Первая встреча Торопчина с Клавдией Шаталовой произошла "на производстве", когда он, назначенный животноводом, принимал дела. Дела не веселили. И конюшни, и новый еще, поставленный только перед войной коровник были запущены. Колоды текли, станки и кормушки обветшали, и вообще чувствовалось, что люди к концу войны тянулись из последнего.
Торопчин, правда, ничего тогда не сказал водившему его по конюшням и ферме Андрею Никоновичу. Знал он отлично, как трудно пришлось колхозникам и особенно колхозницам вести в обезлюдевшем колхозе такое хозяйство. И то молодцы: и поставки все выполняли в срок, и поголовье удержали на приличном уровне.
Но Никоныч - мудрый старик - и без слов понимал мысли Торопчина.
- Хвалиться тут, прямо скажем, нечем, но и судить нас ты, Иван Григорьевич, остерегись.
- Ян не думаю осуждать, что ты, Андрей Никонович! Просто молодцы! - поспешно отозвался Торопчин.
- Значит, и у тебя так будет? - Новоселов кивнул вдоль коровника и испытующе, со стариковской хитрецой взглянул на нового животновода.
Иван Григорьевич не мог удержать улыбки, уловив некоторую ехидность в вопросе председателя.
- Посмотришь через год, Андрей Никонович. Меня сейчас и то, что до войны было, не успокоит.
- Ну, ну, действуй. Главное - конюхов и доярок подтяни. И что за народ - удивление! В войну, заметь, не то чтобы подгонять или упрашивать, намека давать не приходилось. Ночевали на конюшнях да на ферме. Телят в стужу растаскивали по домам. Бидоны с молоком на сдаточный носили на руках. А сейчас? Как только объявили победу, еще и мужики не вернулись, а бабы уж начали квашню заводить. Все по избам разбрелись. Та крышу перекрывает, другая печь придумала иначе сложить, третья никак не выберется со своего огорода. Да пропади ты пропадом! Или они думают, что после войны с неба не дождь, а жито посыплется? А у девушек одна идея - наряды. Все, видно, женихов ждут! До работы ли тут… Да вон, полюбуйся. Ну, что ты стоишь, словно каменная?
Тут только Торопчин, повернувшись в ту сторону, куда устремил свое внимание Новоселов, заметил девушку.
Она действительно стояла неподвижная, как статуя, в тени, прижавшись к косяку.
- Где бригадирша? - строго спросил председатель.
- На выгоне… Доить пошли.
- А ты чего тут делаешь?
- Меня Екатерина Никитична за аптечкой прислала. Фантазия ногу… засекла, что ли.
- Видал! - Андрей Никонович повернулся к Торопчину, - Ее за делом послали, а она стоит и разговоры слушает. И вот не укажи - час простоит. А ведь комсомолка!
- Клавдия? - тихо сказал, наконец, Иван Григорьевич.
Он не сразу узнал в высокой темноволосой, показавшейся ему в первую минуту худощавой девушке с характерным овалом смуглого лица, строгим взглядом золотисто-карих глаз и чуть припухлыми губами - толстенькую, круглолицую "сердитку", подружку своей сестры.
Смотрел и смотрел на нее. Вот оно что делает, время!
И уж никак не ожидал Иван Григорьевич, что эта первая после пятилетней разлуки встреча с Клавдией Шаталовой произведет на него такое впечатление. Торопчин впервые как-то особенно ясно ощутил, что действительно война окончилась, что снова он вернулся в родное село, что начинается новая, может быть очень трудная, но прекрасная пора в его жизни, что ему двадцать девять лет.
Прошло еще полгода.
И снова почти на том же самом месте произошла, правда, не радостная, но тоже памятная обоим встреча.
Только на этот раз встреча не была уже случайной. После разговора в санях с Иваном Даниловичем Торопчину неудержимо захотелось немедленно повидаться с Клавдией. И он поспешил в коровник, где в этот час оканчивалась дойка.
Сильно изменилось за это время помещение. И стойла и проход между ними содержались в чистоте. Были срублены новые кормушки, заново настланы слегка покатые полы. Провели в коровник и электрическую сеть, но тока пока не было, и лампочки висели, обернутые кисеей. И только в одном ничего не мог поделать Иван Григорьевич - стоявшие в чистых благоустроенных стойлах коровы были "не в теле". Сильно исхудал скот за тяжелую зиму, и почти вдвое упал надой. А уж каких только мер не принимали, чтобы сохранить поголовье и дотянуть до свежих кормов!
Изменились, а вернее, определились за прошедшие полгода и отношения между Иваном Григорьевичем и Клавдией.
Не раз и не два встречались они за это время. Правда, все больше урывками, на людях. Уж очень большая нагрузка навалилась на Торопчина, после фронта он даже недельки не отдохнул. Мешало свиданиям и то, что Иван Данилович Шаталов держал семью в строгости и не допускал никакого баловства. Даже сын его, Николай, тоже недавно вернувшийся из армии, боялся отца, а уж про Клавдию и говорить нечего.
Правда, вначале Иван Данилович относился благосклонно к становившемуся все более заметным ухаживанию Торопчина за его дочерью. И не раз говаривал жене:
- Ты Ивана послаще потчуй. Гляди, зятем будет.
На что Прасковья Ивановна отвечала:
- Ну что ж, такой зять и по хорошему времени ко двору.
Но после того как Иван Григорьевич дважды справедливо, вежливо, но хлестко раскритиковал Шаталова на партийных собраниях, а потом и заменил его в должности секретаря партийной организации, - отношения испортились.
Перестал Иван Данилович советовать жене послаще потчевать Ивана и дочери своей запретил ходить в дом Торопчина.
- Ни к чему это. Понимать должен, чья ты дочь. Меня не такие люди, как Ванька Торопчин, уважают. Так и скажи ему. Поняла?
Клавдия поняла, но Торопчину разговор с отцом не пересказала. Впрочем, Иван Григорьевич и без объяснений догадался, почему все труднее и труднее становилось ему встречаться с Клавдией.
Но разве нужны частые встречи, когда впервые по-настоящему зарождается чувство? Разве нужен длинный разговор для того, чтобы высказать то, что и без слов ясно? И, наконец, разве может девушка перестать любить парня хотя бы и по приказу отца, которого с детских лет боялась и слушалась?
Другое дело, что очень трудной становится для девушки жизнь и мачехой кажется иногда ей судьба.
- Брось, Клаша, стоит ли плакать! - сказал Иван Григорьевич и тут же расстроенно возразил сам себе: "Правда, я и сам при таком положении прослезиться могу. Эх, незадачливые мы с тобой какие-то!"
Торопчин и Клавдия стояли в самом конце коровника, где была свалена солома для подстилки, сушились на жердочках пахучие лечебные травы и никогда не рассеивался теплый, парной полумрак.
Клавдия подняла на Ивана Григорьевича заплаканные, по-девичьи бездумные глаза. Сказала строго, осуждающе:
- Сам виноват. Ну почему ты всегда отца обижаешь? Знаешь ведь, какой он.
- Пусть и он знает, какой я! - уже решительнее ответил девушке Торопчин. - А обидится на меня не он один. Не понимают еще многие люди, кому я добра желаю.
- Кому-нибудь, да только не мне.
- Ну вот ведь какая ты, Клаша, - Торопчин приблизился к девушке, осторожно обнял ее за плечи. Хотел привлечь, но Клавдия отстранилась.
- Не балуйся, Иван Григорьевич. Хочешь по-хорошему - поговори с папашей еще. Уступи в чем. Ведь он постарше.
- Уступи? - Торопчин недовольно шевельнул густыми бровями. - Ну, нет. Верно, у папаши твоего характер чугунный, но и я не из осины вытесан. Ему, черту, только палец дай…
- Не выражайся! - Клавдия горделивым движением вскинула голову, и сразу лицо ее чем-то напомнило лицо Ивана Даниловича. - Коли отец - черт, выходит, и дочь - чертовка. Вот тебе и весь сказ!
Выговорив залпом эту фразу, девушка повернулась и пошла вдоль стойл, решительно ступая стройными и крепкими, обутыми в грубые сапожки ногами, изгибая стан под тяжестью подойника.
Ушла и не обернулась.
- Так. Незавидное твое дело, Иван Григорьевич, - попытался пошутить сам над собой Торопчин. Но слова прозвучали совсем не шутливо. Грустно и искренне прозвучали слова.
Постоял еще немного и медленно побрел к выходу, провожаемый густыми, как бы сочувственными вздохами и просительным мычанием коров.
Вышел на улицу. Долго оглядывал сбегающую к реке улицу села, повеселевшую от весеннего солнца, украшенную легкими пушистыми дымками, тянущимися из труб.
3
Около его дома Торопчина окликнула немолодая, но статная и как-то по-особому уверенно-неторопливая в движениях и в разговоре женщина - звеньевая Коренкова.
- Поймала, наконец, - заговорила она, ласково оглядывая Ивана Григорьевича удивительно синими глазами, не постаревшими даже от паутинной сеточки морщинок. - Звал?
- Еще как! - у Торопчина лицо повеселело. - Приказал строго-настрого, чтобы нашли мне знаменитую бригадиршу Марью Николаевну.
Коренкова, довольная похвалой, рассмеялась.
- Может, и была знаменитая, да вся вышла. Ну, веди, коли так, домой. Мы ведь с тобой не суженые, чтобы у плетня разговаривать.
Они не спеша направились к дому.
- Хочу, Марья Николаевна, тебя под суд отдать, - сказал Торопчин уже в горнице, снимая дубленку и шапку.
Коренкова, не раздеваясь, присела на стул. Только шаль скинула на плечи.
- Под су-уд! - От удивления у женщины вскинулись брови. Она не сразу поняла, что Торопчин шутит.
- Ясно. Почему без боя сдала позиции?.. Бригаду свою оставила.
- Ах, ты вот про что! - Коренкова помолчала, перебирая пальцами бахрому шали.
Потом подняла голову и взглянула на Торопчина уже не так ласково. Даже вызывающе.
- Это уж вас, фронтовиков, спросить надо. Захотели, видно, женщин обратно до горшков обернуть. Только не выйдет. Я и на звене себя оправдаю почище, чем ваш Шаталов на бригаде. Он - медаль, а я - орден получу! Вот запиши мои слова для памяти. Уж очень к месту вышло постановление. Есть для чего колхозникам потрудиться.
- Безусловно. Только… дело ведь тут не в орденах и медалях. Надо, чтобы люди поняли самую суть.
- А то не понимают! Думается, по буковкам разобрали. Сам ведь ты и собрание проводил. Только одно плохо. Говорите-то вы иногда складно, а поступаете кое-как. Вот почему премии урожайным, звеньям за прошлый год не выдали?
- Видишь ли, товарищ Коренкова… - Торопчин под осуждающим взглядом женщины даже смутился.
- Засуху опять помянешь, - не дала ему та закончить. - А я так понимаю - особенно надо было отметить, раз человек и природу перехитрил своим старанием.
- Знаю, все знаю. - Торопчин на несколько секунд склонил голову, но сразу же опять повернулся к Коренковой. - Больше такого не будет. Всыпали уже кое-кому за подрыв. А сейчас установка иная: чтобы прямо с весны все на работу вышли. Все до одного. Об этом сейчас не только мы с тобой, а и в области, да и в Кремле люди беспокоятся! Все ЦК партии на тебя, Марью Николаевну Коренкову, надеется.
- Этим не шути, товарищ Торопчин, - строго и взволнованно сказала Коренкова. И невольно подняла взгляд на висящий над столом портрет. Еще раз повторила: - Не шути… У меня вот здесь и так кипит все, когда смотрю, что Данилыч сотворил с моей бригадой.
- Хорошо. Очень хорошо! - сказал Торопчин.
- Чего же тут хорошего? - Коренкова взглянула прямо в глаза Торопчину, и очень неласково. - Я за знамя три года с Брежневым боролась, а они его враз промотали. Работнички боговы!
- Хорошо! - вновь, почти весело повторил Торопчин и подвинулся ближе к Коренковой. - Правильно, что до сих пор бригаду своей считаешь. Думается мне… что будешь ты, Марья Николаевна, опять бригадиром.
- Та-ак, - И по голосу Коренковой, и по каким-то мелким ненужным движениям рук было видно, что женщина глубоко взволнована. - Прости, Иван Григорьевич, за грубое слово, но к его давно припасла. Не колхозом таким людям заправлять, а телят пасти!.. Да и то не на открытом месте, чтобы не разбежались от таких пастухов. Понял загадку?
Она встала, накинула на голову спущенную шаль и решительно направилась к двери.
- Подожди, Марья Николаевна! - крикнул, вскакивая вслед за Коренковой, Торопчин.
Женщина задержалась. Гнев сделал ее лицо строгим и красивым.
- Ждать мне, видно, нечего, товарищ секретарь, уж если руководители колхозные - партийные люди - в лицо мне плюнули! И платочка не дали утереться. Да я, может быть, десять лет берегла одну думку. Людям показать боялась, как перстень заветный. Мужу наедине не рассказывала.
Необычайное волнение Коренковой передалось и Торопчину.
- Успокойся, Марья Николаевна. Я ведь… ничего не знаю.
- Ладно, - Коренкова концом шали отерла глаза. Омытые слезами, они засинели еще ярче. Заговорила сдержаннее. - В партию нашу я хотела вступить, Иван Григорьевич. Поверишь - всю войну собиралась. Не шибко грамотная, а всю историю партии два раза прочла и в голове уложила.
- Ну, ну?
- Отказали мне. Не допустили меня в партию нашу!
- Как?! Кто? - Торопчин нахмурился. Нервно расправил под ремнем гимнастерку.
- Вот. Я и сама поначалу не поверила. А - так. Причина нашлась, конечно, серьезная. Теперь-то я и сама это вижу, а тогда… Муж у меня погиб на фронте, Павел Петрович. В сорок третьем году, четырнадцатого сентября. А похоронная пришла аккурат под новый год. Я и потерялась. А тут еще свекровь приступила. Ну, панихиду по Павлу я возьми и отслужи… - Здесь-то церквей нет, так в Тамбов ездила. А людям не говорила. Кому, думаю, это нужно? Однако от людского глаза разве укроешься… Да что теперь старое ворошить!
Марья Николаевна порывисто отвернулась и взялась за скобу двери.
Торопчин долго стоял молча, взволнованный рассказом, глядя на захлопнувшуюся за Коренковой дверь. Крепко потер рукой лоб.
Отошел к столу, сел, разгладил широкой ладонью скатерть.
"А все-таки бригадиром ты, Марья Николаевна, будешь! И в партию таким, как ты, дорога не заказана… Нужна тебе была эта самая панихида?"
Дверь вновь распахнулась и пропустила разрумянившегося, запыхавшегося младшего брата Ивана Григорьевича, пионера Васятку. Паренек потопал у порога ногами, обивая с валенок снег, и произнес радостно:
- Скоро занятия у нас в школе кончатся. Видал?
- Почему так? - удивился Иван Григорьевич.
- Помогать вам будем. На севе. Сегодня Надежда Васильевна статью нам одну прочитала. Из "Пионерки". Там такой намек дан, что Москва на тамбовских ребят крепко надеется. Ну, а мы, значит, постановление вынесли. На собрании. - Васятка горделиво шмыгнул носом и закончил: - Я, Ваня, председателем был! Вроде тебя.
- Интересно, - Торопчин улыбнулся. - Вот крику-то небось на собрании было!
- Смешного не вижу, - обиженно сказал Васятка, стаскивая шубенку.
- Какой уж тут смех… Ну-ка, ну-ка, это еще что? Опять ты, председатель, галстуком перо чистил?
Васятка смутился. Потеребил измазанный в чернилах конец пионерского галстука.
- Кабы я один…
- Так вот слушай. Собери всех пионеров и растолкуй от моего имени: если я еще такое замечу… - Торопчин подумал, чем бы пригрозить, и остановился на самом доходчивом: - уши нарву!
- Ишь ты какой! - опасливо забормотал Васятка, отходя в другой конец горницы, - А еще партийный секретарь!
- Чего, чего ты там лопочешь? - Торопчин поднялся из-за стола.
- Не буду, говорю, - поспешно отозвался Васятка, неверно истолковав движение старшего брата.
- Пионер, Василий Григорьевич, - это брат, дело не шуточное! - заговорил Иван Григорьевич, вновь натягивая дубленку. - Комсомол - первый помощник партии, а вы, выходит, второй. Понял?
- Еще бы, - смущение на лице Васятки пропало, сменилось иным, задорным выражением. Он уже смело взглянул на Ивана Григорьевича и выпалил торжествующе: - Ага! А тебя сама Надежда Васильевна за вихры оттаскает.
- Ох, страшно! - Торопчин взглянул на занявшего петушиную позицию братишку и рассмеялся.
- Досмеешься! - пригрозил Васятка. - "Передай, говорит, Ванюшке…" честное пионерское, - хоть ты и длинный стал, и секретарь, а Надежда Васильевна всегда тебя так зовет - "Ванечка" или "Ванюшка". Да, так "передай, говорит, ему, чтобы на глаза мне не показывался. Я, говорит, ни на что не посмотрю, прямо за вихры его оттаскаю". Тебя, значит! Думаешь - вру?
- Нет, не врешь, - теперь пришло время смутиться старшему брату. Иван Григорьевич даже опасливо пригладил ладонью "вихры". - Она такая - Надежда Васильевна. Справедливая.
- Значит, знаешь за что?
- Знаю, - Торопчин обвел взглядом протянувшуюся от окна к окну полку, где неровным, зубчатым рядком выстроились книги. Вздохнул. - Книги Ленина я из школьной библиотеки взял. Два… нет, три тома. "Хождение по мукам" тоже оттуда. И…
- Старуху какую-то в последний раз принес, - подсказал Васятка.
- Ага "Старуха Изергиль" Горького. Взять-то взял… Эх, Василий Григорьевич, мало у меня времени остается для книг. Газеты - и то не всегда прочитываю как нужно. Всё дела да случаи. Не годится так. Мною сейчас вопросов разных возникает, а ответа где искать?
Иван Григорьевич направился к двери, но в дверях почти столкнулся с входящими в избу звеньевой Дусей Самсоновой и Петром Аникеевым.
- А мы к тебе, Иван Григорьевич, - сказала Самсонова. - Здравствуй. Торопишься куда?
- Здравствуй, Дарья Степановна, здравствуй, дорогая, - крепко пожимая руку девушки и с удовольствием глядя в ее разрумянившееся задорное лицо, сказал Торопчин. - Хоть бы и спешил, так не ушел от такой крали! Давно с тобой поговорить собираюсь.
- И я тоже. А живем друг от друга далеко, аж два дома пробежать надо.
Самсонова рассмеялась. Потом сразу, без перехода, стала озабоченной. Вообще выражение ее лица сменялось молниеносно. И вся небольшая, суховатая фигурка девушки, необыкновенно живая и порывистая, ни на минуту не оставалась в спокойном состоянии. Дуся обязательно должна была что-нибудь делать.
"Ты и во сне-то никак не угомонишься, вот уж молотилка", - говаривала ей мать.