- Он у Пепеу был, теперь домой идет. Верно, Коравье?
Все это Калянто сказал по-чукотски и начал было переводить Барыгину, но Барыгин остановил его:
- Я понимаю. Если говорят не спеша, я хорошо понимаю.
Коравье показался Барыгину таким слабым и немощным, что он сказал Калянто:
- Надо отвести его домой. Где он живет?
- Совсем близко, пять домов пройти, - ответил Чарэ и подошел к Коравье: - Пойдем, Коравье, я тебе помогу.
Собака зло зарычала, торчком, подняв разодранное ухо и ощетинив жидкую шерсть на загривке.
- Ишь, расхрабрилась! - усмехнулся Барыгин, узнав собаку, с которой столкнулся днем на тропинке.
- Сколько старику лет? - спросил Барыгин, когда, оставив Коравье и Чарэ, они пошли с Калянто дальше.
- Кто посчитать может? Может, сто, может, больше.
- Сто не может быть, - отчего-то решил Барыгин.
- Может, меньше, - не стал возражать Калянто и продолжал: - Ему в доме ремонт делать надо. Печку новую надо, окно ставить, крышу прибивать. Скоро зима идет.
- Он что, один живет?
- Один живет.
- Да, трудно. Значит, колхоз ему и продуктами помогает?
- Все помогают, еду носят. Когда Кумлю в селе бывает, ему хорошо. Кумлю хорошо за ним смотрит.
- А кто, эта Кумлю?
- Дочка его. В бригаде с мужем живет, чумработница. Она хорошо за ним смотрит, только редко бывает, - Калянто помолчал и уже строго сказал: - А Рыпель совсем отца забыл. Я хотел говорить ему сегодня - некогда было.
Барыгин приостановился, спросил:
- Какой Рыпель?
- Твой Рыпель.
- Так этот старик - отец его?
- Отец. Это его дом стоит, - Калянто показал на дом, мимо которого они проходили.
- Так-так, - протянул Барыгин.
На краю седа Барыгин попрощался с Калянто и по тропке, выбитой в ромашках, пошел к катеру. Ожидая его, старшина и моторист резались в карты. Из узкогорлой трубы над кубриком сочился молочный дымок - топилась "буржуйка".
- Рыпель здесь? - спросил Барыгин, поднимаясь по трапу.
- Тут, - кивнул на кубрик старшина. И сказал - Мы вам кулеша оставили, горячий еще.
- Спасибо, потом, - отмахнулся. Барыгин. Есть ему не хотелось, хотя последний раз он ел дома, утром, перед тем как выехать в Медвежьи Сопки. Несколько раз за день, особенно вечером, он испытывал острое чувство голода, потом оно проходило, и он забывал о еде.
- Будем, трогаться? - спросил старшина.
- Подождите, - ответил Барыгин, направляясь в рубку, а оттуда - в кубрик.
В крохотном кубрике было жарко - в "буржуйке" пламенел уголь. Рыпель сидел на узкой койке в трусах и майке (костюм его, рубашка и бинокль висели на металлическом крюке) и надувал резиновую подушку, собираясь улечься спать.
- Ух, жара! На кой черт они так топят, - сказал он Барыгину, завинчивая на подушке колпачок.
Барыгин бросил на тумбочку портфель, присел на свободную койку. Он все еще видел немощного, неухоженного старика на дороге и, взглянув на сытое, одутловатое лицо Рыпеля, на его мускулистые голые плечи, почувствовал, как нарастает в нем неприязнь к инструктору.
- Советую кулеша попробовать, - сказал ему Рыпель. - Он не очень, правда, но червячка заморить можно.
- Я думал, ты в селе останешься, - не обратив внимания на его слова, сказал Барыгин, все больше закипая в душе.
- Опять народ собирать? - удивился Рыпель, - По-моему, Калянто прав: когда идет охота - не до лекций.
- Я не о том. Ты скажи, почему к отцу не зашел? - строго спросил Барыгин.
- Как не зашел? Заходил, не застал дома. Потом к Нутенеут заглянул, там Еттувье драку завел, пришлось задержаться.
- А я твоего отца видел, - жестко сказал Барыгин. - По дороге встретил.
- Да? - Рыпель широко улыбнулся, блеснув крепкими белыми зубами. - Я, когда ехал, думал, отец болеет, а он молодец - по селу бегает. Еттувье в воде увидел - тревогу поднял.
Барыгин, щурясь, внимательно посмотрел на Рыпеля: не понимает он его, что ли? Или притворяется, что не понимает? Притворился же, что не знает старой жены Калянто.
- По-моему, ты стыдишься отца.
- Это есть, - улыбаясь, кивнул Рыпель. - Мы друг друга не понимаем. У него ко мне одна просьба: отправить его к Верхним людям. Ну, что ему на это скажешь? Я, конечно, его не обвиняю, но и говорить нам не о чем.
- А помочь ты ему можешь? - сердито спросил Барыгин. - Или вам с женой двух зарплат не хватает?
- Зачем ему помогать? - усмехнулся Рыпель. - Он привык жить, как жил, по-другому не будет. Ты этого не понимаешь. Психологию его не понимаешь. Его психологию никто не переделает.
- Да-а, брат… Оказывается, ты забыл, каким сам был и какая у тёбя была психология. - Барыгин иронически подчеркнул последнее слово.
- Почему забыл? Я все помню. - Рыпель снова широко улыбнулся. - Совсем дикий человек из тундры пришел. Читать не умел, писать не умел, двух слов сказать не мог.
Именно таким помнил Барыгин Рыпеля, когда нечесаным пастушком, не видевшим в глаза ни мыла, ни полотенца, его привез в райцентр из тундры лет двадцать пять назад друг Барыгина, учитель Коля Семенихин. Привез, чтоб поместить в школу-интернат. Коля Семенихин давно погиб под Оршей, а Рыпель давно перестал быть мальчишкой…
- Да-а, - Барыгин неожиданно вздохнул, вспомнив Колю Семенихина, помолчал и сказал: - Психология психологией, а человек все-таки человеком.
- Понимаю твой намек, - беспечно ответил Рыпель, играя улыбкой. - Но у меня своя точка зрения: когда изменятся люди - их психология изменится сама собой.
- А когда они изменятся?
- Не скоро. Через сто или двести лет, - ответил Рыпель.
Сколько Барыгин знал Рыпеля и сколько Рыпель вместе с ним работал, они никогда до этого не касались в разговорах, в основном деловых и конкретных, такой темы. И сейчас Барыгин, к своему недоумению, обнаружил, что, сталкиваясь ежедневно нос к носу с Рыпелем, он по сути совершенно не знал его.
"Откуда у него в голове эта ересь? - поразился Барыгин. - Ждать двести лет, пока якобы все само собой не изменится! Хорош!"
- Вот что, Рыпель, - сказал он. - Одевайся, останешься в селе. На два месяца. Пойдешь по бригадам, пойдешь на промысел, наведешь порядок в клубе, поможешь отцу. Будешь работать, читать лекции. Даже старикам. Да, да, стариков будешь убеждать во вреде религии. Мы не можем ждать сто−двести лет. Ты в кабинете засиделся, от жизни оторвался, потому и голова чепухой забита. Вернешься - представишь подробный отчет о том, что сделал.
- Могу остаться, - ответил Рыпель, передернув крепкими плечами.
- Вот так, - жестко сказал Барыгин. Он взял портфель и, не взглянув на Рыпеля, вышел из кубрика.
…Пройдя по берегу метров двести, Рыпель оглянулся. Катер уже покинул стоянку. Барыгин сидел на капе, из-под ладони, защищаясь от косых утренних лучей, смотрел на село. Рыпель не спеша пошел дальше. Сегодня он переночует в конторе, а завтра будет видно. Он злился на себя за необдуманный разговор с Барыгиным. Всегда лучше молчать, когда говорит начальник, всегда лучше соглашаться с ним. А теперь вот торчи тут. Отца, конечно, надо было навестить, нехорошо получилось. Но два месяца сидеть в этой дыре?!
14
Село спало под белым покровом солнечной ночи.
Час назад, едва только Калянто проводил на катер Барыгина, да вернулся домой, да забросил в сарай ржавый замок от дверей, да натянул на себя вместо безрукавки кухлянку, - едва успел Калянто сделать все это, как над селом разнеслись певучие, густые удары о рельс, сзывавшие на берег зверобоев. И зверобои покинули дома, взвалили на плечи руль-моторы, весла, канистры и тихо двинулись по белым ромашковым дворам к колхозному причалу.
Десять вельботов легли на воду носами к горизонту и ровной шеренгой ушли в океан, оставляя за кормой широкие белопенные борозды. А жены, дочери, тетки, племянницы, соседи - все, кто провожал зверобоев, подносил им весла, моторы, гарпуны, - тут же разошлись по домам.
Село опять уснуло - второй раз за эту маятную ночь. Уснули дома, занавесив газетами и платками прозрачные окна, уснули белые ромашковые дворы, уснули в домах люди, уснули по сараям, по сеням, на крышах у печных труб собаки.
Одному Коравье не спалось в этот час. Может, если б была рядом чья-то живая душа, сказала бы ему: "Спи, Коравье, я тебе подушку поправлю, одеяло получше подоткну, окна занавешу", и если б сказала ему так живая душа, может, и не кряхтел бы он, не ворочался на своей жесткой постели из шкур, может, и не сверлили бы его голову всякие думы.
Но Коравье в доме один, как месяц в пустом небе. И он не любит по ночам держать долго глаза закрытыми. Тем более что днем он хорошенько выспался, невзначай попав к Пепеу.
Наворочавшись и накряхтевшись, Коравье поднимается. Прошаркав по черному полу, выходит на крыльцо.
Из сеней, поджимая усохшую лапу, вылезает собака. Пока Коравье прочищает кашлем горло, собака с хрипом зевает, широко раскрытая беззубую пасть. Присев на задние лапы, она поворачивает морду и смотрит мутными глазами туда, куда смотрит Коравье, - на солнце.
Когда Чарэ привел Коравье домой, солнца не было, оно провалилось за сопки, и над сопками висел лишь его пышный багровый хвост. Теперь сопки снова выпустили солнце на небо, и оно удрало от них на две ладони вверх.
- Что, поспало, отдохнуло? - спрашивает у солнца Коравье? - Теперь опять будешь жаркий день делать?
На улице, за домом, слышатся тихие голоса, короткий смешок. Собака настораживается, рваное ухо ее дыбится.
Из-за дома выходят двое.
Глаза Коравье узнают молоденькую соседку Илкей и парня, который приходил к нему вчера с книжками.
Ким тоже видит Коравье, останавливается, говорит ему:
- Коравье, ты почему не спишь?
- Зачем спать, когда солнце уже не спит? - отвечает Коравье.
Какое-то время Илкей и Ким стоят возле умолкшего Коравье, потом Илкей говорит:
- Мы пойдем, Коравье, мы вельботы провожать ходили. Надо, поспать немножко.
Коравье молчит, смотрит узкими глазами в сторону сопок, утратив всякий интерес к Киму и Илкей. И те уходят.
- Ты не забыла, что я тебе говорил? - спрашивает Ким, беря Илкей за руку. Книжки он оставил дома, руки у него теперь свободны.
- Я забыла уже.
- Я тебе говорил, чтоб ты моей женой стала, - напоминает Ким.
- Тебе в бригаду надо, - хитровато смотрит на него Илкей. - Ты говорил: ночью пойду.
- Теперь вечером пойду.
- А где твои книжки? - тихонько смеется Илкей. - Понесешь в бригаду?
- Надо нести, - степенно отвечает Ким.
- Ты ведь читать не умеешь.
- Не умею, - признается Ким.
- Зачем носишь?
- Когда новости пастухам говорю и в книжку смотрю, тогда больше верят. Когда без книжки - плохо верят, - серьезно объясняет Ким.
- Тогда сам читать учись, - смеется Илкей.
- Это можно, - соглашается Ким.
Он замечает Коравье. Старик вышел из-за сарая и идет во двор Илкей. За ним плетется собака.
- Коравье к тебе идет, - говорит Ким.
- Он на берег Идет, он всегда по нашей тропе на берег ходит, - отвечает Илкей. Потом говорит: - Мне в дом ходить надо, спать надо.
- Ладно, уходи спать, - говорит Ким. И добавляет: - Я потом в мастерскую приду.
А Коравье уже спустился пологой тропкой к океану, прошаркал по мокрой гальке к опрокинутому вельботу, кряхтя и вздыхая уселся на низкую корму. Собака несколько раз обошла вокруг вельбота, вытягивая шею и поджимая грудь, готовясь к прыжку, но, решив наконец, что на вельбот ей не запрыгнуть, вернулась к Коравье и улеглась у его ног.
Солнце продвинулось еще на одну ладонь вверх, краем глаза заглянуло на береговую полосу, оторочило воду золотистой каемкой. Каемка продвигалась к вельботу и вскоре коснулась вытянутых ног Коравье, потом колен, лица. Наконец солнце добралось до его лысины, прикрыло ее своей теплой ладонью.
Коравье сидел, обратив лицо к океану, смотрел на воду.
Сегодня, как и вчера, океан был: притихшим, молчаливым. Такой океан не нравился Коравье. Разве поругаешься с ним, когда молчит его вода?
Но сидеть и просто смотреть на океан Коравье не мог. Уж слишком велика была его обида, гораздо больше, чем вчера, когда он тоже приходил ругаться с океаном. И Коравье тоскливо сказал ему:
- Эх, ты… Зачем так плохо делаешь? Еттувье отпускал вчера, Олеля моего забрал… Зачем Олеля тоже не отпускал, когда тебя просил?
Все, что случилось с Еттувье, не укладывалось в его голове. Ночью океан забрал Еттувье, и Коравье сам видел, как это произошло. А когда он возвращался от Пепеу, дух Келлы, подкравшись сзади, громко крикнул ему голосом Еттувье:
- Эй, Коравье, ты почему не спишь, почему гуляешь? Может, на свидание ходил?
У Коравье с испугу затряслись руки и остановилось сердце.
- Ты что согнулся, живот болит? - снова услышал он тот же голос, и перед ним вырос Еттувье.
Окажись Еттувье один, Коравье решил бы, что это Келлы переделался в Еттувье и пугает его. Но рядом с Еттувье стояла Нутенеут, держала мужа под руку и что-то говорила Коравье, а что - он не мог понять с перепугу. Нутенеут схватила Коравье за руку.
- Спасибо, Коравье. Если бы не ты, все так и сидели бы в клубе. Спасибо, Коравье. Если бы не ты, Еттувье утонул бы.
И теперь, сидя на опрокинутом вельботе и глядя на океан, Коравье думал: Как могло случиться, что Келлы не забрал Еттувье и не забрал Ротваль?
- Эх, ты!.. - с обидой сказал он океану. - А если бы Коравье пошел на байдаре за Олелем, ты бы его скоро забрал, знаю - хотел забрать Коравье… Что, может, не хотел?
Он умолк и, подавшись вперед, выжидательно замер.
- А-а, молчишь!.. - погрозил он пальцем, - Что сказать можешь, когда Олеля забрал? Олель хороший сын был, Рыпель - плохой сын. Коравье надо к Верхним людям ходить - Рыпель не пускает. Почему не пускает?..
Когда он говорил, собака поднимала морду и, преданно заглядывая ему в глаза, сторожко слушала его. Когда умолкал, клала голову на его мягкий торбас, дремотно опускала веки.
Тревожное смятение не покидало Коравье. Он думал о сыне Олеле. Когда океан забирал Олеля, на берегу лежало много байдар и суетилось много мужчин. Каждый мужчина мог вскочить в байдару и погнать ее к льдине, за которую цеплялся тонущий Олель. Коравье тоже мог прыгнуть в байдару. Может, тогда Келлы и отпустил бы Олеля и не тронул бы Коравье? Отпустил же он Еттувье и Ротваль.
- Эх, ты… - снова сказал Коравье океану. По щекам его покатились слезы, растекались в глубоких морщинах. Он поднялся и пошел прочь от океана.
А село спало. Спали дома, люди в домах, белые ромашковые дворы, спала вся выгнутая коромыслом улица. В вечном покое спали за околицей три сопки. Не спало только солнце, весело и румяно поднимаясь над сопками.
В дом они вошли вдвоём - сперва Коравье, потом собака. Коравье лег не раздеваясь. Собака уткнулась мордой в теплую шерсть его кухлянки.
- Спи, - сказал ей Коравье. - Скоро Рыпель приедет… Коравье всегда знает, когда сын приедет. Тогда будет Коравье к Верхним людям ходить, будешь одна в доме оставаться…
Он закрыл глаза.
И они уснули - Коравье и собака.
15
Таким помнится мне село Медвежьи Сопки - длинная улица вдоль океана. Такими помнятся Калянто, Лидочка Ротваль, Ким, Пепеу и Коравье, Еттувье и старуха Этынкай, и Нутенеут, что по-русски значит Земля, и Лена Илкей, что по-русски значит Молния. Такими мне запомнились Барыгин и Рыпель. С тех пор прошло десять лет. В Медвежьих Сопках, наверно, многое изменилось. Не знаю, жив ли еще Коравье и как здоровье Пепеу. Не знаю, сына или дочку родила Лидочка Ротваль, и как там поживают Ким-агитатор и Лена Илкей…
Как-то недавно мне попалась на глаза небольшая заметка в одной из центральных газет:
"На Чукотке стоит полярная ночь, дуют пурги. Охотники села Медвежьи Сопки успешно ведут зимний отлов песца. Хотя до конца сезона еще два месяца, годовой план по пушнине уже выполнен. Председатель колхоза Калянто в беседе с нашим корреспондентом выразил уверенность, что план добычи будет перевыполнен вдвое. Лучше других идут дела в бригаде, возглавляемой опытным охотником Тынеску".
И снова я решаю: вот придет весна, возьму билет - и прямо туда, на берег Ледовитого, в Медвежьи Сопки.
А пока мне снятся по ночам белые снега Чукотки. И пурги поют под окнами. И несутся с холмов табуны оленей, шумит, путаясь в ветвистых рогах, растревоженный ветер. И сполохи сияния обжигают небо разноцветным огнем. И тяжелая волна отлива с гулом заглатывает во тьму холодного океана береговую гальку. А вдоль океана крутым коромыслом выгнулась улица - белые ромашковые дворы, сбегающие к воде тропинки и дома, дома, глядящие окнами на океан и на тундру…
И я даю себе в последний раз торжественную клятву: что бы ни случилось, но в этом году - непременно.
Рассказы
Свадебное путешествие
1
В этот день Авдею Самсоновичу Булакову предстояло столько хождений и хлопот, что, казалось, с ними не управиться за неделю. Надо было обойти кабинеты райисполкома и попрощаться с сотрудниками, получить расчет, побывать в сберкассе, сдать домоуправу ключи от комнаты, проверить загодя, не напаковала ли Анна Тимофеевна лишних вещей в дорогу. В четыре часа надлежало непременно быть дома, поскольку шофер Васюков должен был заехать за полушубком и отвезти Авдея Самсоновича на аэродром. На аэродроме предстояло еще взять билеты на самолет и успеть сдать багаж.
Однако к одиннадцати утра сверх ожиданий с половиной дел было покончено. Кабинеты Авдей Самсонович обежал, с теми, кого застал в отделах, распрощался, кассирша без задержки выдала ему деньги; отпускные за два с половиной года работы плюс компенсацию за неиспользованный предыдущий отпуск, плюс зарплату за первую половину мая. Получилось 4382 рубля 70 копеек. Сослуживцы прямо в отделе устроили ему небольшие проводы с шампанским. Авдей Самсонович нарушил многолетнюю привычку не пить и осушил полный стакан шампанского, отчего лицо его и шея покрылись бурыми пятнами, а на лоб выкатились зернистые стекляшки пота. Минут десять в отделе царило шумное оживление. Сослуживцы наперебой желали ему счастливой жизни на материке и заверяли, что будут рады, если он вдруг по какой-то причине вернется назад. Новый заведующий райфо Тимофеев, холостой парень с институтским образованием, сменивший на посту Авдея Самсоновича, так прямо и сказал: "Будет плохо - возвращайтесь. Даю слово, я вам кресло уступлю". Авдей Самсонович не любил Тимофеева за прожектерство и всякие глупые новшества, которые тот норовил ввести в строгую финансовую службу, прижимал его за это, и потому никак не ожидал от него услышать такие слова. Он расчувствовался, чуть не прослезился и даже готов был попросить кого-нибудь из сотрудников помоложе сбегать еще за шампанским, уже на его деньги. Но в это время старший налоговый инспектор Деревенщикова принялась прятать стаканы, а старший бухгалтер Сидоренкова подняла с полу плетенку для мусора и начала складывать в нее бутылки. Тут Авдей Самсонович вспомнил, что он спешит, а выпито и так достаточно, и поторопился навсегда распрощаться.