- Замана! - завопил он. - Мишша, Мишшук, Мишши! Мой брат, юхтар-малахай! Люди, глядите, это мой родной брат Мишши. Салдак… Нет, генерал!
Солдат подозвал Тражука, попросил довести Тимрука до дому.
- Чего это он про генерала поминал? - поинтересовался Вись-Ягур.
- Писал ему летом, что выбрали меня председателем дивизионного комитета, - отмахнулся Михаил. - Вот у него все и путается в пьяной голове.
- Мишши, юхтар-малахай! Дивизией командует. Генерал! - вопил Тимрук, стараясь вырваться из рук Тражука и подоспевшего Яхруша.
Мальчишки слышали выкрики Тимрука, но производству солдата в генералы не поверили. Они уже знали, что офицеры и генералы - враги Советской власти, как и атаман Дутов.
По селу разнесся слух, что вернулся с войны Салдак-Мишши, но осерчал на родного брата за дружбу с богачами и приютился у Симуна Мурзабая.
Михаил Осокин получил пожизненное прозвище "Салдак-Мишши". К брату действительно он так и не перебрался.
5
Декабрьский крестьянский съезд в Самаре, к удивлению Симуна, оказался не первым, как он думал, а четвертым. Четвертый съезд с апреля этого года! Как же это? Вся губерния бурлит, живет по-новому, а Каменка все еще дремлет. А так ли? Может быть, Симун сам проспал все лето? И не мудрено. Вернувшись домой после госпиталя, вначале наслаждался покоем. Потом - мечтал у окошка о несбыточном счастье, строил дом…
Кузьминовский эсер по дороге в Самару был очень ласков с племянником Павла Мурзабая, уговаривал его выступить на съезде, осторожно подсказывал, о чем и как говорить.
- Дядя бы смог лучше… Без году неделя я стал хозяином своего двора, - пытался уклониться Симун от прямого обещания.
- Дядя, говоришь? - притворно удивился Белянкин. - И сам я так думал. Да, вишь, староват он. Тебе, выходит, передал свою линию. Надеется. И я надеюсь на тебя, Семен Тимофеевич.
"Хитер. Величает на каждом слове. Да и я ведь не лыком шит".
- Неопытный я, Фаддей Панфилович, - хитрит Семен. - Плохо еще разбираюсь. Посижу, послушаю других делегатов. Л то ляпну чего-нибудь, людям на смех.
- Дело говоришь, Семен Тимофеевич. Сначала послушай. Летось тут один вашенский сразу в кутузку угодил.
И тут Семен услышал о подвиге Осокина, которого в Чулзирме звали Заманой-Тимруком. Павел Мурзабай ехать на крестьянский съезд отказался, и Белянкин по совету Смолякова ухватился было за Тимрука, протащил его на уездном, выдвигал на губернский. А тот в конце своей довольно толковой речи взял да и ляпнул: "Вся власть - Советам! Земля крестьянам! Долой министров-капиталистов!"
- Подвел оп меня под монастырь, - закончил Белянкин свой рассказ. - Не то он придурковатый, не то уж слишком умен. Дурь-то у него небось выбили в кутузке!
Да, проспал кое-что Семен. И чулзирминцев, видно, не знает. Рассказом про Тимрука Белянкин еще больше насторожил Семена.
Па первом заседании Семен вертел головой, осматривая крестьянских депутатов со всей губернии. "А хлеборобов тут, пожалуй, и нет, - дивился он, - Кругом тучные бородачи в жилетках и при часах, а главарями - поджарые очкари при галстуках".
Слушает, наблюдает, думает Семен Мурзабай - товарищ Николаев.
Весь спор вокруг продовольствия. Богатеи не хотят давать городу хлеба, они понаглее и, пожалуй, злее самого Белянкина. Семен сам крестьянин, хлеб выращивает. Но он понимает, что городу нужен хлеб - и рабочему и солдату. А им, эсерам, и дела нет до этого. Анархисты и есть, только эти умышленно вносят беспорядок. Разум-то не на их стороне, а на стороне тех же большевиков…
К Семену в перерыв подошел человек, небольшой, худощавый, с длинными рыжеватыми усами.
- Вы, товарищ, случаем не из Кузьминовской волости? - спросил по-русски, но, не дождавшись ответа, радостно воскликнул на родном для Семена языке: - Так и есть. Здравствуй, здравствуй, дорогой Симун, сын Тимуша Мурзабая. Не узнаешь? Кхе-кхе, я же Тайманкин, если сказать по-нашему, по-чулзирмински, - Тайман Сахгар.
- Сахгар пичче! - обрадовался Семен. - Тебя и узнать-то без бороды невозможно.
- Помолодел, значит, - весело подмигнул Захар. - А ты, братец, возмужал, еще больше стал на отца похож. Вот если ты и умом пошел в пего, тебе нечего здесь делать!
Сразу стало веселее одинокому Семену, будто он с родственником встретился. Мал еще был Семен, но похороны отца хорошо помнит; женатый человек Тайман Сахгар заливался слезами, словно малый ребенок, над гробом Тимуша Мурзабая.
- Все пошли обедать. И нам, дружок, надо подкрепиться, - сказал Захар.
- Тогда пойдем к нам, в гостиницу, - предложил Семен. - Угощу тебя деревенским ширтаном. Давно, наверно, не пробовал.
- Не соблазняй меня мурзабаевским ширтаном. Не пойду я в осиное гнездо. Там поговорить не удастся. Немало зажиточных чувашей среди делегатов, обманутых эсерами. Я лучше угощу тебя городским обедом в нашей столовой.
Здорово повезло Семену. Вот кто разрешит его сомнения, ответит на все вопросы. Захар Матвеевич понимает все с полуслова.
- На съезде тебе действительно нечего делать, - говорит Захар, хлебая пустой суп и лукаво поглядывая на Семена, брезгливо цедящего сквозь зубы городской "щербет". - Это кулацкий съезд. Резолюцию мы знаем наперед: не давать городу хлеба, не признавать Советской власти, ждать Учредительного собрания. Ну и пусть ждут. Мы созовем свой - бедняцко-середняцкий съезд и опрокинем эсеров. Пока нам недосуг. Первая задача: покончить с Дутовым. А эсеры обделывают под шумок свои грязные делишки. Но во время революции ничего втихую делать нельзя. Все выплывет наружу.
Семен удивлялся: он ведь и сам думал почти в точности так, как говорил Захар. "Эх, Сахгар пичче, Сахгар пичче! Ты, наверно, большевика из меня хочешь сделать. А не знаешь, что я человек нерешительный. Да и не будет мне доверия! Хоть и живу отдельно, все знают, что я почесть как сын бывшему старшине Павлу Мурзабаю…"
- Я понимаю, - словно угадал его мысли Захар. - Ты сейчас думаешь, а кто мне поверит, Мурзабаю? Поверят! Люди теперь все понимают по-новому. Ты - не Мурзабай, а Николаев, сын своего отца Тимуша. Я в тебя крепко верю. Не знаю, как поживают там мои, в Базарной Ивановке, - заговорил он о своем. - Надо бы перевезти семью в Чулзирму. Жена прожила бы как-нибудь возле братьев. Да нельзя мне в Оренбургскую губернию, пока там не установилась Советская власть. Вот выбьем Дутова… А пока надеюсь на Румаша, хотя и с ним давно потерял я связь.
Семен рассказал ему все, что знал про Румаша. Сначала Захар порадовался, потом призадумался, водя левой рукой по бритому подбородку.
- И когда только я всех увижу? Ведь за мной следят - даже увидеться с детьми не могу…
Семен решил отвлечь Захара от невеселых дум.
- Что, Сахгар пичче, наверно, недавно бороды лишился? Руки-то - привычка осталась - к бороде тянутся.
- Кхе-кхе, - усмехнулся Захар. - Два года назад сбрил - как в солдаты забрали. А привычка-то, она долго живет. Еще один враг. Я говорю о привычках, косных обычаях народа, особенно крестьян, особенно чувашей. Еще и с этим столкнемся. Ну а пока, слава богу, молодежь смело штурмует старые крепости.
- А "слава богу" тоже надо забыть, Захар Матвеич. Ты, говорят, давно стал безбожником. А теперь еще и большевик!
- Что, не по душе тебе наша городская пища? - не переставая смеяться шутке Семена, спросил Захар. - То-то. Так и живем, так и воюем. Да еще побеждаем, - он встал из-за стола. - А теперь я пойду, а ты немного подожди, пока не вернулись со съезда твои эсеры, бери свой ширтан! Познакомлю тебя с друзьями. Угостим нашим национальным блюдом "русских чувашей". Квартируют они у вокзала.
Вечером Захар исполнил обещание - познакомил Семена с "русскими чувашами".
Так прозвали самарские большевики двух братьев Самариных: Алексея, что постарше, и Андрея - ровесника Семену. Они, будучи русскими, даже состояли в чувашской секции губкома партии. Алексей вернулся большевиком с фронта. Андрей был учителем, связался с эсерами, но под влиянием брата тоже перешел к большевикам.
Семен встречал и прежде русских, знающих чувашский. Санька Смоляков, например, тоже с детства говорил по-чувашски, но плохо, с акцентом. Удивило Семена в "русских чувашах" другое.
- Бывают некоторые чуваши, - сказал он новым знакомым, - старающиеся забыть родной язык, чтобы походить на русских. А таких, чтобы выдавали себя за чувашей, мне встречать не доводилось. Да, по-моему, за это памятник надо поставить на чувашской земле.
- Памятник уже есть, - сказал Андрей весело. - Кузница отца на берегу Самары в нашем селе Арлановке. Там теперь раздувают горн ученики отца. Отец в это село пришел молодым - скрывался от властей. Маму нашу позже привез. А назвал он себя Самариным, фамилию скрывал. Вот и мы - Самарины. Один мальчик-чуваш, сирота, у нас в семье жил, нашего батю называл атте. Вот, выходит, братья мы ему. Чем не чуваши?
Алексей ласково похлопал Семена по плечу:
- И мы встречали таких чувашей, что отказывались от своего языка… Нельзя их осуждать. У правительства политика такая. Темные люди своими насмешками заставляют чувашей скрывать национальность. В знак протеста против политики стоящих у власти мы, русские, и стали называть себя чувашами.
- По-чувашски говоришь чисто, однако без русского слова "протест" не обошелся, - подметил Семен.
- Ха-ха-ха! - младший пришел на выручку старшему. - Протест - слово иностранное, латинское. Пришла пора ввести его и в чувашский язык. Ну как ты скажешь по-чувашски: "Выразить протест"? Никак. А чуваши, так же как и русские и другие народы, выражают протест против насилия, бесправия и любой несправедливости.
- Братья Самарины - лучшие ораторы, - вмешался наконец молчавший до сих пор Захар. - Иван Васильевич привлекает их к работе среди чувашских солдат. Многих чувашей они повернули в сторону большевиков.
- Алексей Васильевич, Андрей Васильевич, Иван Васильевич! - удивился Семен. - Три брата, что ли? И тот такой же "русский чуваш"?
- Нет, тот не Самарин, а Воробьев. Не русский он, а самый настоящий казанский чуваш. Эти вишь какие красавцы. Воробьев ничуть не красивее Шатра Микки. Завтра мы тебя с ним познакомим - он башковитый, грамотный.
Пока Захар говорил, Семен внимательно оглядывал "русских чувашей". И правда, красавцы. Оба голубоглазые, с темными волосами. У младшего лицо чуть продолговатое. Старший круглолиц, широк в плечах. Богатырь. Чем-то напоминает Радаева.
С улицы долетела песня. Семен прислушался, засверкал глазами.
- И у нас в городе поют эту песню. А еще такую, - и Семен постарался передать мотив, - Жаль, не знаю слов, а то бы я вам спел…
- Споем мы! - Алексей подмигнул брату.
- Слушай, слушай! - шепнул Захар Семену. - Они сами перевели слова песни на чувашский.
Изумленный, потрясенный Семен слушал революционный гимн на родном языке, который запели русские чуваши. Вскоре он уже подтягивал высоким тенором: "Это есть наш последний и решительный бо-ой!.."
А через два дня Семен с винтовкой за плечами занял место в шеренге красногвардейцев рядом с Андреем Самариным.
- Что же получается, Андрей Васильевич, - улыбаясь, говорил он новому товарищу, - Приехал я с эсерами на крестьянский съезд, а попал к большевикам в красногвардейский отряд. Как это назвать?
- Шел в комнату - попал в другую, - улыбнулся в ответ Андрей Самарин, - это сказал наш великий русский поэт!
6
Тихо и сонно в Чулзирме, все побелело и распушилось. Ветлы зацвели зимним цветом. Соломинка разлохматилась в палочку, палочка в жердинку, жердинка в бревнышко. По утрам из косматых белых труб тянется вверх столбом белесый дымок. Казалось: вслед за водами Ольховки и Каменки замерли все деревенские звуки: не мычали коровы, не блеяли овцы, не слышно было грохота колес на доро-rax. Тихонько вздыхая снег под ногами, скрипели колодезные журавли. Воробьи нахохлились, притихли. Что они пожелтели от стужи? Нет, это их желтогрудые сестрички-синички. Летом их и в лесу-то не увидишь. Л в мороз пичужки вспомнили о людях, пожаловали в гости, зачирикали по-воробьиному, заглядывая в окна.
Всегда закрытые ворота богатых дворов в полдень распахиваются, выпуская скот на водопой. Кланяется колодезный журавль лошадям, коровам, овцам. Журчит вода, по деревянному желобу сбегая в обледенелую колоду. Так поят скотину только в Малдыгасе. На бедняцких улицах мужики и бабы ведрами таскают воду. У них скотина пьет из кадок, лоханей или прямо из ведра. Не вволю вода, зато теплая, как летом.
На рождество чулзирминские мальчишки ходили по дорогам, славя рождение великого русского бога исковерканными словами: "Рашство твоекристебошнаш…", богачи разговлялись мясными пельменями, бедняки - картофельными. Но Христов праздник в Чулзирме все-таки проходил не гак пышно, как в Сухоречке. Чулзирминцы брали свое через шесть дней, в вечер сурхури - канун уходящего года.
О, это был большой, очень большой чувашский праздник в честь рождения самого древнего бога на земле - Солнца. А название "сурхури" как ни странно, восходило к двум словам "сурых ури" - овечья ножка. Может быть, для степных предков лесного народа овечья ножка считалась символом благоденствия, изобилия. Но потомки забыли об этом. Они пекли в день сурхури йыву - орешки из теста, похожие по виду на овечий помет. Девушки в полночь пытались в хлеву поймать овцу за заднюю ножку, чтоб выяснить: какой муж будет, чернявый или светловолосый.
Завтра Новый год. Что-то он принесет жителям Чулзирмы? Об этом и думает Шатра Микки, слагая новую сказку. Нет, он не забыл спящего Улыпа - батыр проснулся и расправляет свои могучие плечи. Но только ли сказки теперь нужны людям? Похоже, быль важнее. Лучше бы ладно и складно поведать о том, что творится на белом свете. С ним, сказочником Шатра Микки, беседовал сам товарищ Радаев, называл Никифором Ивановичем, говорил по-русски - про Октябрьскую революцию, про Ленина, про Советскую власть. А что было непонятно сказочнику, объяснил Семен на чувашском. Да и Салдак-Мишши рассказывал про самого Ленина и про всю семью Ульяновых, про царей - Сандров и Мигулаев… Все это хорошо бы передать молодежи, но как все будет дальше? Чего ждать в наступающем новом году? Пробудится ли весь трудовой народ для борьбы за Советскую власть, за светлое будущее? Спросить не у кого: Радаев, Семен и Мишши уехали из села. А что знает он, сказочник? Ну что ж, он сложит новую сказку для молодежи, новую сказку, сказку-быль. А в том, что пока не придумал конца, признается.
Думает и бедная Плаги, что сулит ей новый год. Семен-то, муж ее, так и не вернулся из Самары. Как в воду канул. И письма не шлет… Эх, самана, самана!..
Й Тражук, брошенный Семеном и оставленный новым другом, солдатом Осокиным, тоже думает о будущем. Ведь Михаил хотел пожить в деревне, провести новые, справедливые выборы. В Кузьминовке заявили, что до срока нельзя созывать народ. Поехал солдат за разрешением в город и не вернулся… И Тражук ждет, ждет возвращения Семена или Мишши. По сколько же можно ждать! Вот уже и Новый год наступает…
Илюша Чугунов не хочет ничего и никого ждать. Он собирается вслед за дядей Колей, за Семеном и Осокиным, чтоб воевать заодно с ними против врагов новой власти.
Думает о завтрашнем дне, о наступающем Новом годе и сам Павел Иванович. Мысли его путаются. Один он в своей горнице празднует сурхури. Потягивает самогон из бутылки и беседует с кем-то невидимым, бормочет, грозится, рассуждает.
- Конец года! Нет, врешь, конец света. Светопреставление, говорят русские. Пре-ставление, пред-ставление. Чепуха! Не очень-то ладно! Чуваши говорят: Ахыр, нет, Ахыр-Самана, взбесившаяся самана, значит. В Питере всему голова Ленин. Кто он, Ленин? Друг чувашей, говорил Симун. А почему племянник к рождеству не вернулся и к сурхури? Белянкин давно вернулся, а он, парши вец, нет. А пошел он к черту, к шуйтану, к дьяволу, этот Симун… В Оренбурге Дутов, а в Самаре кто? Кто такой Дутов? Атаман. Я те дам, атаман с лампасами! Не верю я тебе. Ты - казак, враг мужиков. А я мужик. Крестьянин, кресть-янин, христи-анин. Христ… Стоп! Большевиков называют анти-христами. Они хотят, чтоб всем - все поровну! А Тимук мой подлец, антихрист, вот я до тебя доберусь! А Христос, он же большевик. Что? Христос - большевик? Дурак ты, Мурзабай, ухмах! Пьяница. Не пей больше. Нет, буду пить. У меня горе. Симун меня бросил. Назар сгинул. Сгинет вместе с ним и род мурзабаевский. А Симун, он не совсем Мурзабай.
За окном послышались звонкие голоса. Мурзабай припал к окошку, слушает, как мальчишки выкрикивают праздничный такмак:
Дед, погодка красота!
Дед, открой нам ворота.
Не откроешь, так уйдем,
Открываешь - подождем.
Кому шерсть, кому рога…
Бабка, дай нам пирога…
Если жалко, мы уйдем.
А не жалко - подождем…
- К богачу нечего заходить, у него ворота заперты. Пошли дальше, - крикнул кто-то из ребят.
- Сурых ури - сурхури! - зачастил какой-то озорник. - Да ягнятся у вас овцы, да рожают у вас жены! Да будут девки яловы до свадьбы!
Мурзабай вскочил, ногой распахнул дверь, крикнул в темноту:
- Эй, кто там есть! Верните ребят! Давайте пирогов, йывы, масла, крупы. Все, что им надо для сурхури!
Никто из домашних не откликнулся. Стареющий пьяный Мурзабай заплакал. Один он на белом свете. Один! Родные его бросили. Детишки боятся заходить к нему во двор. Симун обманул. Назар пропал. Назар! Вернись хоть ты домой, Назар!..
Но сурхури - праздник. Нельзя плакать в такой день. Мурзабай хлебнул еще самогону.
Сухореченские девушки в этот вечер гадали на женихов: бросали за ворота башмаки и валенки. Оля гадать не пошла. "Зачем? У меня все ясно. Муж мой - Румаш".
Оля три года ходила в школу, но училась плохо, дралась с мальчишками, не раз стояла в углу. Книжки дома еще иногда почитывала, а карандаш в руки не брала. Кое-как нацарапала первое и единственное письмо отцу на фронт. А вот Румаш, можно сказать, приохотил ее и к перу и к бумаге.
"Ах, Румаш-Ромаш, кареглазенький мой! - выводила она строку за строкой. - Уезжал ты - сказал: вернусь, сыграем свадьбу, построим новый мост между Сухоречкой и Чулзирмой. А заместо этого уехал на край света. Где ты? Позови меня к себе, Румаш: до Сибири пешком дойду. Закончил бы ты революцию к масленице. А дядя Коля опять уехал воевать - тоже за революцию, за Советскую власть. Да и Илюшка собирается".
В Чулзирме сурхури в разгаре. До крещенского вечера девушки будут собираться в улахи. На стол водрузят ведро с холодной водой из проруби. Побросают кольца в воду, запоют песни. Сколько колец брошено, столько песен будет спето. Когда последняя песня подойдет к концу, хозяйка улаха, засучив рукава, опустит руку в воду, загремит кольцами, гоняя их по дну ведра. Только замрет последний звук, вынет первое кольцо наугад. Побледнеет, заахает или радостно заулыбается одна из девушек, узнавая свое кольцо. Гадают девушки шесть вечеров подряд, но это с завтрашнего вечера. А нынче у них другая забота: варить кашу и кисель сурхури.