- А ты домой притащил? - взвился Васюк. - Сам-то ты тихий, да брат у тебя дикий. Смотри, отберет он и у тебя ружье, а упрешься - гранату в тебя метнет.
- Я хочу знать, - настаивала Анук, - сбежали вы из окопов или кто-то вас отпустил?
- Сами понять не можем, - объяснил, смеясь, Васюк. - Все идут, и мы пошли.
- Да что ты знаешь? - возмутился чернявый молодой солдат Ахтем-Магар. - Мы ушли по решению полкового комитета… Не самовольно…
- Керенский не пускал? - опять вмешалась Анук. - А Ленин? Ленин распорядился или вы никого не признаете?
Солдаты растерянно переглядывались.
- Э, да что вас спрашивать! - возмутилась Анук. - Ни о чем вы не думаете, ничего не ведаете. Мы с Микки пичче и впрямь больше вас разумеем. Сам Ленин подписал Декрет о мире, потому что трудовые люди хотели мира. Но я вот о чем хочу вас спросить: готовы ли вы, как Симун пичче или Салдак-Мишши, защищать Советскую власть от врагов? Или попрячетесь за бабьи юбки?
- Ай и вредная ты, Анук, - криво ухмыльнулся Киргури. - Мы тоже кое-что знаем. Симун и Мишши ушли в Красную гвардию, а нынче для защиты Советской власти создается Красная Армия. Но в нее тоже пока записывают только добровольцев. И ко мне на румынский фронт дошла весточка из России о Советской власти - мы всем полком подались домой. А на одной большой станции, уже здесь неподалеку, вдруг видим: в одну минуту осталось солдат только полвагона, и меня со всеми вынесло наружу. И гляжу я: огромная толпа собралась, а посреди один стоит на голову выше всех. Слышу, этот Улып что-то говорит, размахивая руками. Зашел я с подветренной стороны и услышал последние слова. И навсегда их запомнил: "И если все мы будем удирать до дому, то кто же тогда станет защищать землю и мир от бар и богатеев, а нашу власть Советов от кровных ее врагов - буржуев и помещиков? Слушай, солдат, сын земли русской! - заговорил он еще громче. - Тебя опять хотят закабалить. Но ведь ты теперь не бессильный - у тебя в руках ружье! Ты не одинок - мы все заодно - вон какая мощь! Ты прозрел: знаешь, куда идти! И у нас теперь есть надежный поводырь - большевистская партия! Есть у нас великий Ленин, вождь рабочих, солдат и крестьян! Так поверни, солдат, свое ружье против вековечных своих врагов, встань грудью на защиту Советской власти, записывайся добровольцем в Красную Армию трудового народа…" - Кургури умолк.
Анук, повернувшись к нему, нетерпеливо спросила:
- Ну и как? Что было дальше?
- Больше половины солдат записалось в Красную Армию, - ответил Киргури упавшим голосом.
- А ты? Какими глазами смотрел ты вслед уходящим? Ты, значит, Киргури, сын бедняка - деда Ермишкэ, бежал без оглядки с остальными домой!
- Ну, тогда не записался, - упрямо сказал Киргури. - А надо будет, и запишусь.
Солдаты один за другим опускали глаза под вопросительным взглядом Анук. Лишь чернобровый сосед Анук - Ахем-Магар, вместо того чтоб смутиться, улыбнулся ей: здорово, мол, просветил тебя твой Салдак-Мишши…
У лавочника Смелякова собрался другой мужской улах. Хаяр Магар, Пуян-Танюш, Мирской Тимук были его постоянными посетителями. Сюда захаживал и Замана Тимрук, затаивший обиду на Михаила, забывшего дом отца; за две недели, пока жил в родном селе, ни разу не навестил Микки старшего брата. Бывал у Смолякова и Летчик-Кирюк…
В этом кулацком улахе шли другие разговоры. Недавно Смоляков в Кузьминовке встретился с Белянкиным. Тот обещал приехать в Каменку и провести новые выборы в Совет, приказал подготовить четырех кандидатов из Чулзирмы. Смоляков обнадежил вожака эсеров. Однако в его улахе не было полного ладу. Хаяр Магар возмутился от одного упоминания о Павле Мурзабае.
- Но он же друг Белянкина, - Смоляков разгорячился. - Фаддей Панфилович уважает его. Не ко мне и не к тебе заезжает в Чулзирме, а только - к нему, Мурзабаю.
Танюш поддакнул Смолякову, и было решено пригласить Павла Ивановича. Мирской Тимук, на которого было возложено уговорить родственника, вернулся сконфуженный:
- Шуйтан! Захохотал, как сумасшедший, и пустил в меня без слов пустой бутылкой!
- Что я говорил! - торжествующе выкрикнул Хаяр Магар. - Конченый он человек. Пьяница. А племянник его - большевик, воевал против Дутова.
- Мурзабай о Назаре тоскует, - заступился Смоляков. - А может быть, ты прав - с изменой племянника смириться не может.
- А я, может, о царе тоскую! - вскипел Магар. - Еще неизвестно, кем стал его сын. Может, тоже большевиком…
- Господь с тобой! - вскричал Смоляков. - Чтоб Назар стал большевиком! Да скорей Ольховка вспять потечет!
Но Магара нельзя было унять. Он возгордился: сын его Митти - теперь гвардеец Самарского эсеро-максималистского губисполкома. Не одобряемый большевиками губисполком опасался самарских рабочих, и была создана охрана из кулацких и купеческих сынков - от каждой волости по пять добровольцев. Чее Митти был зачислен Белянкиным в пятерку от Кузьминовской.
Смоляков посмеивался про себя над Магаром. Он не пустил бы своего сына в Самару, пока там верховодят большевики. Да и сам Саиька не такой дурак, чтоб идти на рожон!
О том, кого выбирать в Совет, в кулацком улахе условились довольно быстро.
- Представляем все слои населения, - смеялся Смоляков, оставшись вдвоем с Магаром. - Я, стал-быть, от самостоятельных хозяев, Замана-Тимрук - середняк, брат у него - большевик, а Летчик и Мирской - от бедноты и батрачества.
- Не хвались, едучи на рать, - пробормотал чем-то недовольный Магар. - Посмотрим, как оно на деле выйдет.
"Ты сам не прочь заправлять селом, - размышлял Смоляков, провожая своего закадычного дружка, - да вот беда: бодливой корове бог рога не дает!"
…В улахе фронтовиков сложился штаб: Анук, Киргури, Ахтем-Магар и Шатра Микки. Анук узнала у Надали об улахе Смолякова - выболтал легкомысленный супруг - Летчик.
Бывшие фронтовики решили на собрании в Сухоречке выдвинуть кандидатами в Совет Вись-Ягура, Шатра Микки, Киргури и хозяйственного мужичка Кирилэ. Долго спорили о Вись-Ягуре: надежный ли, с анархистским душком, якшался с куштанами. Киргури хвалил Вись-Ягура, Анук поддержала:
- Молодых могут призвать на фронт, а Вись-Ягур не очень-то молод. Зато он пригодится тут. На кулаков Ягур в обиде: обманули они его. А Радаев с лаской к нему подошел, Симун иичче - веселостью расположил, а Осокин Мишши вел с Ягуром серьезные беседы. И ты, Киргури, подобрей будь с ним, подготовь заранее, скажи, мол, доверяем тебе…
Тражук, получив от Семена письмо из госпиталя, решил зайти к Анук. Она доводилась двоюродной сестрой Семену и, встречая Тражука, часто спрашивала, нет ли от брата писем, вскользь упоминала и о Салдаке-Мишши. А тут и Михаил написал Тражуку из отряда, преследующего Дутова.
У Анук он застал солдатское сборище и намеревался незаметно улизнуть. Анук выскочила за Тражуком в сени, затащила обратно в избу, заставила оба письма прочитать вслух. Тражук с этого дня стал постоянным гостем в улахе фронтовиков.
Чулзирминские бедняки пришли на собрание дружно.
Анук смело прошла вперед.
- Глядите, баба заявилась на сходку! - перешептывались старики.
До слуха Анук дошли слова неодобрительного удивления, и она выкрикнула:
- Мужа моего убили на войне! Стал-быть, я сама и должна голосовать за Советскую власть. И другим вдовам не мешало бы прийти на собрание.
Белянкин, узнав, что боевая бабенка - дочь учителя Ятросова, поклонился ей и подал руку, удивив бородачей.
Ах, не знал Белянкин, что за штучка дочка "надежного эсера Ятросова"!
- Неимущий, да к тому же еще - фронтовик, - сказал Смоляков, рекомендуя в сельский Совет Летчика.
- Бедная Надали! - перебила лавочника Анук. - И надо же ей было брать в дом такого невезучего. Что это ты, Кирюк, позарился в именье Киселева на трюмо. А правда ли, что жена разбила зеркало о твою голову? Говорят еще, что ты матросскую форму купил на базаре? Может, врут?
Собравшиеся громко выражали одобрение словам Анук. Белянкин, размахивая школьным звонком, исподтишка поглядывал на Смолякова, а тот недоуменно пожимал плечами… Одного за другим проваливала Анук кандидатов, называемых Смоляковым.
9
Тражук после сурхури вернулся жить к матери (бабушка осенью тихо умерла на печке). Неудобно было парню оставаться у одинокой молодой женщины. В первое время днем он к Плаги еще захаживал: помогал справляться со скотиной, играл с трехлетним Василием. Вскоре к Плаги приехала погостить до весны родственница из Хурнвара. Тражук перестал ходить в дом Семена.
С далеких времен существовал у чувашей обычай: зимой посылать девушку на выданье гостить к родственникам в соседнее, а иногда и в дальнее село. Присматривайтесь, мол, люди добрые, может, и сватов зашлете. Но в годы войны женихов не хватало, девушки старели и дома и в гостях.
Незадолго до масленицы Тражука позвали в дом к Мурзабаю. Павел Иваныч сидел за столом, подогретый утренней рюмкой.
- Проходи, Тражук. - Хозяин наполнил вторую чарку. - Ну, садись! Чего молчишь, айван… И ты такой же молчун, как Тимук. Но ты - добрый. А Тимук мне - враг. Прогнать бы его надо, да все некогда. Вру я, есть время, Тражук: просто лень. Нет, ты выпей, будешь гостем, а пока тверезый, ты - только батрак, батрак Симуна, большевика, ха-ха-ха… Но родня теперь мы, Тражук! Бывший мой амбар возле твоей землянки будет тебе домом. А будет ли? Конечно, Симун начал, а я закончу. Переходи снова ко мне жить. Л кем ты у меня будешь, зависит от тебя. Не вороти рыла!
И как когда-то екнуло сердце у парня. В зятья все-таки прочит его Мурзабай, но Тражук молча вышел, тихонько притворив дверь.
…Оля, вытирая слезы, перечитывала письмо из Стерлибаша от своего "занятого революцией" жениха. В дом ввалился занесенный снегом Тражук.
- Ты! Молодец! - девушка бросилась навстречу Тражуку. - Деверь ты мой косолапый. Не знала я, Тражук, что ты доводишься троюродным братом Румашу. Родной ты и ему, и мне. На вот, читай, что он пишет.
Тражук помедлил: неудобно читать письмо парня к невесте.
- Вот, бери в руки! - настаивала Оля. - Это письмо можно читать даже вслух на сходке, - она поняла смущение парня.
"…Плохо у нас на хлебном фронте, - писал Румаш. - По уезду то там, то здесь - кулацкие мятежи. Приходится отряду скакать из одного конца уезда в другой. Завтра опять отправляемся в верховья Белой, - больше ста верст отсюда. Но ты не волнуйся, жди меня на троицу. День этот памятный… Года еще не прошло, а кажется, что не виделись целую вечность…"
- Ох, не сносить ему головы, - вздохнула Оля. - Мы-то как-нибудь протянем эти пятнадцать недель. А ему - жить в седле, под пулями. Если даже жив останется, неведомо куда поведут его пути-дороженьки дальше. Вон Илюша тоже пошел, как Румаш, за революцию воевать. Как медленно идет время! Да что это я на тебя, Трошенька, тоску нагоняю. Расскажи-ка что-нибудь веселое.
Не знал Тражук ничего веселого. Достал он из кармана письмо от Семена из Оренбурга. Оля медленно разбирала незнакомый почерк. Семен в письме советовал другу организовать нимэ и перевезти мачеху Румаша Лизук с детьми в Чулзирму к ее братьям.
- Ой, Тражук, что же ты молчишь! - оживилась она. - Оказывается, отец Румаша нашелся. Поедем, Тражук, в Ивановку и быстро перевезем, - затормошила она медлительного парня. - Ты уже говорил с ее родными? Что они тебе сказали?
Что сказали? Да не говорил он еще ни с кем…
Тражук обещал Оле сегодня же все разузнать.
В избу вбежали Спирька и Филька. Спирька после отъезда Илюши стал коноводом "гвардии" Чугунова. Филька рассказывал Оле, как на собрании бойкая Анук провалила кандидатов в Совет…
Оля не проявила интереса к рассказам Фильки и степенным замечаниям Спирьки, хотя сама посылала ребят на сходку. Она загорелась другим:
- Ребята, Румаш занят революцией, сейчас он в Стерлибаше, его отец - тоже воюет. А в Базарной Ивановке, в пятидесяти верстах от нас, бедствует их семья. Может, организуем русско-чувашское… как это, Тражук, называется у вас, неме, что ли?
- Иимэ.
- Гвардейцы Ильи Чугунова обязаны помочь семье двух революционеров, - выспренне объявил Филька. - Я первый записываюсь в нимэ.
- А как мы будем перевозить? - одернул его Спирька. - Где у нас лошадь?
- Не твоя забота, - отрезал Филька. - Расшибусь, а лошадь достану.
- А куда мы перевезем переселенцев? - уточнял обстоятельный Спирька.
- Куда, куда? Да хоть бы и к нам, если некуда, - горячилась Оля.
- Так к братьям тетки Лизук и перевезем. Я же сказал: поговорю, - нерешительный Тражук наконец понял, что ему придется действовать. - А лошадь попрошу у Павла Иваныча.
- А кто ее братья: богачи или бедняки? - осведомился Филька.
- Да как сказать… - развел руками Тражук. - Старший, Кирилэ, по прозвищу "Картавый", - мужик самостоятельный.
- Постой! Да его же в Совет нынче выбрали, - напомнил Филька. - Валяй, Тражук, поговори с ним нынче! Примет он сестру, а не примет, заставим!
…В чувашском конце Базарной Ивановки мужчин в эту зиму тоже стало побольше, как и везде, возвращались домой уцелевшие на войне. Но они не собирались по вечерам, как в Чулзирме. Бывало, что две бабы-соседки вытопят баню. Запарившиеся и разомлевшие мужики тут только и поговорят, да и то если нет с ними третьего лишнего.
- Ты о Ленине слыхал? - спросит один.
- Слыхал. Если б не он, не париться бы нам на этой полке, - ответит другой.
- А где теперь Керенский?
- Говорят, убежал, переодевшись в бабу.
- Да, дела! В тридцати верстах от нас Советская власть, а у нас тут и не поймешь какая.
- Буржуйская и атаманская…
Захар в свое время оставил дома шесть душ: троих детей от первой жены, двоих - от Лизук, да и ее - на сносях. Но от тяжелой болезни у Лизук почти в одни сутки, умерли два мальчика-погодка. Неотступная мысль заглушала горе Лизук. "А ну как Сахгар совсем не вернется? Что делать с тремя малыми детьми?"
Румаш уехал из Ивановки, Лизук некоторое время продолжала получать от Гурьянова вместо денег - продукты, как было договорено. Но однажды братишка Румаша Тарас вернулся от купца с порожней тележкой.
- Не будет вам ничего - ни муки, ни чаю, ни сахару. Румаш обманул меня, к большевикам ушел, - заявил управляющий Белобородова, выпроваживая мальчика.
Лизук кое-как перебивалась. Падчерицу Верук отравила на зиму гостить в Ягаль, к родным по бабушке. Запретила Тарасу держать щенка - самим, мол, есть нечего. Продала шорные и сапожные инструменты мужа. И, наконец, пришлось расстаться с коровой. Без молока умер последыш Лизук. Когда его хоронили, Тарас впервые заплакал. А мачеха не плакала: смотрела на все невидящими глазами. Тарас знал, что у ребят бывают мамы и бывают мачехи, мамы - добрые, а мачехи злые. Но его мать-мачеха была доброй.
Теперь мачеха, совсем переставшая разговаривать с Тарасом, молча куда-то уходила, возвращалась поздно, часами стояла неподвижно. Мальчик не знал, что она ходит на далекое кладбище за Базарным концом, где в земле лежали ее кровные дети.
Шла неделя масленицы. Тарас почти весь день просидел дома один, к вечеру решил истопить печку. Ни дров, пи кизяка у них в помине не было: топили ржаной соломой. Тарас сжег несколько охапок, лег грудью на подоконник и при свете луны принялся читать книжку.
Вскоре вернулась Лизук и, к радости мальчика, спросила, как прежде, спокойно и ласково:
- Ты трубу уже закрыл, Тарас? А не рано, не угарно ли будет?
- Какой там угар от соломенной золы, - усмехнулся Тарас, как взрослый.
- Да-да, я и забыла про это. Почему не вздуешь лампу? Смотри, глаза испортишь.
- Керосину мало. Может быть, гости приедут… Последние дни масленицы.
- Нет, Тарас. Не приедут. Все нас забыли.
- А мне, мама, почему-то сдается, что приедет Кирилэ кукка, - Тарас сознательно назвал старшего брата мачехи, чтоб развлечь ее.
- И он забыл сюда дорогу. Выходит, раньше ездил не к сестре, а к зятю, чтоб погулять с ним. Приехал бы сейчас кто, все равно покормить с дороги нечем. Продавать больше нечего.
- А изба? Можно еще продать избу или отцову мастерскую, - деловито предложил Тарас.
- Только и осталось продать избу да пойти по миру с сумой, - всхлипнула Лизук.
"Ну слава богу, хоть заплакала, а то молчит и молчит, аж страшно", - подумал умудренный тяжелой жизнью мальчик. Читать ему больше не пришлось: послышался скрип снега под санями. Тарас подул на стекло, заглянул в глазок. Со стороны Базарного конца приближался целый обоз. Вот передние сани остановились прямо против дома, неуклюже спустился на снег возчик, сбросил тулуп, постоял, озираясь кругом. С остальных саней спрыгивали порезвее. "Видать, помоложе", - решил Тарас.
- Доехали мы или нет? - крикнул кто-то из приезжих. - Десять верст все по одной улице плетемся!
- Доехать-то доехали, - определил старший - он говорил по-чувашски, - да вот во двор не попасть. Ишь, как занесло ворота снегом!
- Хозяева, видать, спят уже! - отозвался кто-то молодой по-чувашски. - Постучи-ка в окно, Кирилэ мучи.
- Мама, к нам Кирилэ кукка и еще какие-то гости! - Тарас, раздетый, выбежал из избы.
У Лизук от волнения так дрожали руки, что она разбила ламповое стекло.
- Иди домой, Тарас! - подала голос молодая майра. - Нельзя на улицу раздетым! Мужики пусть распрягают!
Лизук рассмотрела в окно: майра распахнула тулуп, обняла Тараса и протиснулась с ним в калитку.
- Ты, оказывается, уже большой, Тараска. Ростом начал брата догонять, - сказала майра уже в избе.
Смышленый Тарас понял: это Оля. О ней Румаш как-то рассказывал.
Оля сбросила тулуп, вошла в полуосвещенную переднюю половину избы, перекрестилась у порога и сказала приветливо:
- Здравствуйте, тетка Лизавета.
- Здравствуй, пади-ка, - смущенная хозяйка исчерпала весь запас русских слов.
- Мама, засвети отцовскую лампу-"молнию", - потребовал Тарас. - Праздник у нас сегодня. Вот и к нам пришла масленица, - он взялся за тулупчик.
- Ты куда, Тараска? - спросила Оля. - Без тебя там управятся.
- Мы с дядей Кирилэ на лошадях съездим за соломой. Надо истопить печку и в той половине.
- Ай да Тараска! - рассмеялась Оля. - Да ты совсем как взрослый, обо всем успел подумать. А мы на гумно с тобой вдвоем съездим. Ты хорошо говоришь по-русски, не хуже брата, - продолжала она. В школу ходишь?
- В четвертый класс ходил…
- Ох ты! У вас даже четвертый класс есть. А почему говоришь "ходил"?
- Убили нашего учителя буржуи с Базарного конца. Большевиком он был. Его жена, Ксения Степановна, занимается с младшими, а с нами некому.
Во дворе Тарас отозвал дядю Кирилэ:
- А ты иди скорее в избу. Мы ведь похоронили и последнего братишку. Мама все время молчала, нынче в первый раз заплакала. Иди, а то еще разобьет стекло и от лампы-"молнии".
Тражук и Яхруш и два русских - Спирька и Филька шумно распрягали лошадей, устраивали их на ночь во дворе Захара. Дом ожил, снова засветился окнами, зазвучал веселым смехом, удивляя соседей. Догадливый Кирилэ привез с собой хлеба, снеди. На столе празднично пел самовар.
Утром Спирька, Тражук и Яхруш участвовали в совете старших.
- Продавать дом не стоит, - объявил Кирилэ. - Вернется Захар, сам решит. Пока увезем что сможем, а окна и двери заколотим…