Тарас показывал Фильке и Оле картинки, принесенные когда-то Румашем с Базарного конца.
Была у меня вся царская семья, - объяснял Тарас. - И отдельно царь, и отдельно царица были. Но я эти картинки все сжег.
- А генералов зачем оставил? - наседал на него Филька. - У тебя, может, еще и Дутов есть. Да я тебя за это запру в холодную мастерскую.
- Дутова нет, он не генерал, а только еще атаман, - серьезно отвечал Тарас. - Одного только выбросил, фон Рененкампфа. А этих подождем. Посмотрим, за кого они будут. Так и учитель нам говорил. Это вот Брусилов, это Алексеев, Иванов… А вот казак - Кузьма Крючков. Герой. Он наколол на пику двенадцать немцев. Солдат дядя Алюш, наш сосед, эту картинку велел порвать. Вранье, говорит, все. А вдруг не вранье?
- Генералов у тебя много, - сказала Оля задумчиво. - Вот если б были портреты отца и брата…
- Есть! - сверкнул глазами Тарас. - Отца-то у матери спрятан в сундуке, а братнин - вот он. Только он тут с еликовским черкесом.
Оля долго любовалась снимком, потом робко попросила:
- Отдай мне, Тарас? Я сберегу.
- Ладно уж. А мне будешь показывать?
- Обязательно, Тараска. Ты будешь ходить из Чулзирмы к нам в Сухоречку почаще.
Гости и хозяева погрузили на сани домашний скарб, заколотили дом и двинулись в Чулзирму. Сердце Лизук разрывалось: здесь в земле, на чужой стороне, оставались ее родные дети. "Ах, Сахгар. Зачем ты привез меня сюда и спокинул. Лучше бы мне и не выходить за тебя".
10
О Румаше ни слуху ни духу. Оля считает дни и часы, а сердцем чует - ждет напрасно.
Все кругом так же цвело и ликовало, как и в прошлом году в эту пору. Разноголосо звенел лес у Телячьего Табора, журчала вода на перекате, мягким зеленым ковром расстилалась трава. Оля на утренней зорьке стояла на берегу у переката, закрыв глаза. Вот откроет их и увидит рядом с собой Рому-Румаша в рубахе вишневого цвета и при галстуке…
Открыла глаза Оля и не удивилась, что нет его рядом, удивилась другому: на сердце потеплело. Оля, перейдя речку, вышла из рощи на поляну, остановилась над рекой. Здесь он - Тарас - брат Румаша, новый хозяин чугуновского омута. Мальчика за кустом не видно, но нависли над водой тонкие удочки. Оля тихонько свистнула. Маленький рыбак посмотрел вверх - никого. Оля схоронилась в кустах, засвистела громче. Тарас мигом взбежал на откос, оглянулся кругом, переводя дух. Внезапно какой-то вихрь налетел на него, поднял с земли, закружил на месте. Оля радовалась испугу ребенка.
- Осторожно, Олякка, запачкаешься! - крикнул Тарас, опомнившись. - Руки у меня мокрые, а ноги в грязи.
- Ничего, Тараска. Это не грязь, а песок. Да и никакая грязь к тебе не пристанет, пока ты маленький. Давай вместе посидим на траве, а рыбы тебя подождут. Все равно тебе не поймать золотой рыбы. Рано еще.
- Золотая рыбка - это сказка, - возразил мальчик.
- Да, сказка, - как эхо повторила Оля. - И золотая рыба сказка, и русский семик сказка…
"И Румаш - сказка", - хотела было добавить, по спохватилась, вынула из-за пазухи вышитый батистовый платочек, достала снимок:
- Хочешь взглянуть? Тоже, поди, соскучился?
- Угу.
- А как ты думаешь, Тараска, приедет он к троице или нет?
Мальчик промолчал. Нет, не приедет Румаш, не может он вернуться в такое время. Дутов снова собрал войско где-то между Стерлибашем и Оренбургом. Тарас много знает, да мало говорит… Оп получает письма от отца, от брата и от Симуна. Правда, Симун пичче пишет не ему, а Тражуку, но, чтоб письма не попали в руки дяди Павла, адресует их Тарасу.
Тражук сейчас живет прямо в поле, возле Камышлы. Тарас сначала читает письма, а потом, снова запечатав, передает их Тражуку через дядю Мирского.
- Думаю, что не приедет Румаш, - помолчав, сказал мальчик. - Еще больше развелось контров. А Румаш не может вернуться, пока не покончит со всеми контрами. И отец тоже. А до троицы - три дня.
Оля и сама знает, что не быть этому семику радостным, она начинает понимать: сила, что держит Румаша вдалеке от нее, сильнее любви. Оля ласково гладит мальчика по спутанным волосам:
- Все удивляюсь тебе, Тараска, - шепчет она. - Мудрый ты, как дед Артем, отец мамани. И в кого ты уродился? На брата нисколечко не похож.
- Характером в мать, а ростом в бабушку, а Румаш ростом в отца, а в бабушку характером, - серьезно отвечает Тарас.
И смешно Оле и грустно.
- Ну иди порыбачь, Тараска, а я нарву тебе цветов. Ты цветы любишь?
- Угу, - мычит Тарас, прыгая с откоса на прохладный песок.
Оля углубилась в Дегтярный перелесок и остановилась, узнав крохотную полянку. Здесь они с бойкой Кидери в прошлом году менялись одеждой.
"Вот светлая душа. Любит безответно и не унывает. Наверно, готовится к веселой троице со своей ученой подружкой".
…А Кидери тоже сидела на берегу Ольховки на опушке Осиновой рощи. Не будет этот семик радостным для нее. А все началось со счастливого семейного события: к весне вернулся домой пропавший без вести отец. Он побывал в плену у австрийцев, бежал вместе с односельчанином Васьлеем, отцом Зар-Ехима. К радости Ехима и на горе Кидери крепко Васьлей и Хведор сдружились. Еще в плену дали зарок, если вернутся домой, скрепят дружбу родством. И вот Васьлей заслал к Хведеру сватов. Для Кидери это было громом среди ясного неба. Мужа для себя она давно выбрала, но все откладывала решительный натиск на этого недотепу. А теперь, когда пришла пора действовать, будь он неладен, живет где-то в Камышле. Затянуть бы дело до осени, а там она сумеет доказать Тражуку, что они созданы друг для друга! Как ни противилась Кидери, как ни просила отца подождать, тот не сдавался, объявил, что на троицу сыграет свадьбу.
Грустит Кидери, а придумать ничего не может. Как идти ей против воли отца, если Тражук смотреть на нее не хочет. Чем одиночество, лучше простоватый Зар-Ехим…
И поделиться девушке не с кем. Мать считает, что Зар-Ехим жених подходящий. Уксинэ не поймет подругу, для нее деревенские парни на одну колодку - что Тражук, что Ехим, что Санька. Праски легкомысленна. Надо надеяться только на себя, все самой решить.
Кидери готова пешком пойти в Камышлу, к Тражуку, а он не доводится ей даже отдаленным родственником. Совсем было решила пойти, а на улице оробела. Казалось, односельчане судят ее: "Ай, бесстыжая, чего удумала! Смотрите, люди добрые, на эту потаскуху, в Камышлу она собирается, чтоб броситься на шею парню".
Нет, идти в Камышлу нельзя. Суд людской - жесток. Защитников не найдется. Надо послать Тражуку письмо, подыскать слова… А писать-то не горазда. Попросить Уксинэ? Нет, нельзя. Сама, сама она напишет! А если какие буквы будут не к месту, Тражук не такой, чтоб высмеивать.
Ну написать - напишет. А с кем послать? С дядей Тимуком? Нет, с ним нельзя. Все село узнает. Недаром его Мирским зовут. На людях он молчит, а наедине с какой-нибудь вдовушкой, наверно, болтлив, как баба…
Дунул ветерок. Зашелестевшие деревья Чук-кукри напомнили Кидери, что это место священное - обиталище чувашского бога Пюлеха. Так ей еще бабушка говорила.
- Хоть бы ты мне помог, всемогущий Пюлех! - взмолилась было девушка, но тут же горько усмехнулась - не верила она Пюлеху! А он будто ее услыхал.
- А завтра придешь сюда, Тараска? - зазвенел за кустом девичий голос.
- Нет, завтра я поеду в Камышлу с дядей Мирским. Буду учиться косить.
- Что ты, Тараска, бог с тобой! Рано тебе еще.
- Траву - самое время. Я уже большой.
- Ах ты мой миленький! Ну ладно, передай привет Тражуку.
Кидери сказала совсем как бабушка, но только про себя: "Слава тебе, Пюлехсем! Услышал ты мою молитву…" - и тут же недоверчиво улыбнулась.
…Нерадостна эта весна и для Тражука. Живет в избушке Мурзабая близ камышлинского имения помещика Аржанова. Он мог бы, как и Мирской Тимук, часто бывать в Чулзирме, но нечего ему там сейчас делать. До последнего дня ждал Тражук Румаша, теперь знает точно: одна дорога теперь Румашу из Стерлибаша. В Каменку Румаш пока не приедет. Не будет нынче русского семика на лугах Чулзирмы. Значит, и Тражуку нечего домой торопиться: Уксинэ по-прежнему его не замечает. Значит, можно жить здесь до осени: волов оставили на все лето. Это хитрый Тимук посоветовал Павлу Иванычу убрать воловьи упряжки с людских глаз долой. Пусть-де не думают голодранцы в Совете, что у Мурзабая - кулацкое хозяйство. Непротрезвившийся хозяин на этот раз не стал издеваться над Тражуком, сказал только: "Валяй, мне все едино". Тражук решил: осенью получить расчет, обеспечить мать и поехать в Ягаль или Вязовку.
От грустных раздумий Тражука оторвал мальчишеский голос:
- Тражук пичче, где ты?
- Как ты сюда попал? - удивился Тражук, увидев Тараса.
- Дядя Тимук подвез. Сам он проехал в Камышлу, а я спрыгнул на ходу и бегом сюда. Я соскучился по тебе… Тражук пичче, а ты научишь меня косить?
- Десятилетние ребята не косят, Тарас. Я и сам-то только в прошлом году научился.
- Мне уже двенадцатый идет. Перед масленицей исполнилось одиннадцать, - Мальчик, помня наказ Кидери, огляделся по сторонам. - А я тебе два письма привез. Одно от Симуна пичче, другое - секретное. От кого - сам узнаешь.
Парень вспыхнул: "Неужели от Уксинэ!" - сунул письма в карман. Боязно вскрывать конверт, в котором, может быть, судьба твоя заключена.
Парень побалагурил с Тарасом, угостил диким чесноком и щавелем, повел искупаться на помещичий пруд.
- Ты покуда раздевайся, погрейся на солнышке. Смотри, без меня в воду не лезь, - сказал он, усаживаясь в тень ветлы. Он прочитал письмо от Симуна, задумался. Все хорошие люди воюют за Советскую власть: Симун, Румаш, Радаев, Осокин и даже Илюшка Чугунов. Симун еще раз тяжело ранен, а не спешит домой, пишет, что в Самаре должен повидать какого-то товарища Воробьева. Опасается только, что дорога к тому времени, возможно, будет отрезана. Дутов хоть и не взял Оренбурга, но двигается в сторону Самары, до Сороки уже дошел. Бои - в каких-то пятидесяти верстах от Каменки. Товарищи Тражука борются за свободную жизнь для народа, а он сидит у камышлинского пруда и предается мечтам. "Чем я хуже других? Брошу все и уеду к Симуну! Не трус я, кажется! А где же Тарас?! - вдруг спохватился Тражук. Вскочил, огляделся по сторонам, встревоженно позвал:
- Та-ра-ас!..
- Тут я. Чего кричать-то? Ты же сам велел на солнышке греться. Вот я и греюсь, - ворчал мальчик, скрытый от Тражука высокой травой. - Ну, можно в воду или обождать?
- Обожди. Тражук рассмеялся. - Наверно, мы с тобой к вечеру поедем в деревню…
Мальчик снова улегся на примятую траву. Тражук вынул из кармана второе письмо. "Что же это? Не может гимназистка писать такими каракулями!"
Пробежав глазами письмо, Тражук сначала ничего не понял: его мысли были далеки от Кидери. Словно ледяной водой облили.
"Ты, Тражук, ухмах, - читал он кривые буквы. - Мечтаешь об Уксинэ. А она плюет на тебя. А меня просватали за рыжего Ехима. Скажи, Тражук, выходить мне за него? Почему я у тебя спрашиваю, догадайся сам. Вся деревня знает, кого любит Кидери, один ты ничего не видишь. Как ты скажешь, так и будет. Позови, и я приду к тебе пешком. Уйдем с тобой за Камышлу, к башкирам. А захочешь - и в Чулзирме можем остаться. Я не побоюсь пойти против воли отца. Ничего он со мной не сделает: теперь свобода. А если ты ухмах, назло тебе выйду за рыжего. Не мешкай с ответом. На семик назначена свадьба…"
Тражук вспотел от испуга и напряжения. Ему начало казаться, что вот-вот появится тут Кидери. Но вот первый страх миновал, Тражук попытался рассуждать спокойно. "Умная девушка! С такой не пропадешь. И лицом ведь пригожая. Прямодушная, трудолюбивая. Наверное, такую и надо брать в жены? Нет. Только Уксинэ!"
- Скоро ты, Тражук пичче? - подал Тарас голос. - Сколько мне еще лежать? Этак мы и до вечера не искупаемся! Ночью, что ли, поедем…
- Я не поеду в деревню, Тарас.
- А я?
- А ты вернешься утром с дядей Тимуком.
"Вот чудаки-то! Прочитал одно письмо - поеду, прочитал другое - не поеду", - Тарас с осуждением поглядел на Тражука.
…На другой день Тарасу еще раз пришлось удивиться. Кидери встретила их около гумна. Тарас хотел спрыгнуть с двуколки, чтоб тайком передать письмо от Тражука. Но та сердито приказала:
- Сиди уж. Давай письмо и езжай своей дорогой. Вот те на! То никому не показывай, то сама при дяде Тимуке потребовала письмо. Да и не таясь прочитала… Потом тихо сказала: "Ухмах, телок недолизанный!" - и пошла в сторону, спотыкаясь, как пьяная. А дядя Тимук присвистнул и покачал головой.
11
Захар Тайманкин, любивший раньше приговаривать: "После сорока - на печку", теперь совсем забыл о возрасте. Что там размышлять, когда он, нестроевой солдат царской армии, стал строевым бойцом революции!
Захар оставался в Самаре "до полной победы пролетариата", потом "до победы над злейшим врагом Советской власти Дутовым". Но враги объявились и в деревне. И Захар стал совсем уж незаменимым бойцом Самарского ревкома на хлебном фронте: он свободно владел тремя языками, не считая еще и русского: чувашским, татарским и башкирским. И везде его понимали.
Шли дни, недели, месяцы - враг не сдавался. В конце мая Захара вызвали в Самару. Воробьев писал: "Поедешь к семье, отдохнешь малость, устроишь домашние дела, останешься работать в своем уезде".
В вестибюле самарской гостиницы "Националь" какой-то человек вслух читал газету "Приволжская правда". Люди, окружившие чтеца, тревожно ловили каждое слово. Захар положил на пол торбочку с "гостинцами товарищу Воробьеву от микушкинской бедноты" и тоже стал слушать.
- Руководимые преступной рукой российской и международной контрреволюции отряды чехословаков подступают к Самаре…
Слова "контрреволюции" и "подступают к Самаре" не понять было нельзя. "Вот тебе и поедешь к семье!" А оратор между тем, потрясая газетой, говорил:
- Это, товарищи, воззвание Самарского ревкома, а подписал его товарищ Куйбышев! Международная контра у ворот. Все, кому дорога Советская власть, - направляйтесь в клуб большевиков, там формируются красногвардейские отряды…
- Это Белый дом, что ли, бывший губернаторский? - спросил Захар.
- Белый-то он и этот белый, по только не губернаторский, а пролетарский. Близко, за углом на Заводской.
- Это - где был ревком?
- Ревком и есть. Там все теперь: и ревком, и губком партии, и городской исполком.
- А губернский исполком остался в Белом доме?
- Дался тебе Белый дом! - вдруг обозлился оратор. - Ты что - эсер, что ли, губисполком поминаешь. Разогнали мы этих предателей после анархо-максималистского мятежа.
Захар подхватил торбочку. Дойдя до угла, свернул налево и сразу увидел строй красногвардейцев. Отряд тронулся по Заводской в сторону заколоченного досками памятника Александру Второму.
"Наверно, за Самарку. Неужели враг так близко?!" - подумал Захар и поспешил наверх по лестнице. Коридор кишел народом. Захар спросил про Воробьева. Ему указали на ближайшую дверь. Рывком открыв ее, Захар остановился, удивленный: в комнате было накурено, людно и шумно. Воробьев посмотрел на Захара воспаленными от бессонницы глазами, кивнул ему и указал рукой на свободную табуретку.
- Попал в самый раз, - шепнул он погодя. - Тут есть и твои старые друзья.
Захар внимательно осмотрелся и вдруг увидел Семена. Он сидел в дальнем углу и глаз не спускал с одного из спорщиков. Черноволосый человек рядом с Семеном поднял голову, взглянул на Захара, равнодушно отвернулся. "Не узнал, не узнал меня Тимкки! - подумал Захар. - Ну да, бороды нет. Не мудрено. Да, конечно же, это он, Кояш-Тимкки, товарищ Авандеев!"
Молодой человек, приоткрыв дверь, но не входя, громко назвал две фамилии. Воробьев задержал его вопросом:
- Скажите, Валериан Владимирович по освободился? Тут все - к нему. Есть и прибывшие от Блюхера.
- Занят Валериан Владимирович! О посланцах Блюхера он знает.
Семен случайно бросил взгляд на Захара и, узнав его, толкнул соседа, показал глазами:
- Посмотри, Тимофей Степаныч?
В дверях появился работник совнархоза Бабаев и крикнул с порога:
- Срочно, еще одного человека, товарищ Воробьев! Прибыл из Уфы товарищ Подвойский. Звонил сюда, просит прислать на вокзал пятнадцать надежных коммунистов.
- Здесь все к Куйбышеву, Алексей Яковлевич. Да и я жду своего часа. Вот разве… - и Воробьев взглянул на Захара.
- Я готов! - Захар вскочил.
- A-а, дружище Тайманкин, - узнал его Бабаев. - Пошли. Ты и будешь пятнадцатым.
Авандеев, только что признавший старого друга, бросился было следом, но Захар уже бежал по коридору.
- Не мог сказать раньше, - упрекнул Авандеев Семена. - Сколько времени не виделись!
…В комнату вошел Куйбышев, на ходу отвечая кому-то в коридоре:
- Обождите меня там. Пять минут.
Воробьев увел Семена с собой. За ними потянулись другие. Старые друзья остались вдвоем.
- Вот как, Степаныч, мы встретились с тобой после далекого якутского края! - сказал Куйбышев, обнимая Авандеева.
- И только на пять минут, - улыбнулся Авапдеев.
- Боюсь, что в самом буквальном смысле только на пять! Э-э, да у тебя, братец, седина на висках серебрится.
- Черноволосые рано седеют. Да и старше я тебя. Ты еще молодой, такой же кудлатый да кудрявый, каким и был. Только лоб вот как будто стал выше и шире. Блюхер остановил пока движение Дутова на Самару, по… - перешел к делу Авандеев. - Я ведь приехал к тебе за подкреплением. А вам тут, вижу, самим требуется помощь.
- Да… - Куйбышев заходил по комнате. - Вчера на восток направляли мы отряды, а нынче… Тучи идут с запада. Большая сила, что мы можем ей противопоставить? Полторы тысячи коммунистов? Они дерутся храбро, но еще неумело. А у части коммунистов и рабочих - благодушие, надежда на авось. Авось, мол, договоримся с чехами о нейтралитете.
- Не для этого их подняли!
- Да, Степаныч. Ты верно понимаешь события. Хочу тебе вот что сказать. Если нам придется оставить Самару, отряд Блюхера окажется в огненном кольце. Шарпантье, старый, многоопытный и лояльный к нам генерал, - я сейчас с ним советовался, - говорит! надо оставить Самару без боя, отступить к Уфе и встретить там врага на укрепленных позициях.
- А где они, укрепленные позиции? - спросил Авандеев. - И когда их строить? Нет, на это и вы не пойдете, и мы не можем бросить осажденный Оренбург. Если чехи, взяв Самару, не двинутся в сторону от сибирской магистрали, мы еще сумеем отогнать Дутова от Оренбурга. Ну а если… Тогда я останусь в лесных районах нашего, вернее, вашего уезда и буду готовить подкрепление для Блюхера из сельских коммунистов, деревенской бедноты и сознательных фронтовиков. Мне там каждое село знакомо.
- На том и порешим, Тимофей Степаныч.
Воробьев забарабанил в дверь снаружи:
- Валериан Владимирович, у телефона товарищ Подвойский!
- Вот и хорошо, - Куйбышев открыл дверь и обернулся к Авандееву: - Я ему скажу про тебя. Не прощаюсь, через пять минут продолжим разговор.