него отнимаются ноги, и, вспотев до пяток, прислонился к стене, слыша беготню по коридору.
Борис Павлович вбежал в комнату вслед за прислугой.
Леля сидела на кровати, прижавшись спиной к стене, с раскрытым ртом.
- Ольга Алексеевна! Лелечка! Что случилось?
Желтая ручка вытянулась к комнате Генриха, и Леля зачастила тревожной скороговоркой:
- Он… он… он…
Борис Павлович, ничего не поняв, кинулся в комнату Генриха.
У стены он увидел томпаковую сковородку. Она потеряла красный лоск и стала цвета бледной латуни.
- Вы как сюда попали? Что вам нужно?!
- Проше згоды, - пролепетал пан Куциевский, закрываясь локтями, - по ошибке вошел до пани, а пани испугалась.
- Убирайтесь вон, дурак! - крикнул Борис Павлович и, выволочив Куциевского из угла, протащил через Лелину комнату и вышвырнул в коридор.
Покончив с ним, он вернулся к Леле.
- Лелечка! Милая! Не бойся. Это - пан Куциевский. Он сдуру, по ошибке, попал к тебе.
Леля медленно отделилась от стены. Спросила:
- Значит, Генрих не арестован? Это неправда, Боря?
Борис Павлович вздрогнул и замялся, и этой ничтожной заминки было довольно, чтобы Леля поняла все. И вторично комнату хлестнул высокий и страшный крик, а за ним Леля повалилась на подхватившего ее Бориса Павловича, заливая его кровью.
- Паша! За доктором! - крикнул тоже не своим криком Борис Павлович.