Девушки из Малдыгаса и Тепурама собрались к тетке Альдюк. Туда же явились и парни с торбами через плечо. Зар-Ехим подошел к хозяйке улаха.
- Идите с богом, - напутствовала она. - Принесите полные торбы крупы, муки, масла! И ложку не забудьте!
А обычай был такой: сперва мальчишки обегали дома - тоже с торбочками, - пели хозяевам песенки сурхури. Получали пирожки, йыву. Вслед за мальцами шли взрослые парни - желали хозяевам, чтобы овцы их были здоровы, ярки приносили ягнят. Парням в торбы насыпали все нужное для праздничной "каши сурхури".
Хведюк уже не мальчик, однако еще и не парень. Он больше всех знает песенок и прибауток.
- Выручай, братишка, будь атаманом мальчишек, - попросил его Зар-Ехим. - Без тебя они все напутают. Ты же у нас находчивый и смышленый.
Хведюк согласился, но с оговоркой:
- Чур, только к богачам не заходить. К ним стучишься долго, а получишь кусок заплесневелого пирога, а то и в шею.
Парни, вернувшись, передали полные торбы тетке Альдюк. В передней половине саманной избы расположи-лась шумная ватага под управлением Хведюка. Зар-Ехим хотел прогнать малолеток домой, но не тут-то было!
- Мы уйдем, но и сказочника уведем, - заносчиво бросил Хведюк, - Микки пичче, куда захочу, - за мной пойдет.
- Да мы тебя и не гоним. Пусть только мелюзга спать отправляется.
- Нет уж, дудки! - огрызнулся Хведюк. - Атаман уйдет с ватагой.
Но что за сурхури без сказок Шатра Микки! Зар-Ехим - ничего не оставалось - сдался. Хведюк торжествовал. Тут бойкого паренька позвала Кидери, что-то пошептала ему на ухо. Хведюк хлопнул себя по лбу: "Забыл, ухмах" - и выбежал из избы.
После ужина Плаги не задула лампу, хотя в их доме догорал последний керосин - дар Павла Ивановича.
- Пусть уж горит в честь сурхури, - заговорила жена Симуна чуть веселее обычного. - Может, и к нам зайдут на огонек ребятишки и парни славить сурхури. Жечь сегодня лучину не будем.
Тражук был только рад: можно за счет сурхури почитать книжку. Симун при разделе взял себе все отцовские книги, спрятал в сундук, а ключ от сундука отдал Тражуку, сказав: "На досуге почитаешь, а сам я их наизусть знаю".
Тетка Плаги, видать, уснула, укладывая сынишку. Тражук хотел было загасить лампу и полезть на печку, но в избу без стука влетел Хведюк и, обметая ноги веником, выпалил скороговоркой:
- Тражук пичче, тебя ждут на кашу сурхури, - и наклонился к уху: - Самая красивая девушка ждет.
Тражук не успел еще ответить - из передней избы вышла Плаги и печально запричитала:
- К нам ребята не дошли славить сурхури, и парии за крупой не заглянули. Стало быть, и за людей не считают! Малдыгасские нас забыли, малдыгасские не признали. Живем, как волки, где-то за гумнами. Без Симуна осиротели. Иди, иди, Тражук, отведай каши сурхури. А ты, Хведюк, возьми и от нас крупы и масла!
- Ой, Плаги ингэ, крупы и масла у нас и на будущий год для каши останется. Вот йыву, пирога - возьму. А за это спою, - и тут же стал приплясывать под свой такмак:
Тетке шерсть, а мне рога…
Тетка, дай мне пирога.
Если жалко, то уйду…
Дает, дает - обожду.
- Ну и артист ты, Хведюк, - засмеялся Тражук. - Кажется, и у меня зачесались пятки. Так и быть, пойду, исполню твою волю, тетка Плаги.
Хведюк подмигнул Тражуку: не тетки, мол, а девушки желание исполняешь.
Плаги расцвела, улыбнулась Хведюку, сунула ему полную торбочку с йывой и пирожками, а Тражуку протянула расписную деревянную ложку.
- Жил на свете один патша, - начал Шатра Микки свою сказку.
"Скоро год, как нет царя, а Микки пичче все еще про царей поминает. Уж лучше бы рассказал про деву с коромыслом, о которой говорила Кидери", - подумал Тражук. А сказочник откашлялся и, оглядев притихших парней, продолжал:
- Царя этого звали Мигулаем Вторым, а народ прозвал его Мигулаем Кровавым…
Тражук встрепенулся, парни переглянулись.
Объяснив, почему и за что Мигулая прозвали Кровавым, Микки рассказал, как убили деда царя Мигулая - Сандра Второго, объяснил, за что сложил голову старший брат Ленина, тоже по имени Сандр… Вот сказочник заговорил о Ленине и Октябрьской революции, о Советской власти, и тогда не только Тражук и старшие парни, по и мальчишки поняли, что совсем не сказку сказывает им нынче добрый Шатра Микки.
Тетка Альдюк открыла дверь, хотела предложить всем пока выйти из передней половины избы, чтобы подготовить стол к новогодней трапезе: каша и кисель были готовы. Тражук, сидевший ближе всех, дернул ее за фартук и приложил палец к губам. Альдюк помедлила, а потом и сама заслушалась. Вокруг нее сгрудились девушки, боясь упустить хоть слово из уст Шатра Микки. Вдруг он встал и неожиданно закончил просто и весело:
- Что говорить дальше, я и сам пока не знаю. Через год, на будущий сурхури, я доскажу свой рассказ. Может быть, быль будет прекрасней сказки. А сейчас каша давно поспела…
Каша даже остыла немного, но молодежи она показалась вкуснее, чем всегда.
…Закончилась полуночная трапеза, пропели полуночные петухи. Девушки и парни высыпали на улицу. Луна была скрыта облаками. Хведюк со своими подручными заранее втайне натаскал соломы для костров. Зар-Ехим присел на корточки перед первой копешкой - солома вспыхнула. Мальчишки, а потом и взрослые ребята с разбегу прыгали через пылающие костры. Хохот, веселые крики встретили первые часы нового года.
Тражук прыгать через огонь не стал, он одиноко побрел домой. Не видел он среди девушек "самую красивую", а на Кидери, как обычно, и не посмотрел. По сегодня он не думал о гордой дочери Мурзабая, все на память приходил ему Симун, все прикидывал, какой будет конец незаконченной сказки Шатра Микки.
А Кидери и Уксинэ издали от ворот дома Мурзабая любовались догорающими кострами.
- Пойдем в овчарню, погадаем! - нерешительно предложила Кидери.
- Фи, пачкаться в хлеву! - поежилась Уксинэ. - Лучше сбегаем к реке.
Девушки через задний двор вышли к берегу Каменки, осторожно легли рядом на девственно чистом снегу, лицами вверх, стараясь не попортить оттиски… Медленно разошлись по домам.
Кидери проснулась чуть свет и растормошила подругу: отправились смотреть, что сулит им судьба.
- В богатый дом выйду замуж, - шутя порадовалась Кидери. На отпечатке ее тела оказался колосок ржи.
- А я скоро умру, - с трудом выговорила Уксинэ, - Жизнь моя быстро пройдет, испепелится, как кучка соломы…
Па ее оттиск залетел пепел от вчерашних костров. Уксинэ уныло пошла к дому.
- Вранье все это, - крикнула ей вслед подруга. - Гадать надо было до ужина, а не после!
Уксинэ даже не обернулась.
- А я, думаешь, колоску обрадовалась, - смеялась Кидери, затаптывая снег. - Плевала я на богатый дом и богатых мужей!
7
Чрезвычайный большевистский комиссар Кобозев двинулся на Оренбург против десятитысячного войска белоказаков во главе армии из двухсот красногвардейцев. Василий Блюхер, направленный Самарским ревкомом в Челябинск, собирал силы для похода на Оренбург с севера. К моменту решительного наступления на белоказачьи войска красные комиссары собрали под советские знамена более трех тысяч красногвардейцев - рабочих Самары, Челябинска, Екатеринбурга, Уфы. Балтийские моряки под командованием мичмана Павлова прибыли из Петрограда но указанию Ленина.
В Оренбурге установилась Советская власть. Из тридцати двух комиссаров, бежавших из дутовских застенков, некоторые погибли в бою. Для живых работы невпроворот: надо было налаживать Советскую власть во всей губернии - в селах и станицах, да и Дутов еще не совсем сломлен. Комиссаров для руководства не хватало. В больницу, превращенную в военный госпиталь, назначили раненого комиссара Батурина: и лечиться, мол, там будешь, и комиссарить. Батурин был из тех большевиков, что вместе с Василием Блюхером прорвался к Челябинску. Он знал, что израненный Блюхер дважды попадал в армейский морг и его дважды спасали.
Комиссар в халате и белой чалме полулежал на диване в отведенной ему палате. Вбежавшая без стука сестра милосердия радостно сообщила:
- Николаев пришел в себя! Лежит и улыбается, а глаза еще мутные. Вроде смотрит и не видит.
Николаев! Это тот солдат, которого положили в палату тяжело раненным. Он долго не подавал признаков жизни, но за ним приказал наблюдать сам товарищ Кобозев.
Батурин вскочил, постоял минуту перед растерявшейся сестрой: он был ранен в голову - перед ним все поплыло от резкого движения.
…Прошло много дней, прежде чем улыбка раненого Семена стала сознательной.
- Где я? Что со мной случилось? - были его первые слова.
Семен сам все вспомнил. "Всех я обманул, и себя тоже. Плаги обманул, - сказал, что еду на съезд, попал на войну; дядю и Белянкина провел - отправился на съезд к эсерам, а перешел к большевикам; Воробьеву солгал - долго назывался здоровым; себя обманул - хотел держаться в стороне, а очутился в самом пекле…" И еще он мог бы сказать, что обманул врачей и смерть.
Разговаривать Семену не разрешали. "Как же это случилось? - ломал он голову. - Какой момент оказался поворотным? Кто помог? Радаев, Захар, братья Самарины? А Воробьев, маленький, быстрый, твердый, как камень. Куда-то спешит, говорит быстро, густо, иногда и слов не разберешь. А до чего дотошный: все вытянул про дядю, про его хозяйство и про двоюродного брата - Назара. И совсем неожиданно спросил: "Большевикам веришь?" - "Верю. Только большевики могут навести порядок", - ответил Семен. И тут на губах Воробьева Семен впервые заметил улыбку. А Воробьев спросил неожиданно и прямо:
- Готов ли ты воевать за Советскую власть с оружием в руках?
Товарищ Куйбышев, провожая бойцов на фронт, ската речь. Как живой стоит перед глазами Семена Валериан Владимирович. Высокий, плечистый, большелобый, кудлатый. И не поймешь, сколько ему лет. По глазам вроде бы молодой, а по резким складкам на лбу и около губ можно дать все сорок. Слов не смог бы повторить Семен, он запомнил только, что Дутов бесчинствует на Урале, а Каледин - на Дону. Какая тяжесть на плечах таких людей, как Куйбышев, Кобозев! А каково Ленину! Да, никак нельзя оставаться в стороне.
Дальше Семену и вспоминать-то особенно нечего. Погрузились в вагоны, доехали до какой-то станции. Потом начался бой. Семен с винтовкой наперевес бежал вперед вместе со всеми… Поступал, как все…
В одиночную палату Семена стал захаживать для бесед комиссар госпиталя, а однажды он привел с собой другого комиссара. Профессор не хотел постороннего пускать в палату, по сдался.
- Действуем но наказу товарища Кобозева, а ждать некогда, - заявил ему гость. - Дутов объявился в Верхне-Уральске, через час оба выезжаем туда.
- Кояш-Тимкки! Товарищ Авандеев! - увидев вошедшего, воскликнул Семен и попытался приподняться.
- Лежи спокойно, не шевелись. А ты откуда меня знаешь?
Семен назвал себя. Авандеев на минуту потерял дар речи. Мурзабай! Хотя и младший, но Мурзабай. И - красногвардеец, большевик, о котором приказано заботиться.
- А что ты, Тимофей Степаныч, пришел ко мне, если не знал, кто я?
- А ты лежи и помалкивай, - весело скомандовал Авандеев. - Когда Оренбург был захвачен нами, Воробьева и Самариных товарищ Куйбышев отозвал в Самару. Воробьев, доставивший тебя сюда без сознания, рассказал про тебя Кобозеву. Петр Алексеевич все время сам справлялся о тебе, а уезжая в Москву, мне велел следить за твоим здоровьем. Сказал - Николаев. А мало Николаевых на свете?
Комиссару хотелось о многом расспросить племянника Мурзабая - Семена, ставшего большевиком, но пришлось сдержаться. Да и впустили их в палату всего на пять минут: Семену было еще далеко до полного выздоровления.
- Поправляйся, дорогой Семен Тимофеевич, - сказал Авандеев. - Вот добьем Дутова, вернусь в Оренбург, приду к тебе снова. Л потом вместе поедем в Самару. Я ведь как вернулся из ссылки, еще ни с Захаром, ни с Куйбышевым не виделся. А с Валерьяном Владимировичем мы вместе были в Сибири…
Но тут вошла сестра и выпроводила посетителей из палаты. И вовремя. Семен едва ли слышал последние слова Авандеева: он лежал с закрытыми глазами.
- Как, Николай Петрович, скоро поставите на ноги? - спросил Авандеев профессора.
- Этого солдата еще после первого ранения нужно было домой отправить, - задумчиво ответил хирург. - От новой раны он давно бы уже поправился, да старая открылась. Если организм справится, то через месяц-другой солдат, возможно, и встанет на ноги. Мы почти бессильны. Обеспечиваем только покой.
Авандеев о старом ранении Семена сам знать и не мог.
- Главный у вас, по-моему, надежный, - сказал Авандеев Батурину в его палате. - А как остальной персонал?
- Старается. Правда, новые порядки некоторым не по нутру, но явного саботажа не наблюдается.
- О Николаеве не забывай! Заглядывай к нему, сообщай хорошие новости.
- Письма ему есть. Пока не отдаю.
- А ну покажи, - оживился Авандеев. - Посмотрим, кто ему пишет! Ага! Это от Воробьева, это от Самарина, а это… ба! Каракули моего старого друга и друга отца Николаева, грамотея-самоучки Захара Тайманова. Для начала покажи ему это письмо. Через денек от Самарина. А воробьевское в последнюю очередь: в этом больше будет лозунгов, чем душевных слов.
В душевном слове нуждался и сам комиссар госпиталя: скучал он по большому делу.
- Взял бы ты меня с собой, Тимофей Степаныч, - взмолился он. - Уж больно тут нудно.
- Снимешь чалму - там посмотрим, - улыбнулся Авандеев.
Не повредили больному ни каракули самоучки, ни грамотные гладкие письма его ученых друзей. Вроде бы о разном писали ему новые товарищи с разных концов Самарской губернии, а выходило, что об одном: о судьбе революции.
Братьев Самариных и Тайманова, оказывается, послали на хлебный фронт. Андрея - на север, Алексея - на юг, а Захара в Бугурусланский уезд, в район, где жили чуваши. Однако Тайманов писал, что родной язык ему мало помогает: коммунисты и кулаки разговаривают на разных языках. Семен понял из писем друзей: борьба за хлеб - борьба за Советскую власть, за будущее России.
"Кулак тоже понимает, что к чему, - читал Семен в письме Воробьева, - он надеется голодом задушить революцию. Кулаков еще накануне октябрьских событий поучал Милюков через газету "Речь": "Пусть большевики не огорчаются тем, что они могут попасть в кольцо блокады голода, в кольцо, которое состоит из казачьих окраинных войск… и затем всех здравомыслящих". Ишь ты: здравомыслящих! Смекай, мол, кулак, если ты здравомыслящий. А до него, еще в августе прошлого года, Рябушинский призывал "костлявой рукой голода" подавить рабочую революцию. Поэтому Владимир Ильич и разъясняет нам, что "борьба за хлеб - это борьба за социализм".
Семен знал: вернется он в свою деревню или нет, по Павел Мурзабай никогда уже не станет ему родным, если сам не поймет, где правда, которую он искал. Да, новая родня появилась у Семена - родня по духу, кровная по пролитой крови.
Получив письмо из деревни, от Тражука, Семен удивился: "Откуда узнал Тражук мой адрес? Так и есть, сообщил Захар Тайманов. Обо мне, о моей семье подумал, а свою никак не может перевезти в родное село. Чудно, люди рвутся домой, к семьям, а мы с ним, выходит, - из дома, от семьи…"
Тражук писал: "А солдат понаехало - страсть! Вернулись с фронта сыновья Элим-Челима Палли и Киргури…"
- Кругом враги Советской власти, а солдаты разъезжаются по домам. Почему? - спросил Семен комиссара.
Батурин взял письмо из рук Семена, присел на краешек кровати.
- Устали солдаты. Надо им отдыхать. Так сказал Владимир Ильич. Фронтовики демобилизуются по решениям солдатских комитетов и хлынули по железным дорогам - домой. Большинство - с оружием. В деревнях скапливаются винтовки, ручные гранаты. Может попасть оружие в руки кулаков, да и у анархистов оно принесет немало вреда!
Семен вспомнил, что Вись-Ягур притащил с собой в Чулзирму винтовку "Гра" и ручную гранату. Нет, не пришло еще время ни ему, ни Захару Тайманову думать о доме.
8
Чулзирмы не узнать: во многих домах - праздник. Мужья, сыновья, отцы вернулись с фронта! Правда, возвращается народу вполовину меньше, чем ждут… А на улицах стало люднее, шумнее, чем до войны. Мужчины, провоевавшие больше трех лет, напрочь переменились. Тихие и смирные стали шумными и отчаянными, прежде озорные - степенными. Жены, опомнившись от первых приступов радости, присматривались к мужьям, не узнавали. Праски, не успевшая привыкнуть к мужу после свадьбы, не заметила в Киргури ничего нового. Да и не до того ей было! Она ужасалась, вспоминая о своем несостоявшемся грехе, и теперь неистово радовалась. Она зацеловывала невестку и Кидери, которым была обязана своей верностью мужу. Вдовы еще больше горевали, заново испытывая невозвратимость утраты кормильца.
Анук, дочка учителя Ятросова, особенно не печалилась. К одиночеству она привыкла давно. Мать ее умерла рано. Растил Анук и воспитывал вдовый отец = учитель и вольнодумец. А потом Анук совсем одна осталась: отец уехал за тридцать верст от села в Вязовку. Вначале навещал частенько, потом - все реже и реже. Анук сама пахала, сеяла, косила и убирала хлеб наравне с мужиками. Одна из немногих женщин в Чулзирме знала грамоту. Умение читать и писать - это все, что оставил ей неприверженный к хозяйству отец. Перед самой войной взяла в примаки одного парня. Как и Праски, проводила мужа, не успев родить. В первый же год получила похоронную. Жила бобылкой, но не ощущала себя ни одинокой, ни заброшенной. В ее доме всегда было людно: заходили к ней женщины, кто по делу, написать письмо, узнать, что нового в газетах про войну, а кто просто поболтать.
С осени в доме Анук собирались девушки с улиц Сирмабусь и Твайкки. Но в этом году, после сурхури и крещения, женщин вытеснили бывалые фронтовики. Укромнее местечка во всем селе не отыщешь: улица Сирмабусь, самая короткая в Чулзирме, тянулась от верхнего моста вдоль правого берега Каменки и упиралась в излучину с крутым откосом. Над этим откосом стоял двор Ятросова. Зимой сюда из-за сугробов подойти было затруднительно. В шутку прозвали домик Анук улахом фронтовиков, а хозяйку начальником улаха.
- Начальник так начальник, - согласилась Анук. - Только тогда уж слушайте меня. Надоели мне пересуды. Давайте пригласим Шатра Микки. Говорят, его новым сказкам научил Салдак-Мишши.
Киргури - муж Плаги, младший сын Элим-Челима, поддержал:
- Позовем! Микки пичче - мой сосед. Я его сам приведу завтра.
Микки не заставил себя долго упрашивать. Солдаты слушали его новогоднюю сказку разинув рты: даже перестали дымить самосадом. Вот те Микки! Особенно поразили слушателей подробности из жизни Ленина, дружба его отца с чувашами, рассказ о старшем брате Ильича - Сандре…
Микки наотрез отказывался повторять свои старые сказки.
- Ну давай тогда новую! - просили его.
- Время сказок отошло, - возразил Микки, - а быль только еще складывается. Складывать ее будете вы, а я потом передам вашим детям. Поделитесь лучше вы сами тем, что видели, что узнали.
Посетители улаха смущенно молчали.
- Дождешься от них! - вмешалась Анук. - Так тебе и признаются эти молодчики, как бежали с фронта, побросав ружья.
- А вот и врешь! - возразил простоватый Басюк. - Ружья у нас отобрали в Сызрани.
- Дурак, что отдал! - буркнул Сар-Стяпан, браг Вись-Ягура.