- Хорошо, что ты все понял.
- Да, хорошо.
Он безмолвно и неподвижно глядел в огонь, крепко сжав губы. Невысказанная жалоба Григори удручающе действовала на всех нас. Хозелиц, переживавший уже не раз то, что случилось сейчас с Григори, начал шутить, чтобы развеселить нас. Но искусственная веселость не заражает.
Когда Хозелиц умолк, заговорил я. Я говорил о больших будапештских демонстрациях, о майских баррикадных боях. Я думал, что мои слушатели будут изумлены геройством будапештских рабочих. Но вместо этого мне самому пришлось удивляться - пеметинцы находили совершенно естественным, что борющийся за свое дело рабочий не боится смерти. Я их хотел поучать, а вышло так, что я учился у них.
Попал я домой на рассвете. Утром не мог встать.
Готовясь в Будапеште к экзаменам на аттестат зрелости, я чувствовал необычайную усталость, которая не покидала меня и после экзаменов. Даже и сейчас, уже целую неделю живя в лесу, я был так слаб, что пришлось лечь в постель. Мать измерила температуру. Тридцать семь и две.
- Ничего. Отдохнешь денька два.
Я пролежал три дня, но усталость не проходила. А термометр упорно показывал тридцать семь и две. По ночам я потел. Отец пригласил врача.
Доктор Шебек основательно осмотрел меня. Пока он измерял мне температуру, мы с ним разговаривали.
- Что вы скажете относительно сербов и болгар? Нахальство, не правда ли?
- Признаюсь, господин доктор, я не верил, что в Европе еще возможна война.
Доктор засмеялся.
- Во-первых, милый Геза, Балканы это не Европа. Географически они, правда, принадлежат к Европе, но в отношении культуры этого сказать нельзя. В этом отношении они полудикари. Во-вторых, то, что сейчас происходит на Балканах, не война, а трактирная драка. Четыре крошечных опереточных государства против великой, могущественной Турции! Турция съест этих "противников" за завтраком. Даю вам слово. Ну-ка, покажите термометр. Тридцать семь и две. М-да…
Доктор определил, что у меня поражены верхушки легких.
По его совету я лежал по целым дням во дворе, под большим дубом, на подстилке, сделанной из сосновых веток.
- Хороший воздух исцелит его, - сказал доктор. - Больше никаких лекарств не нужно. Через четыре недели он встанет.
Доктор Шебек оказался плохим пророком и как политик и как врач. Что касается политики - Турция не съела своих противников, а наоборот, армии четырех "опереточных государств" (не считаясь с тем, что вся венгерская пресса разделяла мнение Шебека) выигрывали одну битву за другой. Симпатии Венгрии принесли Турции так же мало пользы, как мне - хороший воздух. Когда война придвинулась уже к самому Константинополю, к Чаталдже, однажды утром у меня началось кровохарканье.
Приглашенный из Марамарош-Сигета врач советовал перевезти меня куда-нибудь на юг - в Италию или в Египет. Об этом, конечно, не могло быть и речи, так как понадобились бы деньги. Но поехать в Пешт учиться я, конечно, не мог и остался в Пемете.
Оставшись в Пемете, я пережил события, которые даже немого могли сделать оратором и слепого - зрячим. Не смейтесь надо мной - я и сейчас с благодарностью вспоминаю свою болезнь и доктора Шебека за то, что он не мог меня вылечить. Если бы он поставил меня на ноги, я бы, вероятно, пошел по одному из двух путей, которые избирали многие образованные сыны Подкарпатья. Либо я получил бы диплом и возвратился в Подкарпатский край и использовал бы свои знания для одурманивания, угнетения и ограбления жившего там народа, либо переехал бы в другой край и, позабыв родные места или даже изредка вспоминая их, рассказывал бы в веселом обществе анекдоты о простодушии тамошних жителей. Из-за своей болезни я пережил вместе с народом Подкарпатья много тяжелых часов и месяцев и - стал "предателем". Так назвал меня директор берегсасской гимназии, с гордостью перечисляя на сорокалетием юбилее имена своих бывших учеников, которые завоевали Берегсасу славу, сделавшись генералами, депутатами, директорами банков. Гордился он и тем, что только один берегсасский гимназист, по имени Геза Балинт, изменил благонравным традициям, прививаемым его учебным заведением, и заклеймил меня - "предателя" - презрением.
Я много раз читал, что перед смертью умирающий вновь переживает всю свою жизнь. Со мной было не так. Я был уверен, что скоро умру, но меня интересовало не пережитое мною прошлое, а будущее, которого я не увижу.
Будущее…
Политическая жизнь изменилась в корне. Народ Венгрии волновался - требовал прав, земли и хлеба. Правительственная пресса била в набат: "Россия и ее балканские оруженосцы покушаются на жизнь Венгрии!"
Которая же из войн начнется: война венгерского народа против венгерских господ или же война венгерских господ против русских господ? Каково будущее?..
Понятно, что в те времена много говорилось о России. Из всех сообщений о ней нас, под Карпатами, больше всего интересовали те, в которых говорилось о "пророке" Элеке Дудиче. О нем писали иногда и в газетах. Но большинство новостей передавалось только из уст в уста.
Вести эти, как мы теперь знаем, не все были достоверными. Ложным оказалось, например, сообщение о том, что царь Николай выдал за Дудича свою младшую дочь и передал ему половину своего царства. Не оказалось правдой и радостное известие, будто царь дал Дудичу сто миллионов крон для поддержки русинского народа.
Трудно было бы перечислить все те слухи о "пророке", которые впоследствии оказались ложными. Вместо этого я расскажу о нем то, что, как выяснилось впоследствии, в общих чертах было правдой.
Алексея Михайловича Дудича в Киеве взял под свое покровительство богатый и влиятельный граф Бобринский. Граф обеспечил беглеца всеми благами. Но Дудич думал не о себе, а о страдающих в Подкарпатье русинах. Изо дня в день рассказывал он графу Бобринскому о нуждах и страданиях русин и просил для них помощи.
По отношению к русинам граф Бобринский оказался человеком удивительным, готовым даже без особых просьб помочь им. Правда, если украинские крестьяне, жившие под властью царя, осмеливались жаловаться, он передавал их в руки жандармов. Но зато русинских крестьян, живших под властью Франца-Иосифа, он сам уговаривал: жалуйтесь, братья, требуйте.
По совету Бобринского, Дудич писал статьи в киевских газетах о нищенском положении живущих в Австрии и Венгрии славян. Потом он стал читать лекции по этому же вопросу. Из Киева он поехал в Москву, оттуда в Петербург. Его лекции везде имели огромный успех. В Петербурге благодаря посредничеству Бобринского русинский "пророк" был принят на аудиенции великим князем Николаем Николаевичем, который подарил ему свой портрет, украшенный собственноручной надписью. В то же время портрет Дудича был напечатан в целом ряда иллюстрированных журналов Петербурга, Москвы и Киева.
Шесть месяцев прожил Дудич в Киеве, работая вместе с графом Бобринским. Он узнал, что граф Бобринский стоит во главе специального бюро, единственной задачей которого является помощь славянским народам Австрии и Венгрии, и прежде всего русинам, в борьбе против австрийцев и венгров. Он ознакомился с методами работы Бобринского, помогал усовершенствовать их и дополнять новыми. За шесть месяцев Дудич осуществил то, над чем в течение многих лет напрасно трудился граф Бобринский: он установил непосредственную связь между Киевом и народами подкарпатских деревень.
Дудич, которому, кроме Бобринского, покровительствовала еще одна великая княгиня, после шестимесячной работы получил от графа предложение поехать в Париж. В столице Франции он должен был прочесть ряд лекций о национальной политике Австро-Венгрии.
Снабженный множеством советов и деньгами, Дудич отправился в путь - через Варшаву и Берлин в Париж. Из Варшавы он выехал, но в Париж тем поездом, с которым его ждали, не прибыл.
Не приехал он и со следующим поездом. Не появился вообще. Телеграммы летели из Парижа в Петербург, из Петербурга в Киев, из Киева в Париж. Повсюду разыскивали Дудича, но напрасно. Дудича не стало. К розыскам приступила сначала русская, потом французская тайная полиция, а затем - по просьбе русского посла в Берлине - Дудича стала искать и полиция Германской империи. Германской полиции удалось установить, что Дудич прибыл в Берлин и, пока поезд менял паровоз, он выпил в ресторане на вокзале Фридрихштрассе два бокала баварского пива и дал подававшему ему официанту двадцать пфеннигов на чай. Больше ничего германская полиция установить не могла.
Когда была потеряна всякая надежда, что Дудич когда-нибудь найдется, русские газеты, сначала намеками, потом совершенно открыто, стали обвинять австро-венгерскую тайную полицию в том, что она похитила Дудича и, по всей вероятности, убила его. Когда обвинения русской прессы проникли и в некоторые французские газеты, посол Австро-Венгерской монархии в Петербурге посетил министра иностранных дел Российской империи и заверил честным словом, что органами представляемой им великой державы в отношении Дудича "никаких насильственных, никаких враждебных действий совершено не было". По настоятельному желанию посла его заявление было напечатано в нескольких русских газетах.
На этом дело Дудича пока закончилось.
Как читатель, наверное, уже догадался, - я не умер. После продолжавшейся полтора года болезни я выздоровел. Природа ли меня излечила, или медвежьи окорока и медвежий жир Михалко, или же порошки доктора Шебека - не знаю. Может быть, все три лекарства - "объединенными силами".
А так как я выздоровел, то теперь имею возможность поведать вам о тех событиях, о которых официальные историки упорно умалчивают. Этим я делаю себя достойным того, чтобы в пятидесятилетний юбилей берегсасской гимназии директор назвал меня не просто "предателем", а "подлым предателем".
Селедка
В Пемете находилось постоянно восемь жандармов. 14 сентября 1913 года для укрепления этого маленького звена в деревню прибыло из Марамарош-Сигета еще двадцать четыре жандарма. Неожиданные гости внесли, разумеется, большое возбуждение. Там, где столько людей охраняет общественную безопасность, никто не может чувствовать себя в безопасности.
Особенно волновался старик Шенфельд.
- Ай-ай-ай-ай! Плохие дни предстоят бедным евреям!
- Ну и дурень ты, Ижак! - утешал причитающего свинопаса кузнец-медвежатник. - Всегда забываешь, что под Карпатами нет евреев, есть только венгры иудейского вероисповедания.
- Если еврей - венгр, тогда венграм предстоят плохие дни! - сказал пеметинский свинопас.
- Ты учишься мыслить у своих свиней, Ижак!
- Если бы я учился мыслить у своих свиней, это было бы еще полбеды. Настоящая беда в том, что господа учатся у свиней делать политику.
Григори боялся, что жандармы пришли в Пемете потому, что узнали о посещении Фоти, побывавшего недавно в деревне для восстановления профессионального союза.
- Надо будет спрятать все бумаги союза, Абрам! - посоветовал медвежатник одноглазому Хозелицу.
- Ты, кажется, в полдень следишь за восходом солнца, Григори, - ответил, смеясь, Хозелиц. - Того, что могло бы заинтересовать жандармов, давно уже нет в Пемете. У меня они могут найти в худшем случае несколько неоплаченных счетов. Если они захотят уплатить за нас, я - человек мирный, возражать не буду.
В ночь с шестнадцатого на семнадцатое жандармы арестовали четырех пеметинских русин, в том числе Григори Михалко.
Если ты в беде, иди за помощью в лес. Лес добр, лес мудр, лес силен. Придя в лес, пеметинцы перестали бояться жандармских штыков. В лесу солнце не светит, и штыки там не блестят.
- Эх, если бы жандармы пришли за нами сюда! - сказал со вздохом Медьери. - Уж здесь-то мы с ними справились бы!
- Жандармы это тоже знают, - заметил Хозелиц.
Собравшиеся в лесу послали делегацию к старосте. Делегацию эту возглавили Медьери и Хозелиц. Староста заставил их прождать несколько часов у своего дома, вход в который охраняли жандармы, а около полудня велел сказать делегации, что ему некогда.
Делегация возвратилась в лес. На обратном пути Медьери высказал мысль, что надо объявить забастовку. Хозелиц дополнил это предложение, посоветовав так организовать забастовку, чтобы замерли все работы.
В то время как делегация напрасно ожидала старосту, к скрывающимся в лесу пришел заводской сторож Шипош, который был близок с поварихой старосты, и сообщил, почему забрали Михалко.
- Медвежатник получал деньги из России. От царя. На эти деньги он закупил оружие - целый вагон винтовок. Он собирался раздать оружие русинам, напасть ночью на венгерских жителей Пемете, вырезать их всех до одного, а потом бежать в Россию.
Русины клялись всеми святыми, что в этом нет ни одного слова правды, что повариха старосты даже по ошибке никогда правду не говорит и что сам Шипош тоже известный лгун. Но Шипош тоже клялся всеми святыми, что все рассказанное им до последней буквы чистейшая правда. Он знал даже, что весь этот вагон винтовок, с помощью которых Михалко хотел истребить венгров, находится на вокзале в Марамарош-Сигете. Шипош был не единственный - в лес пришел также швейцар директора завода Темеши, который слышал еще больше Шипоша. По его информации, купленным на русские деньги оружием Михалко хотел истребить не только пеметинских венгров, но и пеметинских евреев.
Когда, возвратившись в лес, Медьери понял, о чем идет речь, он схватил топор и бросился на Шипоша. Счастье, что его вовремя удержали. Медьери угрожал, Хозелиц доказывал, но все слушали их только одним ухом, а другим прислушивались к тому, что болтали Шипош и швейцар директора Темеши.
- Я думал, вы будете рады, что жандармы идут не против вас, а защищать вас, - сказал Шипош. - Но если вы не хотите, чтобы вас защищали, я лучше пойду домой.
Шипош и директорский швейцар возвратились в деревню.
Собравшиеся в лесу совещались весь день, но ничего не решили.
Утром староста сам послал за рабочими. В лес пришел его помощник и прочел написанные на листе бумаги фамилии пятнадцати венгерских рабочих.
- Все пятнадцать должны немедленно прийти к господину старосте!
- Какого черта он от нас хочет?
- Во всяком случае, ничего хорошего!
- Бояться, братцы, нечего, - сказал Медьери. - Если бы староста хотел чего-либо плохого, будьте спокойны, он не забыл бы обо мне!
- Правда, Медьери он не вызывает. Может быть, это на самом деле что-нибудь хорошее.
- Староста безусловно хочет хорошего, - высказался Хозелиц. - Вопрос только, для кого это будет хорошо.
Староста Уйлаки принял пятнадцать лесных рабочих необычно дружелюбно. Собирался даже подать им руку, но в последний момент все-таки передумал.
- Венгры, - сказал староста, - стыдитесь! Подлейший враг - славянская орда - покушается на вашу жизнь, а вы спокойно спите. Они хотят подорвать тысячелетнее господство венгров, а вы палец о палец не ударяете для защиты родины!
Босые дровосеки, которые за неимением рубашек носили рваные пиджаки прямо на голом теле, честно выслушали господина старосту, но продолжали молчать, даже когда староста ждал от них ответа - воинственных слов и боевых действий.
Староста Уйлаки говорил, говорил… С его лба стекал пот, лицо покраснело, мускулы на шее вздулись и изо рта брызгала слюна, когда он, разжигая сам себя, произнес слово "погром". Но, как он ни горячился, венгры, господствующее положение которых находилось под угрозой, слушали его с полным равнодушием.
Наконец староста потерял терпение.
- Убирайтесь к черту! - заорал он на них. - Вы еще услышите обо мне!
На другой день староста позвал к себе евреев.
- Русины - смертельные враги евреев, - сказал он им.
- Кто же не враг бедному еврею? - спросил одноглазый Хозелиц, с бородой, как у патриарха, одетый, как нищий.
- Неужели у вас вместо крови простокваша, евреи? - возмущался староста. - Неужели вы будете спокойно ждать, пока русины начнут вас убивать?
- А кто вам сказал, господин староста, что мы спокойны? - спросил Хозелиц. - Ну, а если мы будем беспокоиться, какая нам от этого будет польза?
- Если бы бедный еврей стал каждый раз сердиться, как только кто-нибудь захочет не давать ему жить, - взял слово Ижак Шенфельд, - то бедный еврей отличался бы от бешеной собаки только тем, что у бешеной собаки четыре ноги, а у бедного еврея только две.
- Убирайтесь вон! - заорал староста на евреев.
Русинский погром не состоялся.
Пока староста подстрекал еврейских рабочих на русинский погром, к нам приехал неожиданный гость. Около полудня у нас появилась пыльная, грязная, шатавшаяся от усталости няня Маруся.
Отцу и матери она молча пожала руку. Отец засыпал ее сотней вопросов: о Берегсасе, о наших знакомых, о Миколе, - он сразу хотел получить самые подробные сведения обо всем и обо всех.
Но на все его вопросы Маруся не ответила ни одного слова. Она подвинула старенький стул к моей постели и мозолистой ладонью погладила мою исхудалую от болезни руку.
- Откуда ты, няня Маруся? - спросил я ее после долгого молчания.
- Из Берегсаса.
- Каким поездом ты приехала?
- Я пришла пешком.
- Пешком? У тебя не было денег на проезд?
- Микола тоже пришел пешком из Берегсаса в Марамарош-Сигет, между двумя жандармами, с закованными сзади руками, - тихо сказала няня Маруся.
- Миколу арестовали?
Я вскочил на ноги.
- Ложись, Геза! Ложись сейчас же! Ты знаешь, что тебе нельзя двигаться!
Маруся почти насильно заставила меня опять лечь на ложе из сосновых веток и следила за тем, чтобы я не двигался. На мои вопросы она не отвечала. Слезы проложили глубокие борозды на толстом слое пыли, покрывавшем ее изможденное лицо.
На другой день утром отец поехал на лошадях в Марамарош-Сигет, чтобы нанять адвоката для Миколы. Адвокат, которого он выбрал, был того мнения, что с Миколой ничего страшного случиться не может. Он объяснил отцу; что преступники моложе двадцати одного года подлежат в Венгрии суду для малолетних, который - как по букве, так и по духу закона - судит очень мягко. Он обещал, что на другой день посетит Миколу в тюрьме и после беседы с ним напишет отцу письмо.
Через два дня мы получили от него письмо. Адвокат не мог увидеть Миколу. Закон строго устанавливает права арестантов, но в делах арестованных русин марамарошский суд не придерживался предписаний закона. Ни к Миколе, ни к другим арестантам адвокатов не пропускали.
Марамарош-сигетские адвокаты обратились по телеграфу с жалобой к товарищу министра юстиции Липоту Вадасу, который ответил также телеграммой:
"Каждый венгр должен понимать, что интересы отечества выше буквы закона…"
На территории Подкарпатского края в течение сентября было арестовано пятьдесят девять русин. Всех пятьдесят девять человек привезли в Марамарош-Сигет. Полиция допрашивала их днем и ночью. Но если венгерская полиция умеет допрашивать, то русины умеют молчать. Им было предъявлено обвинение в государственной измене. Доказательством против них служили найденные в их хижинах изданные в Киеве на украинском языке православные молитвенники. Но напрасно полицейские предъявляли арестованным эти молитвенники; они отрицали не только свою связь с Киевом, большинство из них не признавалось даже в том, что знают о существовании Российской империи.