Поначалу хохоток по рядам зрителей покатился, выкрики насмешливые:
- Стегай, отец!
- Эх, стучи, топочи, не сдавайся!
- Это же форменная комедия - веселое кино!
Круг прошли бегуны кучно, на втором уже в цепочку вытянулись.
А на третьем произошло неожиданное: дедок, до того семенивший позади, неожиданно проявил резвость, ну никак не соответствующую почтенному возрасту: одного парня обошел, второго… пятого!
Только тапочки мельтешат да рубаха на спине пузырится.
- Бож-жа мой! - прозвучал в наступившем безмолвии испуганный возглас - Эт-то же, бабоньки, не старец, а нормальный жеребец!
- Смотри, смотри, и Сашку-циркуля хочет обремизить!
"Сашкой-циркулем" на селе прозвали длинного и на диво голенастого комбайнера Александра Путелева.
Отдельные возгласы удивления перешли в слитный одобрительный гул, когда к середине последнего круга старичок выбрался на второе место:
- Да-авай!
Однако разве за молодыми угонишься!
К финишу дедок пришел только четвертым. И сразу вроде сник: по-стариковски ссутулившись, поплелся к фургончику.
А первым вымахал, как и предполагали многие, Сашка-циркуль, за что и получил в виде приза парфюмерный набор "Экстаз".
Но что удивительно: так ведь никто из заозерцев и не догадался, что резвому старичку только недавно исполнилось двадцать шесть лет. Очень удачно загримировала Митьку Небогатикова сестра водителя Старикова, Клаша, освоившая это искусство в драмкружке при Дворце культуры.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
1
И этот столь насыщенный событиями и переживаниями день начался в доме Добродеевых, как было заведено. Откушав натощак для легкого пищеварения стакан домашней ряженки, Кузьма Петрович спустился по скрипучим ступеням террасы в тенистый и не прогретый еще солнечными лучами садик, удовлетворенно огляделся и, тоже по обыкновению, поприветствовал сам себя: "Доброго утречка, Кузя!"
Затем прошелся по окаймленной кирпичами дорожке, заботливо раздавил переползавшую ему путь мохнатую гусеницу. Около клумбы задержался и выполнил несколько приседаний, широко раскидывая руки и деловито покряхтывая.
"Эка благодать-то какая!"
Кругом зелень, спозаранок особенно пахучая, свежесть! Дыши полной грудью да радуйся: думается, всего достиг человек.
А ведь нередко еще оживают в воспоминаниях не только ожесточившие весь род людской годы войны, но и более давнее, тоже не по-хорошему памятное время, когда о таком благополучии Кузьма Петрович мог только мечтать.
Туго, очень туго пришлось в те годы всей фамилии Добродеевых, когда старший брат Кузьмы Петровича Петр Петрович был по облыжному навету репрессирован, а сам Кузьма Петрович, тогда свежеиспеченный совхозный зоотехник, приютил, по настоянию матери и сестры, обездоленную семью брата - жену и двух сыновей младшего школьного возраста, что кое-кем из бдительного начальства было истолковано…
"А, стоит ли вспоминать!"
Тем более справедливость восторжествовала: в большой партийной чести сейчас Петр Петрович, и оба сына его, Петр и Павел, старший - главный инженер крупного завода, а что помоложе - аж обозреватель по международным делам!
"Не-ет, Добродеевых не сломишь!"
Да и сам Кузьма Петрович вместе с почтенным возрастом и положения достиг заметного. Хотя в годы Великой Отечественной войны самостоятельно ни одного выстрела по врагу не сделал, но чем мог, тем и помог. И не случайно из армии демобилизовался в победном 1945 году с четырьмя правительственными наградами: три медали и орден Красной Звезды. И не как некоторые односельчане-фронтовики, кои домой возвратились пешком и только с вещевым мешком - на трофейном "опель-капитане" прикатил Кузьма Петрович из Пруссии в приволжские края. Сам начальник тыла генерал-майор Птенчиков премировал на прощанье командира батальона аэродромного обслуживания гвардии майора К. П. Добродеева машиной из личного гаража какого-то знатного потомка прусских юнкеров, драпанувшего из своего родового поместья под Кенигсбергом в самый последний момент.
И на гражданке Добродеев, сразу же по возвращении из армии, обосновался крепко: известно - фронтовикам почет! Да и в расторопных руководителях хозяйство страны остро нуждалось в первые послевоенные годы, а уж деловой напористости Кузьме Петровичу было не занимать.
И по дому: казалось, полное счастье принесла Добродееву единственная дочь всеми уважаемого врача Викентия Викентьевича Крашенникова, Марфуша, ласковая, характером уступчивая, и по наружности - на первый взгляд неприметная, а поближе познакомишься - смотрел бы и смотрел в улыбчивые глаза да слушал приветливую речь.
В сорок восьмом они поженились, в пятидесятом Марфуша порадовала Кузьму Петровича сынком, в пятьдесят втором родила дочку, а весной тысяча девятьсот пятьдесят третьего года, в день, когда всю страну всколыхнуло известие о смерти Сталина, Кузьма Петрович овдовел.
Конечно, всегда тяжко переживать смерть близкого человека, даже если задолго до рокового исхода известно, что страдалец обречен.
Но когда женщине жить бы да радоваться, а она умирает от самой обыденной простуды, - словно свечка на сквозняке погасла, - с такой нелепой утратой смириться невозможно.
Хоть криком кричи!
И если бы не участливость сердобольной сестры, ой как трудно пришлось бы молодому, придавленному горем вдовцу с двумя малолетками - Андрюшей и Катюшей - на руках.
И не только детей вырастить помогла брату Елизавета Петровна, а и собственный домик Кузьма Петрович сумел поставить во многом благодаря житейски умудренным наставлениям старшей сестры.
Правда, не единожды приходила на ум Кузьме Петровичу старинная поговорка про ретивых стяжателей - "Скопи домок - разгони семейку": как это ни удивительно, именно неусыпное, год от году нараставшее попечение Добродеева о благе семейного очага и будущности детей оказалось, по сути, основной причиной того, что его сын Андрей - копия отца по внешности, да и по настойчивому характеру, пожалуй, - еще с пионерских лет начал проявлять излишнюю, по мнению папаши, самостоятельность. А завершились чуть ли не ежедневные пререкания Кузьмы Петровича с сыном тем, что Андрей, не посчитавшись с требованиями отца - взяться, наконец, за ум, сразу после окончания десятилетки принял многих удивившее решение "списаться с домашнего довольствия" и сначала примкнул к партии геологов, заканчивавших вблизи Нагорного оконтуривание нового нефтеносного района, а через год был призван в армию и направлен для отбывания действительной аж на берег Тихого океана.
А об истинной причине того, почему окончательно разладились отношения отца с сыном, знала только Елизавета Петровна да смутно догадывалась отцова любимица - дочь.
Впрочем, в последнее время и поведение самой Катюши, тоже когда-то осудившей поступок брата, не радовало отца: хотя девушка, по настоянию Кузьмы Петровича, и направила заявление о приеме в областной педагогический институт - какое-никакое, а все-таки высшее образование! - но…
Любовь нечаянно нагрянет,
Когда ее совсем не ждешь…
На скольких родителей, зачастую позабывших про свою молодость, оказывали поистине угнетающее действие эти по смыслу древние, как человечество, слова!
Но никак не ожидал Кузьма Петрович, что его уважительная к отцу и на редкость благонравная дочь еще до получения аттестата зрелости воспылает таким "зрелым" чувством - сначала к Павлику, потом к Мишеньке, - что ни уговорами, ни лаской ее не образумишь.
Однако, к чести Кузьмы Петровича, он, по своей давней привычке обсуждать сложные вопросы наедине, высказал вслух самому себе такие доводы:
- А ты, Кузьма, если говорить откровенно, на что надеялся? Что дочка тебе в дом принца приведет? Не-ет, дорогуша, давненько перевелись они в наших краях - галантные аристократы! А кроме того, этот Мишка-гром и происхождения почтенного и, видать, парень не промах, такой может высоко вымахать!
Но, что там ни говори, какими рассуждениями себя ни успокаивай, а все-таки страсть обидно! Да для кого же, как не для детей своих, столько сил и энергии потратил Кузьма Петрович, чтобы добиться такого благоденствия?
И даже…
Но об этом Добродеев умалчивал даже наедине с собой.
И все-таки, когда, несмотря на ранний час, к Кузьме Петровичу прибыл один из его подчиненных, а точнее сказать, доверенных людей, Яков Семенович Лоскутников, немолодой уже, благообразно лысеющий бобыль, он застал своего начальника в состоянии мрачноватого раздумья. И даже такие обычно приятные слова сегодня Добродеева не порадовали:
- Эх, и благодать у вас, Кузьма Петрович, - что в доме, что в саду. Все цветет, все наливается соками - редисочка, укропчик. А к осени и яблоньки порадуют: двенадцать корней, Елизавета Петровна сообщила, и все мичуринские. По пуду, так двенадцать пудов. Поистине созидательное слово - хозяин!
- Хозяин! - Добродеев, не вставая с кресла, протянул руку Лоскутникову. - Это, как ты говоришь, созидательное слово к нашему брату сейчас никак не прилепишь. Поперек горла иногда они становятся, эти укропчики! А сестра еще и о корове возмечтала, не от светлого ума.
- Непонятно, - Лоскутников, подставив стул поближе к Кузьме Петровичу, присел.
- Тут и понимать нечего: зависть людская - вот что угнетает! И никакими заборами ты от нее не отгородишься!
- А чего ради отгораживаться?.. Каждого по труду наше государство ценит и обеспечивает: умнейшие люди выдвинули такую установочку.
- Брось, Яков Семенович, - Добродеев недовольно поморщился. - Установка-то, конечно, отличная, но в жизни получается некоторый перекос. К примеру, какой камень для Советского государства всего ценнее?.. Кирпич! А металл?.. Сталь! Так?
- Ну, поскольку, как в газетах пишут, наше строительство набирает…
- Брось!.. Ведь и в нашем социалистическом обществе до сих пор даже людям оценка дается на золото: "золотой, говорят, работник", "золотое время". Об этом ты не задумывался?
- Так ведь на то они и существуют, благородные металлы.
- Вот как! - Добродеев насмешливо хохотнул. - Ты, я вижу, мужик-то хватастый. Насчет благородного металла.
- Ваша школа, Кузьма Петрович. А кроме того, на восемьдесят два рубля…
- Понятно: не имей сто рублей, а имей сто семьдесят пять рублей!
- И сто семьдесят пять не ахти какие деньги.
Лоскутников покосился на неплотно прикрытую дверь, заговорил опасливее:
- Полная канитель, Кузьма Петрович, получается с этой "Партизанской славой": сегодня чуть свет сам Степан Крутогоров опять на складе объявился. Эх, и настырный мужик!
- Позволь, позволь, ведь им же русским языком было сказано и не где-нибудь, а в кабинете у самого Арсентьевича - и "Славе", и "Светлому пути", и "Заветам": в конце августа заявки погасим или в начале сентября. И точка!
- Кому точка, а кому полная запятая. "Мы, - Крутогоров кричит, - по такому жаркому лету уже к середине августа все зерновые должны скосить подчистую, а у меня три самоходных обезножели". Правда, пошумел наш Степан Федорович, а потом… - Лоскутников придвинулся почти вплотную к Кузьме Петровичу. - Видно, сообразил, что на одной словесности далеко не уедешь!
- Ну?
Под построжавшим взглядом Кузьмы Петровича Лоскутников снова отодвинулся вместе со стулом, стеснительно откашлялся. Затем, как бы спохватившись, достал из кармана завернутую в целлофан пачку денег и положил ее на приемник.
- Эт-то что такое?.. Опять за старое! - привставая с кресла, возмущенно воскликнул Добродеев.
- А куда денешься, - Лоскутников сокрушенно помотал головой.
- Безобразие!
Добродеев негодующе направился к двери, как бы собираясь уйти, но, видимо передумав, плотнее прикрыл дверь и снова повернулся к Лоскутникову:
- Сто раз говорил я вам, товарищ Лоскутников: кончать надо эти… ваши махинации. Кончать!
- Кузьма Петрович, дорогой, а кому от такого заведения вред? - почтительно вытянув руки по швам, заговорил Лоскутников. - Государство за товар получит против счета сполна, колхоз тоже в убытке не будет: миллионщики! Тем более в июне нашему району занаряжено резины сверх плана… Словом, полный ажур!
- Ажур?.. Это только по двойной итальянской бухгалтерии такой ажур получается: актив - направо, пассив - налево, а сальдо… - Добродеев многозначительно похлопал себя по карману. Снова прошелся по комнате, заговорил, как перед аудиторией: - Ошибаетесь, дорогие товарищи! Ведь только по нашему малолетнему Светограду насчитывается уже шестнадцать тысяч избирателей. Шестнадцать тысяч! А если помножить на два, получится тридцать две тысячи глаз!.. А доверие, оно как сахар: подмоченному - цена дешевая!
Кузьма Петрович, грузно ступая, подошел к приемнику, взял деньги, повертел пачку в руках, что-то обдумывая, и положил на то же место. Спросил:
- Слышал небось, какая история приключилась с Леонтием Пристроевым?
- Нет. Не дошло еще до нас.
- Дойдет! Надо полагать, что вскорости до всех наших "самоснабженцев" дойдет, поскольку… Самосуд над Леонтием учинили в колхозе имени Дзержинского! И кто - бабы! Заманили, слышь, в дом к какой-то блуднице, подпоили, раззадорили мужика прелестями, а потом…
- Неужто убили?
- Хуже!.. Так, говорят, отстегали по заседательскому месту, что товарищ Пристроев до сих пор даже присесть в свое служебное креслице опасается!
- Ай-яй-яй, - Лоскутников опасливо помотал головой. - И что же теперь будет?
- Кому?
- Ну, этим… охальницам!
- Надо полагать, по головке не погладят. Только я бы на месте Леонтия Никифоровича никому, кроме Николая-угодника да собственной супруги, не жаловался.
- Почему?
- Боюсь, что подоплека в этом деле не совсем… романтическая.
Добродеев снова покосился на приемник. Помолчал, соображая.
- Так вот, дорогой Яков Семенович, поскольку завтра у меня день рождения, я этот презент приму. Н-но - и точка! С сегодняшнего дня твердую черту подводим: никаких комбинаций! Хватит.
- Что хватит, то хватит. - Лоскутников завистливо оглядел густо обставленную мебелью комнату. - Извиняюсь, а сколько вам, Кузьма Петрович, стукнуло?
- Правильное слово - стукнуло: молодым года исполняются, а стариков стукают, и что ни дальше, то ощутимее. А вообще возраст у меня, Яков Семенович, самый неопределенный. К примеру, умри я завтрашний день, на гражданской панихиде кто-нибудь из наших златоустов обязательно комплимент вдогонку пустит: дескать, в расцвете сил покинул нас незабвенный товарищ Добродеев.
- Пример неуместный: вам не умирать, а жениться самое подходящее занятие, Кузьма Петрович.
- И это дело не хитрее похорон. Но только, обзаведись я при моем расцвете сил молодой женой, на свадьбе тот же самый комплиментщик не преминет шепнуть соседу на ухо: ишь, дескать, заиграл на последние медяки, павиан старый!
- Да-а… Дальновидный вы человек, Кузьма Петрович. - Лоскутников поднялся со стула, расправил на кулаке потертую кепку. - Так что же передать "Партизанской славе"?
- Сам соображай. Я к этому делу никакого касательства не имею.
- А как же…
- Сколько же можно учить!.. Ну, пускай Крутогоров еще раз пожалуется на нас. В райком. А там товарищи отзывчивые… Еще не понял?
- А-а-а…
- Бе-е-е…
- Светлая голова у вас, Кузьма Петрович. Вам бы не в районном заведении руководить.
Как и всегда, Добродеев и Лоскутников расстались довольные друг другом.
2
Солнце уже начало припекать настойчивее, когда Митька Небогатиков с самым независимым видом вышагивал вдоль шеренги кудрявившихся липок. Из-под блинчатой кепчонки лихо выкручивался темный чуб, еще более темные глаза благожелательно щурились на встречных, а твердые губы то и дело складывались в усмешку.
И запел паренек, можно сказать, кстати:
Хмуришь брови часто,
Сердишься, а зря:
Злость твоя напрасна,
Я ж люблю тебя!..
Эту и последнюю строчку песенки - "Эх, улыбнись, Маша! Ласково взгляни…" - Небогатиков пропел полным голосом. Но так как та Маша, к которой столь взыскующе обратился Митька, восседала в эту минуту за своим рабочим столом в комитете комсомола и действительно хмурила брови - неприятное известие получила девушка от брата из села Заозерье, - а семенящая навстречу Небогатикову с авоськой вторая Маша, сытенькая старушенция Марья Капитоновна, вместо улыбки испуганно упорхнула с панели на газон и взглянула на Митьку совсем не ласково, - парень улыбнулся сам. И перешел на свист.
Так, посвистывая, он и к повороту на Фалалееву протоку пришагал. Здесь у углового дома задержался перед калиткой. Постоял, что-то соображая. Потом взглянул на часы, сказал сам себе:
- Даже любопытненько!
И осторожно толкнул ногой калитку.
Глазам парня предстал во всем буйном разноцветье усаженный яблонями и вишнями сад. Узкая, присыпанная крупнозернистым песком дорожка привела Митьку прямехонько к обвитой плющом террасе, миновав которую он оказался в той самой комнате, где незадолго до его появления произошла встреча хозяина дома Кузьмы Петровича Добродеева с Лоскутниковым.
Но когда сюда прошел сквозь открытую настежь дверь Небогатиков, комната была пуста, так что непонятно, для кого распинался по радио диктор областного радиовещания:
"…На строительстве Светоградского элеватора ширится соревнование бригад за досрочную сдачу в эксплуатацию крупнейшего по нашей области зернохранилища…"
- Хозяева! - позвал Митька. Но на его отклик отозвался только тот же диктор:
"Вчера алый вымпел снова вернулся в комплексную бригаду, возглавляемую ветераном стройки Тимофеем Донниковым…"
- Рановато, пожалуй, хвалишься, дорогой Тимофей Григорьевич! - повернувшись к приемнику, заговорил Митька и осекся. Еще раз крикнул, не отрывая обострившегося взгляда от лежавшей на приемнике пачки денег: - Эй, хозяева!.. Напиться бы мне, что ли…
"Не отстают от монтажников и строители соцгородка…" - снова и, как показалось Митьке, насмешливо отозвался на его оклик диктор.
- Хозяева! - в третий раз, но уже негромко позвал Небогатиков, затем бочком подобрался к приемнику.
"К концу месяца еще двести пятьдесят семей светоградских нефтяников переселятся из бараков в новые благоустроенные квартиры…"
Митька несколько секунд стоял около приемника, нерешительно шевеля руками, затем схватил деньги, судорожно засунул их в карман и, ступая на цыпочках, удалился.
"Они хотят жить хорошо и будут жить хорошо - хозяева молодого города, хозяева всей обновленной русской земли!" - возгласил диктор вслед Небогатикову и навстречу входившей в комнату с ведром и тряпкой Елизавете Петровне.
- И не надоест тебе, пустомеля, горланить? Ведь только и слышишь - хозяева! Хозяева… Да таким хозяевам дай волю - растрясут по кирпичику все хозяйство… А то - пропьют.
Елизавета Петровна выключила приемник и начала убираться. Запела неожиданно свежим голосом:
Жил юный отшельник, он, в келье молясь,
Священную книгу читал углубясь…
Трудную и - что обиднее - довольно бесцветную жизнь прожила Елизавета Петровна. И не случайно ее племянник, сын Кузьмы Петровича Андрей, однажды высказал такие слова:
- Вы, тетя Лиза, просто удивительная женщина! Ну как это можно: прожить полвека среди наших советских людей и… ничего не увидеть? Даже смешно!
Тогда эти слова до слез обидели Елизавету Петровну.