Его уход был несомненно мил, и это в значительной степени примирило с ним общество. К тому же ведь ему надо было выслужиться, заслужить производство - фрекен д'Эспар знала это от Даниэля - ему надо было постараться самому быть назначенным в ленсманы и сделать свою жену Елену дамой; все тут было одно с другим связано.
Возвращая толстый пакет с бумагами, Мосс сказал, шутя, не отрывая глаз от пола: - Приходите с ним опять, когда только вам угодно! Я ничего не имею против того, чтобы хранить его, мне это дает ощущение, что у меня что-то есть в кармане, вообще, что у меня есть что-то! - И он улыбнулся при этом своим печальным ртом.
Эта улыбка - в связи с его необыкновенной придавленностью и обезображенностью - произвела впечатление на фрекен д'Эспар; она была в размягченном состоянии духа от пережитых душевных волнений и готова была в эту минуту броситься на грудь к этому человеку, больному накожной болезнью, и приласкать его. - Чем бы мне отслужить вам обоим в благодарность? - спросила она. Но так как они совершенно не были кавалерами, то не сумели ответить на это особенно тонко и просто отклонили от себя ее благодарность, сказав, что ровно не за что, а Мосс еще пробормотал неуклюже: - Это нам надо благодарить!
После этого фрекен д'Эспар стала часто встречаться с обоими приятелями для дружеской беседы; мужчины ведь всегда находили ее привлекательной, а они со своей стороны, сами того не зная, поднимали в ней бодрость духа и освежали ее. Она пробовала было завести речь о ранах на лице Антона Мосса, но он не шел на этот разговор, отстранял его - она могла бы испробовать на нем всевозможные лекарства - но он уклонялся.
День проходил за днем, приятели поддерживали в ней бодрость, это правда, но дни то все же шли, бежали, и их мало оставалось до того времени, которое должно было наступить. Она в беспомощности, не зная что делать, проводила время в обществе обоих пациентов в курительной комнате, слушая, как они ссорятся между собой и обвиняют один другого бог знает в чем, Они напрактиковались, они были невероятно дерзки по отношению друг к другу, и никогда фрекен не слыхивала, чтобы люди хуже бранились в шутку. Да шутка ли была это?
Мосс мог без всякого стеснения прямо издеваться над Самоубийцей, что он все еще жив и ходит по земле.
- Вы, очевидно, просто не смеете покончить с этим, - говорил он.
- Подождите немножко, пока я это основательно обдумаю - отвечает Самоубийца. - Я попробую объяснить вам все сразу.
Фрекен д'Эспар сидит красная от смущения. Что же сейчас будет?
Мосс без стеснения продолжает:
- Дело в том, что вы ещё не обнаружили собственной своей ни на что ненужности, совершенной непригодности вашего существования на земле.
Это видимо задело. Самоубийца сказал:
- Не верьте ему, фрекен, вовсе я не это еще обнаружил. Нет, кое-что другое. Я вдруг совершенно не стал представлять себе, почему я должен толкать самого себя на то, чтобы расстаться с жизнью.
- Нет, - говорит тоже фрекен. И она не понимает, как может Мосс быть таким грубым.
- Ну, вы не то что не хотите толкать себя. Вы не смеете.
Молчание. Мосс продолжает задирать на ту же тему, изображая очень заманчивую и привлекательную картину:
- Если бы вы обделали это ночью, то утром проснулись бы на небе с арфой между колен.
Для фрекен д'Эспар загадка, что можно говорить все это. Из какого теста сделан Самоубийца, что не парирует этого! Он сидел себе, посмеиваясь, она находила, что он уж слишком терпелив.
Но это было только первое нападение, следующее было со стороны Самоубийцы.
Бедняга Антон Мосс, он представлял слишком благоприятную почву для злобных выходок.
- Можно ли поверить, что у слепого человека может быть столько желчи? - говорит Самоубийца.
- Я не слепой, - протестует Мосс.
- Вы не можете читать.
- Как это не могу? - Мосс встает и хочет подойти к столу за газетой, чтобы доказать свое хорошее зрение, натыкается на стул и опрокидывает его.
Самоубийца нодхватывает стул, ставит его на место и говорит:
- В видах сохранения обстановки в целости я рекомендовал бы вам выйти во двор.
- Бедный, он верно не видел стула, - вмешивается фрекен.
- Да, но читать я вижу, - настаивает Мосс. - Это пустая болтовня!
- Смотрите, пожалуйста! - восклицает Самоубийца, - теперь вы сорвали эту ужасную тряпку у себя с пальца. Вот она лежит. Да садитесь вы, я вам подниму, вы же не видите. Вот, напяливайте ее опять на палец. Все-то вам надо сказать, вы точно маленький, мне тошно смотреть на вас. И носитесь вы с вашим пальцем, болтающимся на руке, точно это ваша возлюбленная. Отрежьте его ножницами.
- Ха-ха-ха! - говорит Мосс.
Очевидно, между этими двумя людьми сложные какие-то отношения. Казалось, что они схватываются, чтобы не упасть духом, эта манера выработалась точно по взаимному соглашению: у одного душевные страдания, у другого физическое заболевание - болезнь кожи, молодость обоих загублена.
Но как они бранились! Самоубийца высмеивал товарища за его вид, начиная с одежды:
- Ваша куртка стала на спине желтая с красным, так что нельзя сказать, чтобы она была когда-нибудь одного цвета. Вы должны были обнаружить это вашим зорким взглядом.
- Вы все только ворчите и ворчите, - отвечает Мосс, - вы так полны отвращения к жизни, ни что вам не по нраву. Нужно быть очень снисходительным к самому себе, чтобы вечно бранить остальных.
Самоубийца кровно оскорбляется:
- Да, мой милый, а на вас даже и смотреть опасно. Вы не находите этого, фрекен?
Фрекен в ужасе:
- Но послушайте же, послушайте вы оба… Самоубийца опять обращается к Моссу:
- Вы бы попробовали попудриться. Или вы, может быть, слишком религиозны для этого?
- Ха-ха-ха! - говорит Мосс.
Фрекен вынуждена тоже прибегнуть к улыбке, но в то же время она всплескивает руками и восклицает:
- Нет, Боже мой, что вы за сумасшедшие!
Они все продолжают и продолжают пикироваться - прервут на время и опять принимаются. Конечно, они несчастные, они глубоко и жестоко сражены судьбой, шутка на их устах звучала не мягко, улыбка была не неподдельная. Нет сомнения, они поддерживали в себе желчность и грубость, чтобы не стонать, скалили зубы, чтобы не разрыдаться.
Своеобразно для обоих было то, что в то время, как Самоубийца часто вовлекал фрекен в разговор, непосредственно обращаясь к ней, Мосс никогда не позволял себе этой вольности. Он сидел и смотрел вниз, глубоко склонившись своим страшным лицом.
Но бывало, что они беседовали втроем, как будто ни с кем из них ничего не случилось, каждый из них как-то забывал на время свои невзгоды, спрашивал и отвечал без задней мысли. Эти минуты были не без значения для фрекен д'Эспар, и она ведь тоже изменилась, пережитое сделало ее более молчаливой, она начала думать серьезнее.
Как это все перевернулось! Вот, жил тут господин Флеминг, только что пользовавшийся всеобщим уважением - бриллиантовое кольцо, шелковое белье, граф, свободный человек - и вдруг в тюрьме! Сама она, Жюли д'Эспар, извлечена в одно мгновение из бедности, чтобы в ближайшем будущем рухнуть в гораздо худшую и более глубокую бездну! Что ей делать - ходить тут, как на угольях, со своим дарственным письмом и своим богатством и в то же время терзаться тайным несчастием, которое она едва смела поверить самой себе? Ее собственные затруднения были настолько серьезны, что она, благодаря этому, только от времени до времени думала о господине Флеминге, он уплывал от нее все дальше и дальше; она жалела его, желала ему счастья - чтобы он избежал наказания или имел настолько сил, чтобы перенести его, - но она уже не несла ему больше в дар верность и нежность. Тут не было ничего удивительного, она далеко не была человеком без сердца, но совершенно не расположена была к любви в это время. Самоубийца и его друг были для нее хорошим обществом.
Они сидели как-то и разговаривали о школе и преподавании, и фрекен упомянула о ректоре Оливере. Самоубийца сделал гримасу.
Антон Мосс сказал:
- У него были два славных молодца мальчугана.
- А сам-то он? - сказала она.
- Человек, которого изобрели люди, - сказал, вмешиваясь Самоубийца.
И после всего этого почти только он один и говорил. Вот, был бы здесь лесопромышленник Бертельсен, он был так одержим стремлением присутствовать при каких-нибудь проявлениях тронувшегося человека; да, пусть бы он был тут, он услышал бы о том или другом, что есть на свете между небом и землей, - некоторые вещи, может быть, совершенно ясные, другие неожиданные и сомнительные, - обо всем понемножку, видел и безумие, и солидную основательность: ректор Оливер - человек с головой, набитой прочитанными им словарями, и из этого хаоса звучит беспомощное: где его кормилица, где его склянка с молоком? Сбившийся с толку человек, воображающий, что можно развиться в человека при помощи книг - ну, а откуда же возьмется характер, откуда возьмется личность? Чего только не переймет говорить попугай, чего не вычитает человек из книг! Но он останется только кастовым человеком, так же, как ректор Оливер принадлежит к касте филологов, он знает "языки" и ничего больше.
Это несколько задело фрекен лично, и она вставила, исходя из обыкновенной гимназической точки зрения:
- Но это не так плохо - языки; я бы очень хотела знать их несколько.
- Зачем? На что? - спросил он.
- Зачем? Да зачем языки учат? Вероятно, чтобы развить свой ум, чтобы следить за иностранной литературой, чтобы быть образованным человеком.
- Я не справляюсь и с тем, чтобы за своей литературой следить, - сказал он.
- Ну, наша литература! - ответила она по обыкновению.
Он вдруг начинает горячиться и становится неприятным, воинственным:
- Язык, иностранные книги - что за чепуха! У нас на норвежском языке есть миллион книг, через которые мы перескакиваем, чтобы добраться до "заграничных". Разве наши не так же хороши? А, может быть, они в некотором отношении и лучше, прежде всего потому, что лучше усваиваются! Ну, а что касается умственного развития, каковое должно воспоследовать от изучения языков - взгляните вы на этого филолога, на этого ректора: обыкновенный тип, совершенно не отличимый от большинства других - не хуже, нет, этого я вовсе не хочу сказать; но чем он лучше? Более он высокого полета, более тонкой мыслительной жизни, глубже в своих знаниях, спокойнее при несчастиях, счастливее, глаза его более подобны звездам? А что от него можно ждать? Его внутренняя сущность наполнена хламом, словами, словами и словами.
Это было не в бровь, а в глаз!
Просто непостижимая вещь, нельзя судить по уважению к нему толпы. Люди смотрят на эту невероятную фигуру, голова у него битком набита словарями, он поставил свое идиотство на твердую почву, и люди кричат и апплодируют ему: попробуй разобраться в двух словарях, всего в парочке - смотрите, пожалуйста, браво, заплатим за это! И все это потому, что он может устроить лавочку, школу, он должен снабжать учеников, человеческих детей, своим хламом.
- Как же ваше мнение: не должно быть вовсе учителей языков? В школах не надо преподавать языки?
- Может быть, и не надо, может быть, вовсе не надо, что вы думаете? Сколько можно прибавить в то время, которое будет выиграно на "языках"! Жизнь так коротка, на попугайство нет времени у людей. Учиться языкам должны вовсе не вы и я, и все и каждый, а только люди особенно для этого подходящие и занимающиеся потом дальше - те, из которых вырабатываются специалисты, переводчики, толмачи, драгоманы. Из этого исключаются, конечно, великие гении языкознания, делающие открытия. Речь идет о нас, об автоматах, кивающих головами. Мы начали ведь сомневаться в производительности того, чтобы все и каждый учились играть на фортепиано, но мы все-таки не отрицаем, что музыка - это особенная милость божия. Верно?
- Но что же останется от школ, если оттуда изъяты будут языки?
- В этом вы правы: что останется от школы? Несколько никому не интересных хронологий, касающихся королей и войн, кое-какие выдумки с гимнастикой вместо полезной работы, шутовская игра в математику с двенадцатилетними детскими мозгами - это вот останется. Что такое школа? Школа - это каждодневное воспитание матери, каждодневное поучение отца; книжная школа, наоборот, это нечто выдуманное, учреждение, намеренно усложняющее жизнь и принуждающее человека к напряженной работе с семилетнего возраста до могилы. Книга, печатное слово, для всех и каждого наполняет мир неудовлетворенностью и несчастиями, образованием по количественному признаку, цивилизацией.
- Разве не хорошо, что все люди в общем - да, я хочу сказать, все люди - смотрят снизу вверх на тех, кто чему-нибудь учился, и особенно на тех, кто учился много, на ученых?
- Вы думаете, не должно ли это заставить меня задуматься? О, нет. Мы смотрим снизу вверх на что придется, на лошадь, взявшую приз на бегах, на сегодняшнего короля лыжников - в обоих случаях мое уважение смешивается с состраданием к животному. Мы встаем и даем свой стул калеке, мы терпеливо слушаем, пока заика выколотит из себя свои ничего не говорящие речи, мы открываем дверь даме, точно у нее самой нет рук.
Он смолк.
- Ну, что же еще? - спросила она.
- Я только так говорю это, ничего больше, - ответил он. - Жил однажды на свете флейтист, виртуоз, он кончил тем, что впал в такую тоску и пресыщение, что швырнул свои ноты под пюпитр и стал выдувать своей флейтой мыльные пузыри. И это я тоже просто только так говорю.
И он смолк окончательно. Молчали оба. Мосс прервал это молчание:
- Вы в повышенном состоянии, - сказал он. Самоубийца посмотрел на него, задумчиво прищурив глаза.
- Чрезвычайно захватывающе было слушать, порою казалось, точно все это стихи, - сказал Мосс.
Фрекен опять слегка улыбнулась, но так как казалось, что Самоубийца и теперь еще ничего не слышит, Мосс не стал несколько раз вызывать его на разговор, встал, посмотрел некоторое время в окошко и вышел из комнаты.
Остальные двое продолжали сидеть. Начинало смеркаться.
Произошла как будто какая-то перемена, когда они остались вдвоем. Дама, обладавшая свойством нравиться мужчинам, сидела, склонив голову на бок, и раздумывала о том, что он сказал, - имела во всяком случае такой вид, что раздумывает. Этот человек отнюдь не сумасшедший, и это уже кое-что. Из различных признаков и наблюдений она заключила тоже, что он не отказывает себе в необходимом, он покупает, что ему нужно, - что такое могло быть с ним? Есть ли у него в городе какое-нибудь предприятие, или он живет на доходы с капитала? Но прежде всего, - что такое надломилось в нем? Она сама была в таком положении, что ей интересно было знать, каким образом человек, пораженный несчастием, мог отказаться от мысли о самоубийстве.
Она снизошла до того, что попросила у него извинения за то, что изводила его своими глупыми замечаниями и прерывала его; она мало смыслит в серьезных вещах, она, правда, не хотела.
Нет, нет, нет, это он должен просить прощения! Помилуй бог, она смеется над ним!
- Я часто думала, отчего вы собственно здесь живете. Вы не больны, с вашим здоровьем ничего нет плохого, каникулы давно прошли. Простите, я это не из любопытства.
- У меня могут быть свои причины.
- Ну, конечно.
- А почему вы сами здесь?
Она наклонилась вдруг вперед на стуле, согнувшись всем телом:
- О боже, о боже, - да вы правы, я не должна была спрашивать.
- Да нет, нет, это ничего, - сказал он испуганно. - То есть я хочу сказать, мне не надо было спрашивать. Не беспокойтесь об этом.
- Я думала, собственно говоря, - я надеялась, что вы, такой деловой и такой сверху на все смотрящий, могли бы указать мне путь в одном вопросе. Я не могу это сказать. Вы уже раз помогли мне.
Он соображает, что она намекает на посещение ленсмана и на тот пакет с письмами, заключает, далее, что страдания ее - любовные страдания, и больше ничего.
- Мы в самом деле не должны терять мужества, - говорит он, желая ее утешить. Отнюдь не должны. Если судьба идет нам наперекор, нам надо только отойти в сторону.
- Да, но это так тяжко.
- Да, мы отходим в сторону более или менее вежливо, но отойти мы должны. В конце концов вопрос о том, стоит ли все того, чтобы принимать это так близко к сердцу. Для многих дело бывает еще поправимо.
- Для меня ничего нет поправимого, будет только все хуже и хуже.
- Ну, как так! - И чтобы подбодрить ее, он чувствует себя обязанным открыться ей немного: она должна увидеть на нем что-то иное, увидеть такую судьбу, которая уничтожает человека! Что такое, что некий граф уехал, и, может быть, еще, на короткое время, ну, и что он запутался в каких-то денежных делах, неаккуратно заплатил по каким-нибудь там счетам! Разве недостаточно одного его имени, вероятно, вмешается его богатейшее семейство, и кредиторам придется постыдиться. О, у других много хуже.
- Вам тоже тяжело?
- О, да, - не то, чтобы хорошо.
И эта маленькая несчастная дама является причиной того, что Самоубийца растроган своим собственным несчастием, своими бедствиями так, что у него губы начинают дрожать. Он делает такие намеки, которым никогда не позволил бы при других условиях сорваться со своих уст, ее участие размягчает его так, что ему трудно удержать слезы. Вот ведь чертовская девушка: поколебала твердость, с таким трудом выработанную им в обществе Мосса.
Было ли у фрекен д'Эспар со своей стороны какое-либо скрытое намерение в то время, как она тут сидела и слушала его? Бог ведает, но она была так подавлена, так беспомощна, что ей многое можно было простить.
Когда она спросила его, есть ли у него дом, жена и дети, поджидающие его и постоянно пишущие ему, он самым резким образом ответил отрицательно и спросил со своей стороны, откуда у нее взялось такое удивительное представление, что она имела в виду, как это могло прийти ей в голову?
Нет, она только так спросила, это глупо с ее стороны.
- Нет, я вовсе не хотел сказать, что это глупо, - возражает он, - вовсе нет.
Да, она должна же была понять, что если человек так надолго расположился здесь в горах, то, конечно не оставил там, откуда уехал, никого любимого.
- Послушайте, а что этому мешает? - горячо возразил он вдруг. - Что мы, люди, знаем друг о друге? Разве не могло быть, что оставлены и жена, и ребенок? - Он готов сказать, что именно это-то и может быть основанием, по которому иной бедняга бежит из дому. - Я, конечно не про себя говорю, - поспешил он добавить, - но о любом первом встречном. Я только устанавливаю этот факт.
Вышло все-таки так, что он становился с ней все более и более откровенным.