Неправдой было это. Даже недолгие командировки его переносила с трудом, когда же совсем ушел из дому… Совсем… Среди ночи вскочила на кровати: "Папа приехал! Папа!" Римма испуганно зажгла торшер, но то Ли спросонья, то ли от волнения не могла вымолвить ни слова. Такая убежденность звенела в голосе дочери, что она огляделась, ища его близорукими глазами. В комнату энергично вошла мать в полосатой пижаме. "Папа! - победоносно объявила ей Наташа. Глаза её сияли. -Папа приехал!" На все уговоры и строгие замечания бабушки ("Тише, соседи спят"), на все её объяснения, что это был сон, упрямо твердила, что нисколечко не спала и ясно слышала стук в окно. Даже голос его узнала. "Доченька, это я", - сказал он. В нетерпении сжимала она кулачки, требуя немедленно открыть дверь. Бежать порывалась. Тогда бабушка заставила её надеть тапочки и повела в коридор. Римма, замерев на кровати, чутко вслушивалась. Глупо это было, не хуже Наташиного, но она надеялась, что вдруг раздастся его голос. Щелкнул замок, дверь скрипнула, потом бабушка произнесла с удовлетворением: "Ну?" С незрячими глазами вернулась Наташа в комнату…
Что‑то вспыхнуло перед глазами, и Римма, очнувшись, увидела горящую зажигалку. Не сразу поняла, зачем Павел держит её перед ней, но увидела в руке у себя сигарету, прикурила. Жадно втянула горячий дым.
- Как то дело, махен? - спросила Наташа. - И - отцу: - Интереснейшее дело! Хороший парень ни за что ни про что избил бывшего приятеля. Мама считает, здесь замешан прекрасный пол.
- Я как раз еду сейчас к этому прекрасному полу.
Наташа ахнула - немного преувеличенно, показалось Римме.
- Так он признался?
- Он ни в чем не признавался. - Римма напомнила себе, что нельзя так забываться. Вон как владеет собой её юная дочь, а ведь это нелегко - сидеть с людьми, которые тебе дороже всего на свете, а между собой чужие, и непринуждённо болтать. - Все зависит от этой девушки. По-видимому, Иванюк сделал ей какую‑то пакость.
- Какую? - жадно спросила Наташа и тут же закусила губу. - Ах да, понимаю… Он симпатичный?
- Кто? - без улыбки спросила Римма.
Наташа подумала и сказала:
- Оба.
- Да, - ответила Римма. - Симпатичные.
- Оба одинаково?
- Я не мерила. Кому что нравится.
Наташа секунду размышляла.
- Но все равно! - сказала она решительно.
Что означало это "все равно"? Суровое неприятие Иванюка, несмотря на его симпатичность?
- Неужели его накажут? - И повернулась к отцу, который, как судья, был в этих вопросах, считала она, более компетентен.
Он спокойно наливал ей пива.
- Отец!
- Статья сто десятая, - произнёс он.
- Я не разбираюсь в ваших статьях! - сердито заявила Наташа, а Римма, стряхивая пепел, заметила:
- За это ещё придётся повоевать. Пока обвиняют по сто девятой.
- Но если девушка даст показания… - Он взял бутылку с водой. - А что у неё было с этим парнем?
- С Качмановым? Встречались до армии. Возможно, собирались пожениться.
- А она не дождалась! - опять влезла Наташа. Подумала, насупившись, и вынесла приговор: - Я не осуждаю её! Два года ждать… Она красивая?
Римма смотрела на неё и чувствовала, как теплеют за стёклами очков её глаза. Нет, она не ошибается - есть в её дочери то, что делает человека счастливым. Есть, хотя Римма понятия не имеет, что это такое.
- Я ещё не видела её, - мягко ответила она.
- Два года… Это ужасно долго!
- Три, - сказала Римма. - Он во флоте служил. Там - три.
А про себя подумала, что она ждёт уже шесть и ей это ужасным не кажется.
- Он умница, что заступился за неё. Его осудят? - опять подступила Наташа с ножом к горлу.
Павел отпил воды.
- Во всяком случае, не оправдают.
- Почему?
- Нанесение…
Этого она не желала слушать:
- Но ведь он поступил благородно! Как можно судить за это? У него живая душа.
Римму покоробили эти слова. Придержав у губ сигарету, спросила:
- Что значит - живая душа?
- Живая душа… Живая душа… - Наташа не находила слов, чтобы сформулировать. - Неужели ты не понимаешь?
- Объясни.
- Живая душа… Папа, а ты понимаешь?
Не отец - папа…
Он пожал плечами, не желая вмешиваться, а тонкие губы дрогнули - то ли в улыбке, то ли от неприятной какой мысли. Молча отщипнул корочку хлеба.
Наташа не унималась. Нетерпеливые глаза её золотились, отражая залитые солнцем шторы.
- С горячим повременить? - спросила официантка.
- Нет, - сказал Павел. - Мы торопимся.
"Не мы - одна я", - грустно поправила про себя Римма. Он обещал - час, но они управятся быстрее. А ей такими неважными представлялись сейчас и все её неотложные дела, и скорое уже свидание с чужим мужчиной, о котором ещё нынче утром она думала с запретной жутью. Вот так бы и сидеть втроём, и ничего больше, и никого больше не надо.
Что‑то спросила над её ухом официантка. Римма подняла голову.
- Что будем на десерт? - пришёл ей на помощь Павел, - Кофе? Мороженое?
Римма не удостоила его взглядом.
- Я буду кофе, - сухо сказала она.
"Малютин В. С." - была прибита табличка на крашеной калитке. Римма постучала. Открыла маленькая женщина в фартуке, с голыми руками, выпачканными в муке. Из‑под ног её безмолвно шарахнулся к Римме черный извивающийся пёс.
- Перестань, Балалайка, - строго сказала женщина.
Римма вошла. Посыпанная жёлтым песком дорожка была зубчато окаймлена белёными кирпичами, цвели георгины и гладиолусы, у виноградной беседки с синими гроздьями стояла детская коляска. Римма сказала, что ей нужно видеть Люду Малютину.
- Людку? А зачем она вам?
- Я из юридической консультации, - объяснила Римма, удивившись про себя этому пренебрежительному "Людка".
Маленькая женщина пытливо смотрела на неё снизу, отряхивая руки.
- Насчёт Егорки?
- Что - насчёт Егорки?
Женщина, не спуская с Риммы глаз, позвала громко:
- Вась!
- Я не знаю Егорки, - сказала Римма. Пёс кружился у её ног и мешал ей.
- Ва–ся! - властно повторила женщина. Из беседки вышел сутулый мужчина, раза в полтора выше хозяйки, остановился в ожидании. - Это дочка моя, - сказала женщина.
Римма ошалело перевела взгляд на мужчину. В руках у него была ножовка - от дела оторвали.
- Да не он, - сказала женщина не оборачиваясь. - Он, что ли, дочка‑то? Он - Вася. Василий Егорович. А дочь - Людка.
- Я понимаю, - пробормотала Римма.
- Чего же тут не понимать? - И приказала, повысив голос: - Вася, позови Людку.
Не проронив ни слова, мужчина повернулся и ушел в дом.
- Из консультации, говорите? А сегодня ж суббота.
- Мы работаем. Мне нужно поговорить с вашей дочерью.
- Поговорите. - И как минуту назад угадала присутствие мужа за спиной, так сейчас, не оглянувшись, объявила: - Вон она, - хотя той ещё не было, лишь мгновение спустя появилась на террасе.
Римму поразила её молодость: совсем юное существо, с личиком свежим, незагоревшим, будто не осень, а весна на дворе. Наверное, одних лет с её Наташей…
- Здравствуйте. Я адвокат Федуличева. Мне нужно побеседовать с вами.
- Пожалуйста. - Голос был несколько глуховат. А в руке - книжка, по–школьному обёрнутая синей бумагой.
Сколько же ей лет - семнадцать, восемнадцать? Она была маленького, как мать, роста, но сложена прекрасно.
Вошли в дом. Низко висел старомодный абажур, экран телевизора был занавешен вышитой салфеткой. Римма села. Мать - тоже, пнув босою ногою (и когда разулась?) льнувшую к ней Балалайку. Люда, точно гостья, остановилась в дверях.
Все молчали, лишь Балалайка била по крашеному сверкающему полу радостным хвостом. Римма поправила очки.
- Извините… - обратилась она к хозяйке, но смолкла и спросила после неуверенной паузы: - Как ваше имя-отчество?
- Ульяна Алексеевна, - с достоинством ответила женщина. Она сидела на высоком для неё стуле совершенно прямо, положив на колени (и фартука на ней уже не было) ладонями вверх чистые руки - то ли вытерла, то ли сполоснуть успела. А ведь ни на секунду не отлучалась…
- Извините, Ульяна Алексеевна. Мне надо поговорить с вашей дочерью.
Женщина невозмутимо смотрела на неё чуть раскосыми глазами:
- Говорите.
Римма изобразила улыбку. Не понимает? Или не хочет понимать? Не по себе было ей в этом уютном домике, где, казалось, никогда не знали ни бед, ни волнений. Уж та ли это Люда Малютина, мелькнуло у неё. Не напутали ли в милиции, давая адрес?
- Вам знакомо имя Виктор Качманов?
Ничего не изменилось в лице девушки, разве что взгляд ушел. Римма поняла, что перед ней та Люда.
- Знакомо. - И все, и больше ни слова.
- Стало быть, вы мне и нужны. - Она решительно повернулась к хозяйке. - Простите, Ульяна Алексеевна, но мне хотелось бы поговорить с вашей дочерью с глазу на глаз.
Женщина не шелохнулась.
- Насчёт Егорки?
Сидящего деревянного идола напоминала она - плоская, прямая, с широкоскулым жёлтым лицом (Римма только сейчас заметила, что оно жёлтое).
- Я понятия не имею, кто такой Егорка, - холодно выговорила она. - Вы, простите, могли бы на несколько минут оставить нас вдвоём?
И тут в тишине раздался голос дочери:
- Егорка - мой сын.
Ничем не выказала Римма своего изумления. Ничем…
- Вы хотите, чтобы я ушла? - сообразила наконец женщина.
Римма сняла и стала тщательно протирать очки. Из-под стула вылезла Балалайка, уселась против неё и замерла так. Расплывчатым черным пятном виделась она. И хотя хвоста Римма не различала, по глухому редкому стуку догадывалась, что та бьёт им об пол.
- Качманов знает, чей это ребёнок?
То ли плотнее губы сжались у Люды, то ли повернула голову и свет теперь падал иначе, но только явственно различила Римма скорбные складки у её рта. Не семнадцать и не восемнадцать ей - гораздо больше.
Ответили одновременно - мать и дочь.
- Да. - Люда сказала.
- Это наш ребёнок, - Мать.
В ней врага видят, поняла Римма. Злобного, ненужного человека, который вломился к ним и стал ворошить то больное, до чего никому, кроме них, нет дела. Ей очень хотелось курить.
- Послезавтра в десять утра слушается дело Виктора Качманова. Его обвиняют по сто девятой статье - до трёх лет лишения свободы.
Балалайка умиленно глядела на неё. Даже хвост не шевелился, пока говорила она, - слушала, а когда Римма кончила, склонила мохнатую голову набок и опять застучала.
Люда первой нарушила молчание.
- За что его судят?
Римма пожала плечами. Неужто эта молодая женщина не понимает, за что? Не надо быть юристом, чтобы классифицировать действия Качманова.
- Умышленное телесное повреждение.
Этот быстрый и краткий ответ как бы сберегал время для других, более важных вопросов, которые не могла не задать девушка.
- Что он наделал?
И тут только, по её изменившемуся голосу, Римма поняла, что Люда ничего не знает. Такого адвокат Федуличева не предвидела… На подоконник посмотрела, где стояли накрытые марлей детские склянки.
- Вы ещё кормите ребёнка?
- Да. - Теперь настал её черед беречь время для других, более существенных слов.
Римма не спешила произнести их. Как подействует на кормящую мать известие, которое она готова обрушить на её голову? Сейчас её имя не фигурирует в деле, и, если Римма подымется и уйдет, никто не станет таскать её по судам. Но Качманов…
- Вас беспокоит, что у меня пропадёт молоко?
Поразительно, с первого взгляда она показалась Римме такой юной. Почти девочкой.
- Нисколько. Я адвокат, и меня прежде всего волнует судьба моего подзащитного. Качманов избил человека, - сказала она.
Балалайка склонила голову в другую сторону и, когда Римма неприязненно взглянула на неё (она с детства не любила собак), вильнула хвостом.
- А что вы от Людки хотите? - произнесла мать. По-прежнему неподвижно и прямо сидела она, как деревянный идол.
Пока Римма собиралась с ответом, Люда задала‑таки вопрос, который она ожидала:
- Кого он избил?
- Одного человека, - уклончиво ответила Римма. - Я знаю, что вы были знакомы с ним, и хотела узнать кое-что. Это может понадобиться при защите.
Рисковать судьбой Качманова она не имеет права, но и эта девушка…
- Он Иванюка избил? - сказала Люда, скорей утвердительно, нежели с вопросом.
А Римму пытал немигающий жёлтый взгляд матери: неужели вам не жалко её? Неужели вы явились сюда, чтобы мучить её? Мало разве перенесла она?
Римма поправила очки.
- Иванюка, - ответила она. - Когда вы в последний раз видели его?
- Кого? - спросила Люда.
- Качманова.
- Девятого августа.
Нестерпимо хотелось курить. Римма отчётливо выговорила:
- Он спросил, чей это ребёнок?
Люда опустила глаза.
- Да.
Палачом почувствовала себя адвокат Федуличева. А Иванюк… Если раньше он был просто истцом, просто потерпевшим и ничего, кроме профессионального внимания, не вызывал к себе, то теперь все изменилось. В понедельник она будет не только защитником Качманова, но и обвинителем Иванюка. Быть может, обвинителем даже больше.
- Вы смогли бы повторить это послезавтра на суде?
Телом ощущала Римма слева от себя замершую, все впитывающую в себя, готовую, в случае чего, броситься на помощь мать. Вот–вот раздастся её голос - голос идола, обретшего вдруг дар речи. Римма не ошиблась.
- Ни в какой суд она не пойдёт. Пусть другие судятся, а нам ничего не надо. У Егорки все есть.
Но Римма ждала, что дочь скажет. Та не поднимала глаз.
- Речь идёт не о вашем сыне, - сухо разъяснила адвокат. - Решается судьба Виктора. От ваших показаний зависит многое.
И снова - мать:
- Никакие показания мы давать не будем. И суд нам не нужен. У Егорки есть все. Не надо нам ничьей помощи. Вырастим.
Римма даже не взглянула на неё.
- Виктора обвиняют в хулиганстве. Просто в хулиганстве. Ни он, ни Иванюк ваше имя не упомянули. Один из трусости, другой из благородства. Если мы докажем суду, что побуждения были отнюдь не хулиганские, это смягчит его участь.
Так и длился этот диалог. Римма обращалась к бессловесной, замкнувшейся девушке, а за неё отвечала мать.
И вдруг Люда вскинула голову. Прежде чем слуха Риммы достиг тоненький плач ребёнка, она выскользнула из комнаты. Следом метнулась Балалайка. Замолчавшая Ульяна Алексеевна ревниво вслушивалась. Когда голосок, захлебнувшись, смолк, она продолжала:
- …А в суде он тем паче не признает, что это его ребёнок. Я ведь сама говорила с ним. Да, - с достоинством подтвердила она, потому что Римма наконец повернулась к ней. - Говорила. Я ей не стала передавать, а он мне знаете что сказал? Откудова, говорит, я знаю, что это мой. Так и сказал. Бесстыжие, говорю, твои глаза, она ведь с тобой ходила, ни с кем больше. А это, говорит, неизвестно. Я не отрицаю - ходила со мной, но, может, и ещё с кем, почём я знаю. С Витькой встречалась, говорит? Встречалась. А в армию ушел - со мной стала. Знаете кто, говорит, ваша дочь? Вторая буква. Только он не "вторая буква" сказал, а по–другому. И Виктору, говорит, так и скажу, когда демобилизуется. На ком жениться, дурак, собрался? На второй букве. Это Людка-то - вторая буква!
"Если б сопротивлялся!" - вспомнила Римма. - "Он стал мерзости говорить".
- Он сдержал своё слово, - сказала она.
- Какое слово?
- Сказал все Виктору. За это тот и избил его.
- Правильно сделал. Какая же она вторая буква! Поверила ему, голову потеряла. Я вон старая, да и то… Когда с Виктором ходила, сердце ёкало - молодёжь нынче знаете какая? А тут спокойна была - интеллигентный, воспитанный. Вы видели его?
- Видела, - сказала Римма. Ей не нравились женственные красавчики типа Иванюка, но она понимала, что не одной Люде мог он вскружить голову.
- Цветочки носил. На пианино играл. Я не слыхала, у нас нет пианино - гитара только, и то без одной струны. Васька бренчит, когда под мухой. Из‑за этого‑то пианино Людка и ходила к нему - музыку слушать. Дослушалась!
- Ругали вы её? - спросила Римма.
- Людку‑то? А как же не ругать? По морде надавала.
С удивлением смотрела на неё Римма. А та словно мысли её прочитала.
- Вы не глядите, что я такая плюгавенькая на вид. Я и своему поддаю. Ваське. Василию Егоровичу. Когда под этим делом приходит. Он шофером у меня, продукты возит, так ему часто перепадает. А мужик откажется разве? Сколько дай, столько и вылакает. - Она помолчала и прибавила: - Я ведь удмуртка сама. Из Удмуртии. Не бывали в Удмуртии?
- Нет, - сказала Римма.
- Из Удмуртии… - повторила Ульяна Алексеевна. - А их трое у меня, - сказала она. - И все девки. Одна девка, другая, третья… А тут вдруг - внук. Васька‑то мой, Василий Егорович, на радостях чуть прав не лишился. Летит на машине, чтобы мне сказать, а я как раз в больницу иду. Увидел, сигналит мне, остановился где нельзя. - С трудом верилось Римме, что говорит она о том мрачном мужчине, что по первому требованию своей крохотной жены поплёлся звать дочь, - Вы думаете, Егорка помешает кому? Людке помешает? Я ей сразу сказала: не бойся, Людка, коли полюбит, и с ребёнком возьмёт, а если сложности будут, у матери с отцом тоже руки–ноги есть.
- Но ребёнку нужен отец, - не очень твёрдо проговорила Римма. Случись у неё такое двадцать лет назад, мать на порог не пустила бы. "Где нагуляла, туда и иди".
- А что отец? Чем Васька ему не отец? Василий Егорович? Да он с ним больше, чем с девками своими, возится. От тех нос воротил. Сына ему, видишь ли, давай, сына. Вот пожалуйста - сын.
А она бы? - подумала о себе Римма. Если б с её Наташкой приключилось подобное? Не с Наташей, уличила она себя, а с Наташкой - так она никогда ещё не звала дочь, даже мысленно. Приняла б, конечно, но разве так? Смирив себя, переступив через себя и, хотя по-прежнему высоко или выше ещё держала б голову, втайне страдала бы - и за дочь, и за себя, и за ненужного этого ребёнка.
- Суд в десять, - сказала она. - Если ваша дочь решит дать показания, в половине десятого она должна быть у меня. Моя фамилия Федуличева.
У дома ей встретилась Оксана. Неспешно шествовала она в лёгком брючном костюме: на черном фоне - острые белые зигзаги. Эффектно, но в общем‑то наряд для женщин, у которых есть основания скрывать ноги.
В упор глядела она на Римму - та чувствовала это, хотя и не смотрела на неё.
- Вы опоздали, - услышала она.
Римма придержала шаг.
- В каком смысле?
По накрашенным губам скользнула улыбочка.
- Ваш муж только что уехал. - Удивительно, что она не сказала "бывший муж" - это бы так соответствовало её тону.
- Я видела его, - ответила Римма и прошла мимо.
Мать в кухне чистила морковку - она грызла её регулярно, дважды в день, чтобы сохранить зубы, которые и без того были в идеальном состоянии.