- Этот студент, который убил в Сараеве престолонаследника . Принцип - он серб. Вот Австро-Венгрия и наказывает теперь славян…
- Ничего, братья, русские тоже скажут свое веское слово. А слово русских далеко слышно…
"Франц-Иосиф полки ведет"
Уже несколько недель, как мы знали, что считавшееся нами в течение многих лет невозможным оказалось неизбежным. Пока мы думали, что это невозможно, мы боялись. С тех пор как мы поняли, что это неизбежно, мы ждали уже с нетерпением. В те дни весь мир был похож на человека, который от страха смерти помешался и покончил самоубийством.
Австро-Венгрия послала Сербии ультиматум.
Монархия требовала ответа в субботу, не позже шести часов. Два дня…
Суббота была днем выдачи заработной платы. Директор Темеши распорядился, чтобы вместо обычного времени - в семь часов вечера - деньги раздали в четыре. И на этот раз каждый пеметинский рабочий получил свою плату без всяких вычетов.
Около пяти часов небо заволокло. Синевато-черные грозовые тучи плыли так низко, что казалось, будто они касаются верхушек тополей.
Перед домом старосты собралось больше тысячи человек.
Сверкали молнии. Гремел гром. Но толпа ожидающих не убывала, а прибывала.
Шесть часов… Шесть часов пятнадцать минут… Шесть часов тридцать… Шесть сорок пять…
В один из тополей ударила молния. Тополь загорелся, но ливень потушил огонь.
В шесть часов пятьдесят минут староста Уйлаки вышел на открытую террасу своего дома.
Он стоял под ливнем с обнаженной головой. На нем - от плеча до бедра - была широкая красно-бело-зеленая лента.
- Граждане! Венгры! Братья! - начал староста, делая после каждого слова продолжительную паузу.
- Он называет нас братьями! Значит - беда! - сказал шепотом старик Шенфельд, обращаясь к Медьери.
- Отстань! - ответил Медьери.
- Я получил из Марамарош-Сигета сообщение по телефону, - сказал староста, - что посол Австро-Венгрии, его превосходительство господин барон Владимир Гисль, покинул Белград…
- Да здравствует война! Да здравствует война!
…традиционная верность венгерского народа своему королю… горячая любовь венгерского народа к родине… непобедимая сила венгерского народа… - декламировал староста, не замечая даже, что дождь льет ему в рот.
- Да здравствует война!
Ветер гнал грозовые тучи к югу. Теперь все небо над Пемете было в звездах.
Директор Темеши велел раскупорить три бочки вина, кальвинистский пастор - две бочки пива, а греко-католический поп - бочку водки. Вся деревня пела во дворе школы, где на вертеле жарилась целая свинья - подарок дяди Лейбовича, а в огромном общем котле варился паприкаш из кур, уток и гусей, присланных со всех сторон для народного пиршества. Народ пил за отечество: кто - вино, кто - пиво, кто - водку, а некоторые - все подряд. Старик Шенфельд, например, налил свой стакан до половины пивом, долил вином, а потом прибавил несколько капель водки.
- Теперь наконец я знаю, - сказал Хозелиц, - что значит "объединенными силами"!
Вся деревня опьянела. Старые враги целовались, старые друзья бросались друг на друга с ножами. Кто-то был тяжело ранен, трое других - легко.
После полуночи в Пемете прибыл взвод конных жандармов. Они привезли приказ о мобилизации.
Существует песня, которую каждый венгр знает с раннего детства и не забывает никогда. Евреи нашептывают усопшим имена, чтобы они их не забыли, когда предстанут перед Иеговой. Не надо нашептывать эту песню венгру…
Эстеты, наверное, не очень высоко ее ценят. Рифмы в ней плохие, язык примитивный, музыка очень простая. Эстеты правы в своей оценке. Но все же сто раз прав и венгерский народ, считая эту песню святой. Потому что "Песня Кошута" родилась в боях, в огне революции и выражает любовь народа к свободе, его волю и решимость своей кровью отстоять эту свободу.
Вот как звучит эта песня:
Лайош Кошут полки ведет,
Прислал письмо - в поход зовет.
Еще одно письмо пришлет -
И весь народ за пим пойдет.
Вставай, мадьяр, за отчий край!
Свободу добывай!
Когда эта песня родилась, венгерский народ - один против ста - боролся за свою свободу против молодого императора Франца-Иосифа. Император победил и позаботился о том, чтобы сотни венгерских борцов за свободу могли спеть эту песню под виселицей, а тысячи - в тюрьмах. А теперь, когда спустя шестьдесят шесть лет старый император Франц-Иосиф призвал народ к оружию "на защиту веры, престола и отечества", по всей стране опять громко зазвучала эта песня. Только в текст было внесено маленькое изменение:
Франц-Иосиф полки ведет…
- Теперь я понял, как волки сделались собаками! - сказал отец, которого новый текст песни Кошута превратил в противника войны.
В понедельник утром жандармы, под руководством старосты, выстроили в колонну всех, кто по приказу о мобилизации должен был явиться в свою часть в Марамарош-Сигет. В колоннах сдвоенными рядами стояли плечом к плечу усатые венгры, бородатые евреи и длинноволосые русины.
После горячей прощальной речи старосты колонна двинулась. Впереди и сзади ее сопровождали по шести конных жандармов, а по обеим сторонам бежали родители, жены, дети…
Венгры пели:
Франц-Иосиф полки ведет…
Венгры пели. Евреи поддерживали. Русины молчали.
Женщины - венгерские, еврейские и русинские - плакали.
Украшенные знаменами поезда бежали через проходы Карпат к северу и северо-востоку. По шоссейным дорогам туда же тянулись длинные-предлинные шеренги обозов. Лошади были украшены цветами, словно везли невесту.
Франц-Иосиф полки ведет…
В середине августа австро-венгерская армия перешла русскую границу и стала продвигаться к Люблину. В конце августа боевое счастье ей изменило. 5 сентября из австро-венгерского штаба было получено сообщение:
"Несмотря на значительное численное превосходство противника, Львов все еще в наших руках".
Прочтя это сообщение, отец отправил маму и обеих сестер в Будапешт, к дяде Филиппу. Меня он тоже хотел отослать туда, но я не повиновался. Отец, я и няня Маруся остались в Пемете. В это время я уже был почти здоров. С утра до вечера ходил по лесу, где теперь вместо мобилизованных на войну мужчин валили деревья старики и женщины. Во всей деревне не осталось ни одного здорового мужчины, за исключением директора завода, старосты и жандармов.
Львов был взят русскими. Царь назначил губернатором города Львова графа Бобринского. Бобринский выпустил воззвание к русинам. Он призывал русин на борьбу за бога, веру и отечество - против немцев, австрийцев и венгров. Воззвание, может быть, и имело бы кое-какое воздействие - не благодаря любви к царю, а из-за ненависти к немцам и венграм - если бы оно попало в руки русин. Но Бобринский даже не пытался распространять свое воззвание. Для него было вполне достаточно, что в Петрограде его воззвание читали и поэтому могли видеть, что Бобринский не бездействует. Впрочем, воззвание все же не осталось безрезультатным: на основании его немецкие и австро-венгерские военно-полевые суды обвинили и приговорили к смертной казни несколько сотен русинских крестьян за "измену родине".
К западу от Львова, у Гродека, австро-венгерская армия на несколько дней задержала наступление русских. Под Гродеком в течение семи дней и семи ночей гремели пушки, трещали пулеметы и взывали к своим матерям умирающие солдаты. Потом война покатилась дальше на запад.
В битве у Гродека участвовали Марамарошский, Унгварский и Мункачский полки. Об этом мы узнали в начале октября, когда в Пемете почта принесла в один и тот же день девятнадцать одинаковых писем с надписью: "Правительственное". У всех девятнадцати писем текст был один и тот же:
"Командование Н-ской дивизии с искренним соболезнованием сообщает Вам, что Ваш муж, сын, отец, брат…… в борьбе за бога, короля и отечество против напавших на нас с четырех сторон варварских вражеских орд, убийц женщин и детей, умер смертью героя".
Из слов: "муж, сын, отец, брат" - три были перечеркнуты красными чернилами. Оставшееся четвертое было действительным. Но не всегда это было так. Например, девятнадцатилетней Анне Катко, у которой на фронте сражался муж, сообщили, что убит ее сын. Ижака Шенфельда, который жил в тревоге за своего сына Маргариту, известили, что смертью героя пал его отец.
В письмах, сообщающих печальную весть, наверху было напечатано:
"Dulce el decorum est pro patria mort" .
Тем, кто обращался к старосте, он переводил эту латинскую фразу таким образом:
"Тог, кто получил настоящее письмо, больше не имеет права претендовать на военное пособие".
Несмотря на это указание, адресаты и впредь пытались получить те жалкие гроши, которые они получали за мобилизованных близких. Но староста, распределявший военные пособия, строго придерживался того принципа, что за убитых на фронте пособия не полагается. Война принесла старосте много лишней работы, так что не удивительно, если он хотел немножко заработать на ней.
В середине октября русские войска перешли Лесистые Карпаты и заняли Марамарош-Сигет.
В пеметинском лесу первый будапештский гонведский пехотный полк в течение восьми дней сопротивлялся русским. Так как обоз работал плохо, гонведы не получали никакого продовольствия. За отсутствием лучшего, солдаты съели все продовольственные запасы пеметинцев. Среди сборщиков продовольствия я встретил в деревне старого знакомого. Это был мой школьный товарищ Карой Полони.
- Видишь, Геза, кто из нас был прав? - спросил он меня с сияющим лицом. - Как по-твоему: может быть в Европе война или нет?
- Ты был прав, Карой. Ты пошел, конечно, добровольно?
- Разумеется.
- А теперь ты счастлив?
- Счастлив? Как сказать! Скажу тебе искренне: знаешь, когда человек говорит с энтузиазмом о предстоящей войне, он упускает из виду, что на войне стреляем не только мы, но и противник. Все же, - продолжал он после краткого молчания, - даю тебе слово, что русские пожалеют еще когда-нибудь, что подрались с венграми. Говорят, в Москве красивые девушки. Я привезу тебе из Москвы что-нибудь интересное на память.
- Спасибо, Карой.
Мой друг Полони не сдержал своего слова. Спустя шесть недель в одной из будапештских газет я прочел сообщение о его гибели.
Пештские гонведы умели раздобывать продовольствие. Пеметинцам они не оставили ни кусочка хлеба. Но гонведы умели и драться. Каждую пядь земли, каждое дерево они сдавали лишь после боя. Отступали они только тогда, когда у них истощался запас боеприпасов.
И в Пемете вошли русские…
В мирное время народ Венгрии считал вооруженных людей своими врагами. Теперь у каждого человека был под ружьем кто-нибудь из близких - муж, сын, отец, брат. Теперь свои люди с ружьями не были опасны, наоборот - они сами были в опасности. Им грозили чужие люди с ружьями. Тот, кто молился за своего отца или сына, ненавидел чужих людей с ружьями. И боялся их, как можно бояться только неизвестной опасности.
Поэтому, когда пришли русские, венгерские и еврейские женщины в Пемете плакали так, что глаза у них покраснели, и даже русинские женщины не могли радоваться.
Но русские вели себя сверх всякого ожидания хорошо. Был ли у них приказ не трогать население или же русские солдаты сделались дружелюбными, так как были удивлены, что чужой им народ понимает их язык, - не знаю. Факт тот, что за пять дней, пока деревня Пемете была в руках русских, там ни с кем ничего плохого не случилось, - укокошили только старика Ижака Шенфельда. За что?
Находясь в Пемете, венгерские гонведы съели все свиное стадо пеметинцев. Старику Шенфельду удалось спасти лишь одного поросенка. Он держал его в постели. Русские солдаты ходили из дома в дом, искали спрятавшихся гонведов. Когда они вошли в хижину Шенфельда, поросенок неожиданно дал о себе знать громким хрюканьем. Русские солдаты очень обрадовались, найдя вместо гонведа поросенка. Но когда они хотели взять его, Ижак Шенфельд бросился на них с палкой. Это было последнее, что сделал Шенфельд на этом свете.
На помощь разбитой австро-венгерской армии были посланы баварские войска, которыми командовал генерал Ботмер.
Баварские полки врезались клином в русский фронт около Марамарош-Сигета и заняли город. Пемете упорно держали русские. Когда войска Ботмера все же взяли пеметинский лес, деревня превратилась в развалины. Гигантские дубы были свалены снарядами, большинство крохотных хижин разрушили упавшие на них тяжелые деревья. А уцелевшие были в полуразрушенном состоянии. Осенний ветер кружил вместе с желтыми листьями окровавленные куски марли и ваты. На главной площади деревни, близко друг к другу, образовались три большие, правильной формы круглые ямы - воронки от трех тяжелых снарядов. В воронках, среди брошенных патронташей, чайников, солдатских фуражек и рваной одежды, лежали убитые солдаты. Горький запах желтеющего леса смешивался со смрадом от непохороненных трупов.
К северу от Пемете опять укрепились русские. Продвижение баварцев приостановилось. Ботмер приехал в Пемете, чтобы лично руководить наступлением. Его сопровождали баварские высшие офицерские чины и один офицер австро-венгерской армии, выдающийся знаток подкарпатских районов, старший лейтенант запаса Элек Дудич. Дудич был очень изумлен, но не тем, что деревня Пемете была разрушена, а тем, что население ее увеличилось. Оказалось, что здесь собралось все население окружающих, сгоревших дотла, деревень.
По совету Дудича Ботмер постарался обеспечить лояльность населения энергичными мерами. Например, он приказал повесить греко-католического попа Волошина, который - опять-таки по словам Дудича - безусловно заслужил этого, потому что наверняка симпатизировал русским.
Энергичные действия баварцев напугали не только русин, но также евреев и венгров. Пеметинцы так боялись баварцев, что не решались доложить им даже о том, что в полуразрушенных хижинах лежат без врачей и лекарств больные холерой. Они опасались, что Ботмер прикажет повесить всех больных и их близких. Когда через несколько дней эпидемия холеры началась и среди баварцев, они даже не заподозрили, кому этим обязаны.
После прихода баварцев сразу же стали функционировать походные кухни. К великому удивлению солдат, перед кухнями образовалась длинная очередь, состоящая из деревенских стариков, женщин, детей. Каждый из стоявших в очереди держал в руках какую-нибудь посуду - деревянную тарелку или глиняный горшок.
- Чего вы ждете, женщины?
- Еды.
- Еды - из солдатской кухни? Как это вам пришло в голову?
- Враги-русские всегда нам давали, мы думали, что и наши…
Немецкие солдаты были смущены. Если бы это зависело от них, они бы, пожалуй, не пожалели еды для пеметинцев.
По приказу заведовавшего кухней немецкого фельдфебеля очередь была разогнана. Нескольким старикам, которые никак не могли понять приказа, объяснили прикладами, что около солдатских кухонь им делать нечего.
Однако голодный человек хочет есть, а если есть нечего, то он не всегда уважает право собственности. Баварцы поймали двадцатилетнего парня в тот момент, когда он собирался утащить буханку из большой кучи хлеба. Солдаты понимали только по-немецки, парень - только по-русински. Баварцы избили парня до крови и привязали его к дереву, по-военному, так, чтобы только пальцы ног касались земли. Через несколько часов был пойман старый крестьянин-русин, который ползком на животе старался добраться до привязанного парня, находившегося уже в полусознательном состоянии. Нож, который нашли в его руке, свидетельствовал о том, что он намеревался перерезать веревки, связывающие парня. Баварские солдаты знали, что с русинским населением приказано поступать строго и энергично, поэтому, не удовлетворившись тем, что избили старика до полусмерти, они увели обоих арестованных - старика и парня - в штаб, который помещался в относительно сохранившемся помещении дирекции завода. Помещения для арестованных найти было нельзя. Их загнали во двор и приставили к ним для охраны солдат.
Арестованные равнодушно ждали решения своей участи. Так как у солдат наверняка были более важные дела, то "мятежников" выпустили бы впоследствии, если бы случай не привел туда Дудича.
Старший лейтенант Дудич, получив как раз хорошие известия с марамарош-сигетского фронта, был в радужном настроении. Необычайно дружелюбно обратился он к арестантам:
- Что с вами, люди? Чего вы тут болтаетесь?
Старик уставился на Дудича широко раскрытыми глазами, но не ответил.
- Оглох, старик, что ли? Почему не отвечаешь, когда спрашивают?
Вместо ответа старик плюнул Дудичу в лицо.
Следствие установило, что старик был отцом каторжника-русофила Григори Михалко, Иван Михалко. А парень - сын того же каторжника, Иван Михалко младший.
Дальнейшим следствием было установлено, что оба Михалко - и не только они, но и вся деревня - во время русской оккупации ели вместе с русскими солдатами и, конечно, разговаривали с ними.
Дудич хотел было устроить в Пемете большой процесс о государственной измене, но Ботмер не согласился.
- В том-то и слабость австро-венгерской армии, - сказал баварский генерал, - что австрийские господа генералы только говорят да пишут, но не действуют. Если я не хочу вешать, мне не нужен и суд. А если я хочу вешать, мне нужен палач да виселица, а не суд и протокол.
Но так как генерал разделял мнение Дудича, что население надо держать в страхе, он велел арестовать сорок русин. Фамилий он не указывал. Важно было не кого, а сколько. Немецкие солдаты с присущей им аккуратностью собрали сорок русин - стариков, детей, нескольких женщин. Из числа арестованных, по приказу генерала, были отпущены двадцать человек. Кто именно - не важно. Генерал приказал освободить только двадцать человек, а двадцать повесить. Один из немецких фельдфебелей разделил арестованных на две равные группы. Дудич вмешался в работу фельдфебеля только по поводу двух Михалко.
В пять часов утра площадь перед особняком Кэбля окружили четыре взвода солдат.
Внутри кордона были только "осужденные" и с ними - исполнявший роль палача фельдфебель, два капрала - его помощники и командующий казнью обер-лейтенант.
Обер-лейтенант, надев монокль и пощелкивая хлыстом из желтой кожи, отдал приказ:
- Исполнитель приговора, делайте свое дело!
Два капрала связали сзади руки Михалко, а фельдфебель набросил ему на шею петлю.
В этот момент к командующему обер-лейтенанту подскочил человек, штатский. Он жестикулировал, плакал, кричал, умолял, грозил, этот старый еврей со сгорбленной спиной - мой отец…
Обер-лейтенант с удивлением взглянул на эту странную фигуру.
- Как вы смели переступить кордон? Фельдфебель, как вы пропустили сюда этого человека?
Отец умолял его. Умолял по-венгерски, по-еврейски, по-русински, протягивая к нему сложенные, как на молитве, руки.