Венгерская полиция ведет обычно допросы при помощи кулаков, плеток и дубин. Но если эти испытанные средства правосудия к желаемой цели не приводят, у полиции есть еще лучшие средства. К их числу относится, например, селедка. По указанию главного начальника марамарош-сигетской полиции трое из арестованных - Тимко из Сойвы, Новик из Верецке и Григори Михалко из Пемете - в течение суток не получили даже куска черствого хлеба. После суток голодовки им дали селедку и лук. На этот раз полиция не скупилась. Трое арестованных могли есть, сколько им было угодно. А изголодавшиеся арестанты не заставили себя уговаривать. За час они съели почти четыре кило сельдей и два кило лука.
Наевшихся досыта арестантов полицейские наглухо заперли, не оставив в камерах ни капли воды. После такой жратвы трое арестованных ни о чем больше не могли думать, кроме как о питье. Подкарпатский русин все может перенести: мороз, жару, зверски тяжелый труд и голод, - но такой жажды, которая одолевала этих трех арестантов, человек перенести не может. Жажда вызывала боль. Сначала русины чувствовали только, будто их языки, нёбо и горло колют иголками, затем как ножом стало резать кишки, потом в животах зажегся адский огонь, а в глазах встал красный туман, так что весь мир показался залитым кровью.
Они бросились к двери камеры и стали в нее стучать кулаками и ногами.
- Откройте! Откройте! Воды!
Кулаки они отбили до крови, от криков охрипли, но напрасно. Никто не пришел. Через полчаса Тимко расплакался. У Новика началась рвота. Михалко стал бить себя в грудь кулаком. Через час Новик бросился на Тимко и укусил его в лицо. Михалко одной рукой отбросил Новика к стене. Тогда Тимко набросился на Новика. Михалко разнял их, ухватив за горло правой рукой Новика, а левой Тимко.
- Проклятые, подлые кровопийцы!
Михалко ругал своих товарищей, но при этом имел в виду других.
Когда медвежатник отпустил Тимко и Новика, они в ужасных муках стали кататься по полу. Кричать у них уже не было сил. Они выли.
Два часа спустя после обильного ужина главный начальник полиции велел привести арестантов.
- Ради бога, друзья мои, что с вами? Неужели вы подрались?
Кабинет главного начальника полиции Кеменеша был настоящим залом. Вдоль стен его маленькими группами стояли полицейские. Направо и налево от начальника разместились офицеры полиции.
Начальник сидел за письменным столом. Перед ним стоял большой графин воды и две громадные, пятилитровые бутылки с красным вином.
- Воды! - хрипел Тимко.
- Терпение! - ответил Кеменеш красивым, чистым, звонким голосом. - Терпение! - повторил он и, сняв с носа пенсне в золотой оправе, стал тщательно протирать его круглые стекла. - Терпение! - сказал он в третий раз, опять надевая пенсне на большой крючковатый нос.
С огромным интересом смотрел он сквозь блестящие стекла пенсне на трех измученных людей. Тимко плакал. Новик закрыл лицо обеими руками. Михалко стоял, сгорбившись, между своими товарищами. Длинные каштановые волосы падали ему на глаза.
- Воды!
Новик бросился к столу. Его схватили трое полицейских.
- Если я правильно вас понимаю, - сказал начальник, медленно, раздельно произнося каждое слово, - вы как будто хотите пить. Хорошо, можете пить. Можете пить сколько хотите и что хотите: воду, или вино, или, если предпочитаете, вино с водой. Вот видите, как я к вам хорошо отношусь! Но - как говорит русинская сказка? Помните, что сказал фее дровосек? Кажется, он сказал так: я буду к тебе добр, но сначала будь ты добра ко мне! Короче говоря, я хочу получить от вас несколько справок. Если будете говорить, я не стану возражать, пейте сколько влезет. Но если вы не получите воды, если вы не будете пить целых два дня, вините в этом самих себя. Я же хочу узнать от вас совсем немного, всего только несколько фамилий и адресов.
- Воды! - кричал Тимко.
- Как только заговоришь, - сколько угодно.
- Буду говорить! - кричал Тимко.
- И я буду! И я буду! - взвизгнул Новик.
Михалко выпрямился. Сейчас он был почти так же высок, как стоящий на задних лапах медведь.
Из его горла вырвался какой-то странный, почти звериный хрип.
Правой рукой, которой он привык убивать медведей, он так ударил Новика по голове, что тот упал без сознания. А ногой так сильно толкнул Тимко, что тот налетел на одного из полицейских и шлепнулся вместе с ним.
Не меньше десяти полицейских кинулись на Михалко. Но кузнец-медвежатник сбрасывал с себя полицейских, как дикий кабан гончих собак. Прикладами его сбили с ног. Когда он лежал уже без сознания - из носа и рта у него шла кровь, - его заковали в кандалы и понесли в темный карцер, где он провел без еды и питья два дня и две ночи.
Как только Михалко унесли, полицейский врач с помощью воды с уксусом и нашатырного спирта привел в сознание сначала Новика, а затем Тимко. По требованию полицейского врача им обоим дали пить. После того как они напились, начальник полиции угостил их сигарами, а полицейские подвинули им кресла.
- Ну, а теперь говорите!
Влив в себя добрых два литра воды, Новик признался, что признаваться ему не в чем. О том, что русины объединяются в организацию, ему стало известно впервые здесь, в тюрьме. Здесь же он впервые увидел - в руках полицейского офицера - полученный из России молитвенник, прочесть который он не мог, если бы даже захотел, так как русского языка не знает и даже по-русински читает очень слабо, потому что, собственно говоря, он не здешний, живет в Подкарпатском крае всего пять лет и вовсе не русин, а словак, и то только наполовину - мать его румынка, попавшая в Словакию из Баната.
После этого признания начальник полиции собственноручно отвесил Новику несколько основательных пощечин.
Тимко, который утолил свою жажду не водой, а вином, сделал важное признание. Он продиктовал в протокол больше ста фамилий и адресов русских агентов. Как через несколько дней выяснилось, все фамилии и адреса были выдуманные. За эту шутку полицейские, наверное, избили бы Тимко до смерти, если бы он находился в их руках. Но вскоре после "селедочного" допроса арестантов затребовала от полиции прокуратура, потому что слухи об этом допросе проникли в народ и вызвали большое возмущение. Начальник полиции получил нагоняй из Будапешта. Его предупредили, что Венгрия - культурное государство, а в культурных государствах пытки арестованных нужно организовывать так, чтобы об этом не становилось известно широкой публике.
Венгерские газеты, даже оппозиционные, хранили полное молчание об ужине марамарош-сигетских арестантов.
Великий процесс
Как великой европейской войне предшествовала на Балканах "драка в корчме", так до "великого" русинского процесса судом для несовершеннолетних преступников был проведен процесс Миколы. В "великом процессе" на скамье подсудимых сидели пятьдесят четыре русина. В деле Миколы перед судом предстали три русинских мальчика. В "великом процессе" основой обвинения в измене служили семнадцать конфискованных молитвенников. В процессе трех русинских юношей - томик стихов, бессмертные стихи Шевченко.
Девятнадцатилетний Микола, который до четырнадцати лет учился, два года работал конюхом, а три года землекопом, был высокого роста, широкоплечий, с худым лицом. Он говорил спокойным, тихим голосом. Перед судом для несовершеннолетних он держался так же спокойно и смело, как несколько лет спустя перед военным судом, когда речь шла о его жизни; а еще через год он так же спокойно и смело руководил наменьской битвой.
В течение всего процесса Микола говорил не только тише представителя обвинения, но умнее его и логичнее. Когда прокурор уличал его в том, что он "в сопровождении некоего Тамаша Эсе, бывшего батрака, не имеющего определенных занятий, ходил из деревни в деревню, и в то время как Эсе возбуждал народ на венгерском языке, он читал вслух русинские стихи", - Микола ответил:
- Тамаш Эсе не только не предает родины, но он борется и воюет за родину для народа. И то, что в свой трудный путь он взял с собой и меня, доказывает, что он хочет создать родину не только для венгерского народа, но и для всех трудящихся Венгрии.
Когда прокурор, чтобы доказать наличие государственной измены, патетическим жестом указал на конфискованную у Миколы лежащую на столе суда книгу - изданные в Америке стихотворения Тараса Шевченко под названием "Кобзарь" - и назвал Шевченко "одним из руководящих чиновников царского Прессбюро", - Микола в первый и последний раз за все время процесса повысил голос:
- Шевченко враг царя куда больше, чем вы, господин прокурор! Потому что Шевченко враг не только русскому царю, но всем тиранам и всякой тирании!
Вероятнее всего, это заявление Миколы было причиной того, что, хотя его товарищи по скамье подсудимых получили только по одному году заключения, его самого суд для несовершеннолетних приговорил к трем годам тюрьмы "за государственную измену".
Когда Микола стоял перед судом, уже на всех парах шла подготовка к "великому процессу". Австрийские и венгерские газеты метали против России громы и молнии.
Немецкие газеты тоже открыли огонь, и вслед за ними заговорила и часть швейцарской и скандинавской прессы.
В то время, как германский император и престолонаследник Австро-Венгрии совещались о том, что целесообразнее: начать ли давно подготовляемую войну летом 1914 года или же весной 1915 года, - пресса Средней Европы непрестанно орала:
"Российская империя отравляет Европу!"
"Российская империя использует наемных убийц!"
"Российская империя готовит войну против мирной Австро-Венгрии!"
Весной 1914 года начался "великий процесс". Подготовка его была громкой, но неудачной.
Обвиняемые были плохо подобраны. Большинство из них ничего не могло сказать по существу обвинения. Тех, кто молчал, невозможно было заставить говорить, а тех, кто говорил, трудно было заставить замолчать.
Григори Михалко говорил.
- Узнает ли подсудимый этот молитвенник и находящийся в молитвеннике портрет царя? - спросил председатель суда.
- Молитвенник и царь - это ерунда, - ответил Михалко. - Вы бы спросили, господин председатель, как русинскому народу живется. Об этом стоило бы поговорить.
- Отвечайте на вопросы, которые вам задают.
- Русинские батраки и лесные рабочие работают за двоих, а получают как полчеловека. И голодают. Чтобы насытиться, они вынуждены уезжать в Америку. В чьих интересах это делается? Кто является убийцей русинского народа? На это надо ответить, господин председатель!
Председатель раз десять перебивал Михалко, во всю мочь потрясал председательским колокольчиком, но заставить Михалко замолчать было невозможно. Его голос, сильный, как рев быка, заглушал звон колокольчика.
- Если вы будете продолжать, я вас лишу слова и оштрафую. Вы должны отвечать только на задаваемые вопросы.
- Отвечаю, - кричал Михалко, - на те вопросы, которые я задал. Русинские бедняки, так же как и венгерские братья, сами виноваты в своих бедствиях, раз они спокойно терпят такое положение! Для чего дал нам бог кулаки? Чтобы в карманы их засовывать, что ли? - гремел Михалко. - Нет, не для этого. Я скажу вам, для чего кулаки существуют…
Председатель велел увести Михалко из зала суда.
Выступление Михалко было интересным. Но сенсацией процесса послужило совсем не это. О Михалко все сразу забыли, когда стало известно, что граф Бобринский ходатайствует о допущении на процесс в качестве свидетеля.
Дело было так: когда поднятая прессой антирусская шумиха стала уже слишком громкой, русский посол в Вене обратился к министру иностранных дел Австро-Венгрии с просьбой выдать графу Бобринскому Salvus conductus . Получив Salvus conductus, Бобринский поехал прямо в Марамарош-Сигет и явился к председателю суда.
На скамье подсудимых сидело полсотни бедных русин. Рядом с каждым подсудимым, слева и справа от него, сидели стражники с винтовками. В ложе журналистов - корреспонденты крупнейших газет Средней Европы. Члены суда были одеты торжественно, в черное. Перед ними на скамье свидетелей - одетый с небрежной элегантностью господин в светло-сером костюме, в желтых полуботинках, с несколькими фиалками в петлице. Серый костюм принес в наполненный тяжелым запахом пота зал аромат тонких духов.
Голос председателя суда срывался от волнения, когда он обратился к графу Бобринскому.
- Предупреждаю свидетеля, чтобы он в своих показаниях держался чистейшей правды, так как свое показание ему, может быть, придется подтвердить присягой.
Бобринский, кивнув головой в знак того, что понял предупреждение, начал говорить. Кратко, четко, по-военному.
Оп заявил, что обвинение, выдвинутое против русинских крестьян, является от начала и до конца ни на чем не основанной клеветой, что в России никому даже в голову не приходит призывать подданных Австро-Венгрии к измене своему отечеству. Он сказал, что обвиняемые не были связаны с упомянутым в обвинительном акте российским "Бюро пропаганды", потому что такое "Бюро" никогда не существовало и не существует.
- Я думаю, излишне утверждать, что я не являюсь главой несуществующего бюро?!
В своей речи Бобринский неоднократно употреблял выражение "даю честное слово".
Защитники подсудимых предлагали допустить свидетеля к присяге.
- Каково предложение господина прокурора? - обратился председатель суда к представителю государственного обвинения.
- Прежде чем высокий королевский окружной суд решит вопрос о допущении свидетеля к присяге, предлагаю допросить еще одного свидетеля.
- Фамилия свидетеля?
Прокурор встал. Окинул взором весь зал, потом пристально взглянул прямо в глаза Бобринскому, небрежно стоявшему со скучающим выражением лица.
- Предлагаю, - сказал прокурор, повышая голос, - допросить в качестве свидетеля капитана венгерской королевской полиции Элека Дудича.
И рядом с Бобринским появилась фигура полицейского капитана Дудича. Бывший "пророк" остриг длинные волосы и сбросил свою христоподобную бороду. Только теперь стало видно, какой твердый рот и большой, тяжелый подбородок скрывался под мирной белокурой бородкой. В темно-синей форме венгерской государственной полиции фигура бывшего "пророка" была очень импозантной.
При появлении Дудича некоторые из подсудимых вскочили с мест. У одних дух захватило от удивления, другие ругались. Это была настолько большая неожиданность, что вся стража забыла о своих обязанностях и даже сам председатель суда вышел на несколько секунд из своей роли. Он тоже вскочил и с широко раскрытым ртом и глазами уставился на полицейского капитана Дудича. Прокурор громко, но не победоносно, а истерически засмеялся. Журналисты, быстрее всех понявшие суть дела, начали аплодировать.
Только два человека в зале сохраняли полное хладнокровие - Дудич и Бобринский.
Когда председателю удалось сначала успокоиться самому, а затем с большим трудом восстановить спокойствие в зале, он предложил Дудичу дать показания.
И Дудич дал показания.
Сначала он говорил о том, какие опасные, противогосударственные настроения он наблюдал в подкарпатских районах, особенно среди русинского населения, когда по поручению венгерского королевского министерства внутренних дел ходил по подкарпатским деревням. Потом он рассказал, как поехал в Россию и о всех своих похождениях там. Он дал подробный отчет об организационной структуре работающего под руководством графа Бобринского "Бюро пропаганды", рассказал о целях этого "Бюро" и о методах его работы. Затем он говорил о связях, существовавших между Киевом и подкарпатскими деревнями, называя по фамилиям и именам всех тех, с которыми Бобринский имел регулярно связь.
Говорил он не как оратор, а как докладчик, - спокойно, ясно, логично. Голос повысил, только когда, закончив фактическую часть своей речи, он обратился к "венгерской нации", призывая ее к верности славному прошлому, к верности династии, Австро-Венгерской монархии и Тройственному Союзу.
- Имеет ли свидетель какие-либо замечания или вопросы? - обратился председатель по окончании показаний Дудича к графу Бобринскому.
Бобринский, обращаясь не к суду, а к Дудичу, ответил:
- В следующий раз!
Из здания суда он поехал прямо на вокзал и выехал через Черновцы в Киев. Только из Киева послал он телеграмму в марамарош-сигетскую гостиницу о том, чтобы оставленные им вещи были пересланы в русское консульство в Будапеште.
После допроса Дудича председательствующий объявил перерыв. Во время перерыва курящие в коридорах журналисты рассуждали об одном и том же: почему венгерская полиция разоблачила самое себя? Почему она дала заглянуть в свои карты? Почему ей понадобилось низвести "пророка" на степень полицейского агента?
Большинство журналистов находило, что со стороны полиции это было грубейшей ошибкой.
Но корреспондент официоза венгерского правительства держался другого мнения.
- Полиция поступила умно, очень умно! Она ни о чем не забыла, она все хорошо обдумала. Одним выстрелом она уложила четырех зайцев. И каких зайцев! Тем, что Дудич в течение целого года ходил по деревням, она нанесла крепкий удар социалистам. Это - раз. Тем, что Дудич побывал в России и выступил здесь на суде против Бобринского, она отвесила основательную пощечину Российской империи. Это - два. Благодаря тому, что она ознакомилась с "Бюро пропаганды" Бобринского, ей удалось посадить под замок таких типов, как этот Михалко, которые хоть и не имели никаких связей с Бобринским, но все же опасные негодяи, во сто раз опаснее Бобринского. Это - три. Но самое ценное из всех последствий - четвертое. Когда русины узнают, что лучший русинский агитатор, их "пророк", был полицейским агентом, они возненавидят всех русинских студентов, как ненавидят судебных исполнителей, и будут их бояться, как самого свирепого жандармского фельдфебеля. При виде украинской рубашки, бегом пустятся. А вы, господа, еще критикуете венгерскую полицию!..
Суд приговорил пятьдесят четырех подсудимых к тюремному заключению на разные сроки.
Михалко получил двенадцать лет каторжной тюрьмы.
Венгерская пресса почти единодушно одобрила приговор. Все считали работу полиции гениальной, несмотря на то, что она была не только подлой, но и глупой. Как мальчик у волшебника в сказке Гете, полиция смогла только вызвать злых духов, но не могла приказать им исчезнуть.
Она послала на каторгу пятьдесят четыре русина. Но 800 тысяч русин, живущих в Венгрии, узнали, что это не сказка - на Востоке действительно живут их братья, которых больше, чем венгров, и которые сильнее немцев.
Сейчас русины зажигали по ночам костры далеко, далеко от деревни. И около огня, где сидели одни русины, шли такие разговоры: