20
- Что он тебе сказал? - спросила Ольга, ожидавшая с нетерпением на крыльце.
Красные пятна на лице мужа, его горящие глаза и дрожащие губы испугали ее.
- О чем вы беседовали? - спросила она настойчивее, беря его под руку и почти насильно заставляя замедлить шаги. - Ты что-нибудь наговорил ему? - опасливо допытывалась она.
- Да, я ему, кажется, наговорил!.. - вздохнув, сознался Иван Иванович, останавливаясь на дорожке с насупленным видом. - Я ему наговорил… разного, - добавил он загадочно, с сердитой усмешкой. - Теперь он там рвет и мечет.
- Значит, не так страшно то, что получилось у тебя в больнице? Значит, ты не боишься?
- Чего же мне бояться? Кроме тюрьмы, ничего не будет, - пошутил он, но шутка прозвучала серьезно. - Смешная ты! Я поцапался с секретарем райкома не от того, что чувствую себя правым. Вина моя не уменьшилась, но нехорошо, непереносимо, когда хотят прижать этой виной даже там, где ты прав. Только ты не расстраивайся. Понимаешь? Не нервничай, будь умница. А за себя я постоять сумею. Не стану, сделав один проступок, от страха соглашаться на другой.
"Еще и хорохорится!" - подумала Ольга с улыбкой на озабоченном лице.
- Надо же было тебе, кандидату медицинских наук, забиваться сюда! - невольно упрекнула она.
- Надо. Я бы даже постановил, чтобы каждый специалист отработал известное время в местах отдаленных не только тогда, когда он еще зелен, неопытен, а в пору расцвета. Ведь опыт мы получаем, практикуя на периферии, тратим же его в больших городах. Конечно, там все возможности для научной деятельности, но в принципе это несправедливо. Вот послужу здесь еще, тогда буду проситься в докторантуру в Московский нейрохирургический институт. Закончу докторскую диссертацию и стану добиваться осуществления своей задачи в нейрохирургии.
- А когда добьешься?
- Возникнет новая. Жизнь так движется. Не удивительно, если лет через пять в нашем областном городе Укамчане будет основан медицинский институт.
- И ты поехал бы сюда опять на постоянную работу?
- Поехал бы, - сказал Иван Иванович убежденно. - Вот погоди, поживешь на Севере - увидишь, как он притягивает. Жить везде интересно. Но чем труднее, тем интереснее. У Дениса Антоновича даже здесь тыквы цветут. Успел уже высадить. По три пуда должны вырасти. Да-да-да, меньше невозможно. Кстати, сегодня наша очередь поливать, - вспомнил Иван Иванович, уже успокаиваясь. - Я очень люблю сырую землю, темную, рыхлую, и зелень, когда она только начинает пробиваться. Знаешь, есть стихи: "И бесшумными взрывами всходит горох на грядах…" "Бесшумными взрывами"! А? Чудесно! Именно так. - Иван Иванович, увлекаясь, вскинул руку с пальцами, сжатыми щепотью, и сразу раскрыл их. - Взрыв. Земля взорвана и рассыпается комьями. "Бесшумными взрывами всходит горох…" Да-да-да, чудесно сказано! - И Иван Иванович мечтательно улыбнулся, точно сам это придумал.
- Ах ты, милый мой! - прошептала Ольга. "Несуразный мой! - добавила она про себя. - Натворил бог знает чего и сияет!"
- Гуляете в рабочее время? - шутливо укорил подошедший к ним Пряхин.
Иван Иванович сразу потускнел:
- Рабочее время уже кончилось. Пора обедать.
- Ну, как говорится, приятного аппетита. А нам сегодня и пообедать некогда. У нас горячка. Ожидаем приезда начальника треста. Приедет еще новый директор фабрики, инженер Тавров… Борис Андреевич.
- Вот новость! - весело сказала Ольга, глядя вслед спешившему Пряхину. - Это, конечно, тот самый Тавров, с которым мы вместе ехали на пароходе. Помнишь, Ваня, я тебе о нем рассказывала? Но я все-таки не в обиде на него. Меня, правда, есть за что ругать!
- Если признаешь ошибки, значит, имеется надежда на исправление, - пошутил Иван Иванович.
Вечером на городковом поле было шумно. Ожесточенное сражение привлекло многих зрителей на спортивную площадку. Команда Хижняка, в которой играл Иван Иванович, разносила противников. Иван Иванович, без пиджака, с засученными рукавами, воистину заслуживал внимания: в городки он играл серьезно и страстно.
Короткий взмах руки верно посылает тяжелую палку. Она летит прямо в дружную семью толстеньких обрубков рюх и, раскатив их, выносит за черту "города" сразу несколько штук. Темный ежик на голове Ивана Ивановича топорщится после этого еще задорнее; глянув на кислые лица противников, он разражается громким смехом.
Но вот палка, брошенная Хижняком, поднимается на попа почти у самой цели и в облачке пыли перелетает через рюхи. Иван Иванович тоже пылит.
- Эх вы! Мазила вы несчастная! - кричит он Хижняку басовитым голосом.
Ольге, отдыхавшей на скамейке после волейбола, даже смешно становится при виде его лица, обиженного, злого, страдающего.
Однако он тотчас стихает, ревниво глядя на противника, переходящего в действие. Ольге кажется, что он не выдержит и ахнет под руку. Но нет, этого не случится, иначе доктор сгорел бы от стыда.
- Что азарт-то делает: кричат и ссорятся, как мои сорванцы. Играла бы я в городки… Ох, и отомстила бы Ивану Ивановичу за его плутовство в картах, - сказала Елена Денисовна, усаживаясь рядом с Ольгой и беря на колени Наташку. - Сколько он мне нервов попортил! А если бы ему сейчас такое?
- Здесь, пожалуй, не сплутуешь! - сказала Ольга, любуясь Наташкой и забирая в свои ладони ее толстенькие ручонки. - Какая хорошая девка! Ну что за девка! Так и хочется ее пошлепать.
- Да уж не говорите! - с нарочито грубоватой нежностью к дочери возразила Елена Денисовна. - Все уже понимать стала. Вот ходили с ней в больницу проведать Юрочку. Папа наш занимается с ним лечебной гимнастикой, ну и разговоры дома, конечно. Правда, чудо что за мальчик! Так ему, бедненькому, хочется выздороветь - все задания вдвойне выполняет. Наташка наслушалась о нем и прямо одолела: покажите "майсика". Пришлось познакомить.
- А как женщина? Которой сегодня… которую сегодня оперировали?
- Эта? - Елена Денисовна закусила губу, словно с досадой. - Что она? Да ничего. Зашили обратно. Наложили швы по всем правилам. Рожать будет. Была я у нее вечером, хотела отругать, да пожалела: пусть окрепнет маленько. Вот они, тихони-то!
Ольга промолчала. Ее тоже почему-то некоторые считали тихоней. Совсем неожиданно она подумала о завтрашнем приезде Бориса Таврова, и мысль о нем вызвала у нее неосознанную тревогу: "Странное совпадение - отчего именно сюда, в это приисковое управление, он едет, когда в крае столько других приисков?!"
- Сама себя чуть не искалечила, - говорила Елена Денисовна, - Ивана Ивановича подвела. Ведь я-то опытный воробей, а тоже верила, что у нее опухоль. Мы эту санитарку давно знаем: жила себе, как монашка, и все одна… Словом, дура! - добавила акушерка почти с озлоблением. - Вы не подумайте, я за грех не осуждаю: живая душа. Но подличать-то зачем? Разве помешает ей ребенок? Да он ей всю жизнь украсит! Никогда не забуду одну бобылку, убогую. Рука у нее с детства изуродованная и левый бок… Так и выросла одноручкой кособокой. Работала в артели инвалидов. Сирота одинокая. Замуж никто не берет. И вот приходит в родильный дом… Приняла я у нее девочку. Дочка родилась вроде моей Наташки. Санитарки собрались и говорят меж собой: "Дал же бог счастье, кому не надо! Куда ей с ребенком?!" А она ребенка жмет к груди, молчит, а у самой глаза горят, светят!.. Глянула я в эти глаза, подкатило у меня к горлу: так вот и брызжет из них материнское. - Елена Денисовна задумалась. - Правда, только одни глаза и хороши у нее были. А лет через пять родила она еще мальчишку. Тут уж я не вытерпела: напросилась к ней в гости. Пошла после работы, внуку кой-что на зубок захватила. Гляжу - внучка моя уже большенькая, хорошенькая такая, бойкая, меньшого в зыбке трясет, нянчится. Вещей в комнате немного, но опрятно все, и куклы у дочки есть. Подивилась я и спрашиваю свою роженицу: "Как ты не побоялась ребятишками-то обзавестись?" А она улыбнулась да и говорит: "То я жила просто инвалидка, а теперь мать своим детям. Настоящая женщина!" Вот и возьми ты ее! Сама при деле, ребятишки в яслях! Разве осудишь такое?!
21
Курсы фельдшеров на Каменушке открылись полтора года назад по инициативе Ивана Ивановича и бывшего секретаря райкома Озерова. Незадолго до этого они объехали самые отдаленные уголки района. Помимо лечебной помощи, в тайге требовалась культурно-бытовая, оздоровительная работа. Иван Иванович осматривал больных, Озеров разговаривал с председателями артелей и наслежных Советов, с местными комсомольцами и коммунистами. Предложение подготовить фельдшеров из якутов и эвенков они встретили восторженно. Известие об открытии курсов разнеслось по тайге задолго до получения ответа из области, и каждый таежный район захотел иметь фельдшеров своей национальности. Желающие учиться нахлынули на прииск Каменский отовсюду.
Приезжая, они оставляли где попало оленей и нарты и, загорелые, бронзоволицые, пахнущие морозом и дымом костров, вваливались в меховых одеждах в бараки, отыскивая доктора Ивана.
Иван Иванович просил их повременить, отсылал к Озерову, в сельсовет, в дом для приезжих, но они, покрутившись по прииску, упрямо возвращались к нему. Якуты угощали его квашеным замороженным молоком, ячменными лепешками, сырой оленьей печенкой; эвенки вынимали из кожаных вьюков сушеную рыбу, и ту же оленину, и оленью печенку. Иван Иванович поневоле уступил им часть своей квартиры и проводил с ними целые вечера, расспрашивал, присматривался, заранее отбирая самых толковых. Требовалось человек тридцать, а наехало более пятидесяти. Некоторые привезли подарки. Они думали, что дело не обойдется без подарков. Получившие отказ обиделись. Озеров, очень носившийся с идеей открытия курсов, устроил непринятых на горные работы, и в конце концов все остались довольны. На курсах начались занятия. В числе слушателей оказалась и Варвара Громова.
- Какой хороший человек был! - не раз говорил Иван Иванович, вспоминая Озерова. - К каждому умел подойти. Тоже не обходилось без грозы и молнии, да разве так, как у Скоробогатова! Этот только на грозу и надеется.
На занятиях Иван Иванович привычно отыскивал простые, доходчивые слова и в пояснение чертил мелком на доске. Эвенки и якуты слушали его, как дети слушают сказку. Недавно страшное, загадочное становилось понятным, даже доступным для воздействия, и радость познания расширяла непроницаемо черные глаза курсантов, румянила их широкоскулые, молодые лица. Глядя на слушателей, Иван Иванович разгорался и увлекался сам и уже не следил за своей речью, но, и не следя за ней, говорил доходчиво, потому что говорил от всего сердца.
- Я отдыхаю здесь, - сказал он в перерыв Варваре, когда она подошла к нему и спросила, не устал ли он. - Смотрю на вас и думаю: "Вот люди, которые помогут своему племени полностью приобщиться к культуре, к большой жизни русского народа". Я уверен, что вы будете хорошими работниками. Правда, Варя?
- Правда. Мы из-за вас стараемся, - сказала она с наивной серьезностью.
- Почему же из-за меня? - удивился Иван Иванович. - Стараться надо из любви к делу.
- Мы и хотим хоть немножечко походить на вас - хорошего доктора. Две старые женщины-якутки, которым вы сделали глазную операцию… которые стали снова видеть после трахомы… Они сложили песню. - Варвара протянула руку и, подняв к потолку продолговатые в разрезе глаза, будто изображала слепую, заговорила певуче:
Трава почернела, утонули во тьме деревья,
Я слышу только их шорох и запах,
Когда черный ветер рвет с меня черное платье
И обжигает мое лицо черным осенним холодом…
А дальше слова о вас, ах, какие красивые слова!
- Зачем же это? - смутился Иван Иванович, но лицо его покраснело от удовольствия. - Ничего особенного, самая пустая операция.
- Совсем не пустая! Вам так кажется, потому что вы умеете, - перебила Варвара негодующе. - Очень хорошо, что старушки придумали такую песню. Ведь к ним в тайгу теперь часто будут приезжать. Людям надо убедиться в том, что слепые стали видеть. Вместе споют эту песню и увезут ее с собой. Потом каждый переделает ее по-своему, но радость передаст всем. Вы понимаете?
- Немножко. Нет, понимаю, конечно: это очень хорошо, - поправился Иван Иванович, заметив недоумение Варвары.
22
- Нейрохирургия решает проблемы, которые лет пятнадцать, даже десять назад считались неразрешимыми. - Иван Иванович быстро прошелся по кабинету, открытое лицо его выражало оживленную сосредоточенность, которая и позволяла ему забыть, что жена его мало интересуется хирургией. - Кроме операций на центральной и периферической нервной системе, мы начинаем вмешиваться и в вегетативную нервную систему, влияющую на работу наших внутренних органов, - продолжал он с увлечением и, вспомнив одну из своих удачных операций, улыбнулся. - Сколько нового открывается! Взять, например, самопроизвольную гангрену… Гангрена - это вроде пожара на торфянике, бурная, злая штука. Если почернели пальцы на ноге, нужно ампутировать до бедра. Иначе придется резать повторно. Что же здесь дает нейрохирургия? Я удаляю кусочек идущего вдоль позвоночника симпатического нерва, с двумя поясничными узлами, и уже на операционном столе нога больного теплеет. Часто уже на другой день она становится нормально розовой, синюшность пропадает, и вся болезнь окончится тем, что омертвелые кусочки ткани сойдут, как усохшая корочка. Такие же операции мы делаем в тяжелых случаях гипертонии и при трофических язвах, не заживающих годами. Многое еще не разрешено. Надо работать да работать! Когда я представляю будущее нейрохирургии, меня охватывает страх, что я так ничтожно мало сделал. Тогда мне и во сне и наяву мерещатся операционные московского института, богато оборудованные кабинеты и лаборатории, научные конференции, общение с выдающимися нейрохирургами. И я с пристрастием спрашиваю себя: все ли ты успел сделать здесь, что мог?
- Но ты так много работаешь!
- Много? Да. Только в другой области. Общая хирургия - она, конечно, дает огромное удовлетворение. Тут сразу видишь реальный результат своего труда. Взять любое: операцию аппендицита, язвы желудка, тяжелую травму. Человек выздоравливает на твоих глазах. Только здесь уже все известно, пути проложены, выработан подход в каждом случае, а там труднейшие поиски, постоянное беспокойство, но зато есть научная перспектива. Работы для нейрохирурга много и в местной практике. Но я хочу целиком отдаться нейрохирургии и чувствую себя теперь, как пружина, завинченная до отказа. - Иван Иванович остановился перед Ольгой и посмотрел сверху на ее приподнятое, очень серьезное лицо.
- О чем ты задумалась, дорогая?
- Я слышала от одной очень развитой женщины, что человек в сорок лет уже не имеет перспективы духовного роста.
- Ну, это сказала развитая дура, вроде Павы Романовны!
- Погоди… Может быть, она права, имея в виду людей, ничем не проявивших себя до этого возраста. Но я смотрела на тебя и думала: ты в тридцать шесть лет живешь и чувствуешь моложе, чем я в двадцать восемь!
- Мне некогда стареть, дорогая! Именно перспектива роста (а она огромна) не дает ни остановиться, ни распускаться. Я занят и горю, живу своей занятостью. Оборвись она - оборвется лучшая половина моей жизни: я уже не человек тогда. А сейчас я счастлив, счастлив вдвойне: тобой и работой.
- А у меня никакой перспективы, хотя я еще совсем молодая.
- Но ты учишься! - возразил Иван Иванович, показывая на ее книги и тетради, сложенные горкой в углу дивана.
- Учусь, конечно. Однако после того, как я ушла с настоящей учебы - а ведь была уже на третьем курсе, - я начинаю все сначала в четвертый раз, и у меня уже нет убежденности, что я на правильном пути. Заполнит ли мою жизнь толкование иностранной грамматики? Конечно, это тоже нужное дело, и я буду стараться выполнять его хорошо. Только когда я представляю, как я сама обеднила себя, мне делается очень грустно.
- Значит, тебя привлекает что-то новое? - не сдержав невольной улыбки, спросил Иван Иванович.
- Почему ты говоришь со мной, как с глупенькой девочкой? - резко перебила Ольга, обиженная его тоном. - Ведь речь идет не о выборе дамских побрякушек, а о работе, которая у тебя, например, так счастливо сложилась, что составляет лучшую половину твоей жизни. Я не такая способная и умная, как ты, но в меру своих сил и я хотела бы иметь хоть немножко такой счастливой занятости.
- Кто же тебе мешает? - уже серьезно спросил Иван Иванович.
- Никто не мешает, но никто и не помог. Зачем я потеряла год в медицинском институте, зачем меня потащило на курсы бухгалтеров?.. Просто кидалась очертя голову куда попало. Конечно, выучиться всему можно, но если это не интересует, то лучше не надо. - Тут Ольга сообразила, что говорит словами Таврова, но, не в силах остановиться, закончила так же: - Работу не обманешь: ведь это выбор на всю жизнь.
- Значит, я виноват, что не помог тебе выбрать специальность? - спросил Иван Иванович, подавленный упреками.
- Да! Конечно, ты был очень занят… Поэтому благодушно отнесся к моему уходу из института, когда у нас родился ребенок. Почему ты не настоял, чтобы я закончила тот, свой, институт?
- Ты ведь сама ушла…
- Этой самой едва исполнилось тогда двадцать лет. Ей казалось: у нее впереди целая вечность и она все успеет сделать. А ты старше был и опытней, но не нашел ни времени, ни настроения по-товарищески побеседовать со мной, подсказать, посоветовать. Наоборот: ты тоже оправдывал свою женушку, ссылаясь на ее обязанности матери. Пусть бы нам жилось труднее, пусть прибавилось бы забот и хлопот! Не надо было жалеть меня тогда!.. Ну, если бы твоя младшая сестра бросила учиться, неужели ты не поговорил бы с ней? На работе-то вы помогаете отстающим, а кто с ними должен заниматься дома, в семье?!