- Чего тебе бояться - больно не будет. Ничего не будет - можешь у Ники узнать, у кого хочешь.
Он говорил так, словно теперь ему было плевать - пойдёт она или нет, и от этого Рае становилось ещё страшнее.
- А если узнают?
- Кто узнает? Ключ от чердака у меня, вот он.
Он сунул руку в карман, но ключа там не оказалось. Ни там, ни в другом кармане. Встревоженный, вытаскивал спички, какие‑то бумаги, папиросы, перекладывал все с места на место, сопел и злился. Рая, застыв, следила за его лицом.
- Фу ты! - Он хлопнул себя по лбу и полез в задний карман. Ключ блеснул в свете уличного фонаря. Все тяжело опустилось в Рае.
Их окна были черны. Мать с НИМ. Если б появилась она сейчас! Как бросилась бы к ней Рая, как радостно слушала б её ворчанье и все, все делала б дома!
В тени акации стояли они.
- Иди первая, - чуть слышно приказал Кожух.
- Ты первый… - попросила она, но он нетерпеливо перебил:
- Ты! Никого не будет - на чердак сразу. Жди на ступеньках, - и легонько подтолкнул её.
Она поднялась на балкон. Сюда доставали ветви двух старых шелковиц. Ветер шевелил их, и ветви постукивали и шуршали о дерево балкона, царапали железную крышу. На первом этаже распахнулась дверь, свет упал на землю, на кусты жасмина и водопроводную колонку. Рая бесшумно отступила. На цыпочках вошла в коридор. Скорее! В любой момент мог кто‑нибудь выйти…
С простёртыми руками кралась вперёд. Пальцы коснулись перегородки, за которой ютился чулан тёти Полины, побежали влево, к лестнице на чердак. Перегородка была сколочена из узких крашеных дощечек. Кульком с конфетами задела замок, он звякнул, Рая замерла. Где‑то невнятно бормотало радио. Она переждала секунду и двинулась дальше. Перегородка кончилась, рука провалилась в пустоту. Рая нащупала ступеньку и высоко подняла ногу: лестница была крутой. На четвереньках пробиралась вверх. Под пальцами катались соринки и скрипел песок. Попав в паутину, брезгливо отдёрнула руку. Дальше не полезла. Полуобернувшись, глядела скошенными глазами на сереющий внизу проем.
Тогда, в первый раз, они лазили сюда днём, и так страшно не было. Кожух наврал, что из слухового окна видно в бинокль светопольское море. Раньше он не замечал Раи, а тут принялся расписывать, какой замечательный вид с чердака. Она волновалась и понимала, что не затем зовёт он её, и тут же рисовала себе, как расскажет о Кожухе Тепе - и что ему уже шестнадцать, и что у него баян. Кожух Рае не нравился, и все во дворе не любили его, поэтому пойти с ним на чердак было не стыдно - лишь бы не застукали. Но когда он полез к ней, перепугалась насмерть. Совсем–совсем по–настоящему будет - поняла вдруг. Дрожала и упрашивала отпустить её, обещала пойти в следующий раз, но Кожух не слушал её.
И вот она опять здесь. Даже не заметила, как он уговорил её. Но сейчас уже она знала, что ждёт её, и ей было страшнее, чем в первый раз.
Стоять было неудобно, а выпрямиться не решалась. В тишине поплыл свист - Кожух, беспечно насвистывая, приближался к лестнице. Потом она разобрала, как поднимается он - быстро и мягко, сразу через несколько ступенек. Силуэт его возник в проёме.
- Здесь?
Она хотела ответить, но язык не слушался. Кожух согнулся и бесшумно полез наверх. Что‑то мягкое коснулось её щиколотки, она вздрогнула, но тотчас сообразила, что это его рука. По–паучьи перебирая пальцами, рука взобралась к коленке, потом побежала по платью и исчезла.
- Дай пройду…
Она прижалась спиной к холодной стене, с ужасом думая, что касается паутины. Он протиснулся мимо и растворился в темноте. Было тихо, так тихо, словно ни одной живой души рядом. Она уже собиралась окликнуть его, но расслышала, как он сопит где‑то над ней. Заскрежетал ключ в замке, потом протяжно, с паузой заскрипел открываемый люк. Хоть проблеск света ожидала увидеть Рая, но все та же темнота кругом.
- Лезь, - прошептал он.
- Я не вижу…
- Лезь! - с раздражением повторил он, и она поспешно закарабкалась вверх. Под рукой громко зашуршала бумага. Рая втянула голову в плечи.
- Вставай, открыто.
Она неуверенно выпрямилась. Он нашёл её руку, потянул к себе, и она ощутила под ногами мягкую насыпь.
Кожух осторожно опустил люк и только после этого чиркнул спичкой. Шарахнулись тени, выступили балки - выступили и грозно замерли. Темнота, попятившись, окружала их теперь ещё гуще и ужаснее. Что‑то белело неподалёку. Или это мерещилось ей?
- Что это? - прошептала она.
- Где?
В его голосе мелькнула тревога. Спичка погасла. Он торопился, зажигая следующую. Некоторое время оба вглядывались в непонятный белый предмет - неподвижный, словно кто‑то замер, высматривая их. Потрескивало пламя.
Кожух облегчённо выдохнул, и тени задёргались.
- Белье это… Осиповы сушат.
В спёртом, прожаренном за день воздухе обрадованно различила она домашний аромат мыла и синьки. В прошлый раз, вспомнила, тоже висело белье.
- За мной иди. По балкам, а то слышно.
Он зажигал спичку, они шли, а когда спичка догорала - останавливались, и он чиркал новую.
- Голову! - предупреждал он.
Рая старательно пригибалась, но раз все же больно стукнулась.
Добрались до перекрытия из неоштукатуренного ракушечника. Квадратный проем вёл на правую половину. Пролезли, упираясь ладонями в шершавый камень, и сразу же впереди замерцал слабый свет. Звезды… Заворожённо двинулась было Рая к слуховому окну, но Кожух свернул влево.
- Квартира Полины, - предупредил он чуть слышно.
Толстуха Полина славилась скандальностью. Помню, с какой осторожностью путешествовали мы по тонкому чердачному перекрытию над её владениями. Вот и Рая сейчас не шла, а кралась, высоко подымая вытянутые носки, но получалось все равно громко. Громоздкой и неуклюжей чувствовала она себя.
- Все, - прошептал Кожух, останавливаясь. - Здесь кухня, там нет сейчас никого.
Круто слетающая вниз крыша едва не доставала головы. На полу, собранные в кучу, темнели тряпки.
- Я сейчас, - сказал он.
- Куда?
- Сейчас. Мешок принесу.
Он бесшумно удалялся, вытягивая вперёд руку со спичкой. Огонь погас, и она подумала - вдруг он не вернётся? Уйдет и оставит её одну. Но он уже пробирался назад. Зыбко желтело освещённое снизу лицо.
- Садись, - прошептал он. - Здесь чисто.
Только теперь, когда опасный путь был позади, Рая вспомнила, зачем они здесь.
- Я постою, - выдавила она.
Прежний страх опять завладел ею. Пугала не только боль, но и то, что терпеть её надо молча. Она не знала - кричала ли в прошлый раз, только помнила на своих расплющенных губах его потную ладонь, не дающую дышать, и сиплый шепот у самого уха.
Не зажигая больше спичек, Кожух возился в темноте с тряпьём. Потом нашарил её руку и молча потянул к себе, вниз. Рая упиралась, но он тянул, и она опустилась на колени.
- Я боюсь…
- Иди сюда! - И, схватив второй рукой, протащил коленками по полу.
Рая осторожно села. Кажется, все ужасное минуло.
- Как быстро! - неуверенно засмеялась она. - И не больно совсем…
- Я же говорил, - буркнул он, делая что‑то в сторонке.
В руке у неё был кулёк. Она так и не выпустила его.
- Будешь конфету? - Ей хотелось отблагодарить его.
- Что? - В его голосе прозвучала досада.
- Конфету. На.
- Руки надо помыть, - помешкав, сказал Кожух. - Ешь сама.
Рядом сел. Рая поднесла к лицу ладони.
- У меня чистые…
Но конфет не хотелось. Она тихо положила кулёк. В слуховом окне горели звезды - подойти бы и посмотреть, но Кожух буркнул: "Посидим", - и она с готовностью кивнула. Смирно сложив на коленях руки, огляделась.
- Совсем не страшно.
- Тише, - сказал он.
Рая задумалась на минуту, потом спросила:
- Ас Никой ты пробовал?
- Что?
- Ну… - выразительно произнесла Рая.
- Она же шлюха, - брезгливо ответил Кожух. - К Фроське из двадцать третьего ходит.
О Фросе из двадцать третьего номера (мы жили во дворе двадцать первого) чего только не говорили! Я хорошо помню эту горбатую быструю старуху со злыми глазами. Красивая Тамара приводилась ей, если не ошибаюсь, племянницей. Из деревни приехала…
Как и все мы, Рая, конечно, понимала, чем занимаются у Фроси Ника с подружками, но ей хотелось знать подробности.
- Глупая ты, - сказал Кожух. - Кого подцепят, того и ведут.
Он зашуршал чем‑то, чиркнул спичкой и стал прикуривать. Над глазами мохнато нависли брови. Как на комара, махнул на пламя ладонью, и спичка погасла.
- За деньги? - произнесла Рая, чувствуя себя и вправду глупой. - Они деньги дают им?
- Конфеты, - сказал Кожух.
Шутит? Рая пошарила по тряпкам, ища кулёк. Что с ним? Или что‑то не так сделала она? Огонёк двигался в темноте, словно волшебный, сам по себе, и лишь когда Кожух затягивался - освещал два красных вытянутых пальца, нос и сощуренные глаза. Рая вспомнила, как курила сегодня Ника.
- Дай попробовать, - попросила она, чтобы сделать ему приятное.
Он затянулся подряд два раза, и огонёк поплыл к ней. Ей почудилось, Кожух ищет папиросой её рот. Она вытянула навстречу губы и коснулась его руки - нежной, как у девочки.
Дым оказался не таким уж противным. Во рту сделалось тепло. Рая подержала дым и, не зная, что делать дальше, разомкнула губы. Но дым не уходил изо рта, и она дохнула, точно протирала зеркало.
- Как интересно, - сказала.
Когда папироса кончилась, Кожух опять полез к ней. Она не сразу сообразила, что ещё он хочет от неё, а когда поняла - прежний страх взметнулся в ней. Но теперь он даже не уговаривал её, руки его были уверенны и грубы, и она подчинилась ему.
Свет в окнах горел, а дверь оказалась запертой. Пригладив волосы и ещё раз осмотрев себя, опасливо стукнула. Тут же спохватилась и застучала ещё - с обычной своей нетерпеливостью.
- Я вот тебе! - взорвался голос матери, и Рая поняла, что она одна. - Шляться до ночи! - Она распахнула дверь и втащила дочь в комнату. - Где была?
- У Тепы. У Оли Тепиной. Пластинки слушали.
- Я тебе покажу пластинки! Что дома творится - глядеть срам. Мать работает как ишак, а она палец о палец не ударит!
Она ещё кричала, но Рая уже не боялась её. Если сразу не стукнула - все, драться не будет. Надо только помалкивать, что бы ни говорила она.
- Жрать садись, чего стоишь, - разрешила, наконец, мать, и это означало, что взбучка закончена.
Все подряд уписывала - мать не любила, когда за столом "модничают". Она гладила на подоконнике и все чего‑то косилась, косилась на дочь. Не сердито - с хитринкой. Рая насторожилась.
- Ешь, чего смотришь! - добродушно проворчала мать. А глаза прятала…
Ещё мгновение колебалась Рая, затем, не доев, выскочила из‑за стола, шмыгнула в свою комнату. На подушке, поверх накидки, лежало платье. Зеленое, шерстяное, с плиссированной юбкой и белым кружевным воротничком. Чудо! Она мечтала о таком с самой весны. Рая захлопала в ладоши. Осторожно и быстро взяла платье и - к зеркалу. Девчонки ахнут, когда она явится в школу на вечер. Будут щупать материю, завистливо фасон изучать. И все это на глазах Ивановой…
Из зеркала за ней наблюдало усталое и доброе лицо матери. Рая, ликуя, красиво повернулась на носках. Она чувствовала, как сияют её глаза, и очень нравилась себе.
- Довольна? - спросила мать.
Рая закивала изо всех сил и бросилась целовать её.
ЧЕТВЕРГ
На Майке, которого она встретила у школы, красовался галстук. Комиссия! Рая растерянно замедлила шаг. Харитон предупреждал, что лично будет проверять всех. А если она постирала галстук и он не высох? Может же быть такое? Может! И она смело двинулась дальше.
Харитон, однако, не стал и слушать - её. Бу–бу–бу, бу-бу–бу - словно специально надувался злостью, карауля её. В класс даже заглянуть не позволил - загородил дверь своим круглым телом в лоснящемся пиджаке, и она не знала, пришла ли Иванова. Если нет - столкнутся на улице, а это ей ни к чему. Зачем чтобы Иванова видела, как тащится она домой, выгнанная? Переждать звонок решила, а уж после сбегать за галстуком. Поднялась на второй этаж, где обитали старшеклассники, пристроилась у окна. "Класс позорить?" - разозлившись, мысленно передразнила Харитона. Уж она‑то знала, что дрожит Харитон не за класс, а за себя и что не класс, а его, Харитона, проверяет комиссия. В прошлом году, став у них классным руководителем, что ни день задерживал кого-нибудь после уроков и выпытывал про других учителей: понятно ли объясняют, не кричат ли на ребят? Пел: люблю дружить с учащимися, чтоб никаких тайн–секретов, мы ведь друзья, не правда ли? После все передавали друг другу, о чем говорил с ними Харитон, а Шиндин, у которого мать в родительском комитете, доказывал шепотом, что Харитон строчит жалобы на других учителей и даже на Марию Прокофьевну. Уж не метил ли он в директора вместо Марии Прокофьевны?
Продребезжал первый звонок. Рая, вскинув голову, отошла к доске отличников. Здесь безопасней: не одно ведь и то же - глазеть после звонка в окно или почтительно изучать фотографии отличников. Из их класса на доске был лишь Майка, да и то в прошлом году; теперь его сняли - Харитон влепил годовую четверку, хотя Майка знал историю лучше Харитона.
- Ты что это в класс не идёшь? - услышала она и, ещё не обернувшись, узнала голос и одышку Марии Прокофьевны.
- Эмиль Харитонович за галстуком послал.
- А почему без галстука пришла?
- Забыла…
- Забыла, - передразнила директор. - А чего же не идёшь, коли послали?
- Сейчас… - Рая чувствовала на себе взгляд Марии Прокофьевны и не смела двинуться с места.
По опустевшему коридору торопливо прошагал кто‑то из учителей. Мария Прокофьевна вздохнула.
- Пошли‑ка, пионерка, - сказала она и тяжело повернулась на толстых ногах. Была она огромной, как слон, и старой, за глаза мы беззлобно звали её Бабой Ягой. Она и впрямь походила на Бабу Ягу своим мясистым горбатым носом и не седыми, а какими‑то серыми волосами, которые, чудилось, так и норовят подняться на голове.
Виновато плелась Рая за директором в пионерскую комнату. Вожатая Любовь Семёновна встала, едва они вошли.
- Пионерка вот, - сказала Мария Прокофьевна и перевела дыхание. - А галстука нет. Вы уж подарите ей, пожалуйста.
Рая вспыхнула. Есть у неё галстук, просто она забыла.
- Не знаю, не знаю… Вот теперь будет, теперь только попробуй так явиться.
Вся пунцовая, Рая осторожно взяла галстук из рук Любови Семёновны. Сегодня же она вернёт его - слетает на большой перемене домой.
Немка была уже в классе. Почему опоздала, спросила она по–немецки. Когда‑то Майка выдал на это: "Майне ур гейт шлехьт, ферцаен зи битте", что означало: "У меня неисправны часы, извините меня". Немка растаяла, но когда после этого все опаздывающие принялись как попугаи повторять Майкину фразу - сердилась, а класс ржал. Вот и сейчас предвкушали весёлую минуту, немка же заранее поджала накрашенные губы. Рае не хотелось гневить её при Ивановой - можно получить в ответ что-нибудь обидное, но было бы трусостью не сказать то, что ждали от неё; к тому же на ней был галстук, и все бы решили, что она из‑за галстука сделалась вдруг такой паинькой. Дерзко глядя в глаза учительницы, произнесла Рая Майкину фразу. Класс радостно грохнул. Немка дождалась тишины и отчеканила:
- Над попугаями всегда смеются. Садись.
Рая пожала плечами:
- При чем здесь попугаи? Если действительно часы отстают? - И гордо прошла на своё место. С невозмутимым видом раскладывала тетрадки, а лицо горело, и она не слышала, что шептала ей Тепа. Глупой и неопрятной чувствовала себя и долго не решалась посмотреть в сторону Ивановой. Во рту у неё, чудилось ей, все ещё держится вчерашний запах табачного дыма.
Следующим был урок Харитона. Из гороно пришли - молоденькая тётенька пристроилась на задней парте и что‑то строчила, строчила. Волосы у неё были как у Раи - цвета немытой моркови, стриженые и прямые. Рая хотела, чтобы Иванова заметила это, но Иванова ни разу даже не взглянула на комиссию. Смирно, как первоклассница, сидела она, и все у неё было по правилам: крахмальный воротничок, белые бантики в волосах, тетради обернуты, и не авторучкой, как Рая, а обыкновенной тонкой ручкой писала, чуть склонив набок голову.
Спрашивал Харитон Надину и Букреева. В прошлый раз он поинтересовался, знают ли они, что у них нет отметок, и все усекли, что вызывать при комиссии будут их.
- А теперь запишем новую тему, - сказал Харитон, беря мел. Раньше он никогда не писал на доске.
- Запишем, - вслух повторил Майка и зашелестел тетрадкой.
Кто‑то хихикнул, но Харитон притворился, будто не слышит. Пока он писал, Майкин дружок Шафран сунул в чернильницу на учительском столе карбид. Тотчас тихонько зашипело, забулькало. Все притаились. Рука Харитона, державшая мел, замерла на миг. Но только на миг. Дописав, долго вытирал тряпкой пальцы. Сухой была она, но замечание дежурному не сделал. Взял указку и принялся громко объяснять.
Майка и тот перестал крутиться. Прямо в рот Харитону глядел, а тот рассказывал о каком‑то восстании, водил указкой по карте. Ни на секунду не умолкал, заглушая своим торопливым голосом шипение и бульканье. Рая покосилась назад. Комиссия писала, не замечая ничего.
Шапка голубых пузырьков громоздилась поверх чернильницы. Пузырьки лопались, на их месте вздувались новые и все ползли, ползли к раскрытому журналу.
Харитон говорил без передышки. На его громадном лбу светились капельки пота. Поворачиваясь к карте, незаметно смахивал их. В коротких паузах слышалось слабое бульканье и скрип пера на задней парте.
До журнала пузырьки не добрались - кончились то ли чернила, то ли карбид. Грянул звонок, но все примерно оставались на своих местах, пока Харитон не разрешил идти. Но и тут вышла лишь комиссия. Хлопали крышками парт, переговаривались вполголоса, а класс не покидали. Уж сейчас‑то Харитон покажет себя!
Но он молчал. Отвернувшись к доске, скручивал карту и молчал. Толстый загривок его был красен. И карту свёртывал что‑то слишком долго.
Шафран, поймав Майкин взгляд, заговорщицки подмигнул, но Майка не ответил. Насуплен и медлителен был он - с чего бы это? Непонятное творилось иногда с Майкой.
Наконец Харитон повернулся. Рае померещилось, что его толстые губы дрожат. Он взял со стола журнал и, ни на кого не глядя, двинулся к двери. На лоснящемся пиджаке из черного дешёвого сукна белели пятна мела.
- Здорово ты ему! - бойко сказала Рая. Шафран посмотрел на неё и как‑то неуверенно улыбнулся. Другие, очнувшись, тоже принялись нахваливать Шафрана, азартно разглядывали пятно на столе, гадали, что было бы - доползи пузырьки до журнала. И вдруг:
- Я иду просить прощения у Харитона.
Это сказал Майка. Все смолкли. Майка спокойно вышел из‑за парты и направился к двери.
- Почему - ты? - с вызовом спросил в тишине Шафран.
- Я придумал, я и карбид принёс.
Прибавил, не оборачиваясь:
- Тебя не заложу, не дрейфь.
Со двора доносились крики - там уже шпарили в ловушки.